Завидует

Никита впервые входит в квартиру Серёжи: серую, не прибранную, прокуренную донельзя — всё это напоминало до чертиков его родной дом, а также квартиру Руслана, в которой он был пару раз, правда бутылки из-под пива и водки не валяются повсюду, и нет распластавшегося тела на полу. Плотная ткань штор не даёт проникать солнечному свету в комнату, оставляя помещение в полутьме. Серёжа щёлкает выключателем, и становится видно, как все обои обшарпаны, старые, на низу разрисованы фломастерами, а рисунок домика и четырёх человечков на стене около дивана выделен черной изолентой, словно рамка для фото. — Катька рисовала, когда меньше была, ну так батя и «сохранил», на холодильник такое не повесить, — Серёжа смеётся едва, видя некоторое замешательство гостя. — А четвертый кто? — Да так, дядя Костя, ну и мы с отцом и Катькой. Его трогает это, кажется даже, словно это та, чего у него никогда не будет. Нет, это точно то, чего у него никогда не будет. Серёжа садится на скрипучий, продавленный времен, диван, подзывая садиться и друга, но он не отзывается, всё ещё смотрит на эти рисунки, то тут, то там, что подобны наскальным рисункам первобытных людей: там тигр нарисован, там фигура женщины неровная с подписью «Пермь», там попугай какой-то жёлтый с подписью «Данис», какие-то цветочки, узоры — всё это кажется таким странным и необычным для Енисейского, что удивляется. У Норильска ни братьев, ни сестер, у него даже отца нет. Из дум выводит хлопок входной двери и низкий прокуренный голос: «Серёг, ты дома?» Татищев старший кажется бледнее трупа, а оттого пугает несколько, и даже круги под глазами настолько огромны, что кажутся размерами точно с несколько городов — мятая одежда, волосы торчком в разные стороны грязные. Юра, кажется, несколько шокирован приходом гостя, щёлкает левой рукой, словно пытаясь что-то вспомнить. «Никита», — говорит в ответ Серёжа, и слышит лишь мычание. — Енисейский который? — на лице озадаченность, и Никита в момент вспоминает, что отношения между их родителями насколько натянуты, что оборвались давно, скорее перегрызутся как собаки. Никита опускает голову, чувствуя себя не в своей тарелке, лучше бы не соглашался и не приходил сюда. — Может в танчики? — Юра приобнимает за плечи детей, и Никита никак не ожидал подобного, там на фоне Серёжа бурчит: «Ну, бать, ну отстань от нас», — но ему самому просто интересно самую каплю, интересно сыграл бы Красноярск с ним хоть раз, будь у них возможность. — Да чё ты Серёг, давай, — Татищев кажется просто захотел посвятить в танки и все связанное с ними не только свою семью, но и просто мимо проходящего Енисейского, а он сам и не против, поддаётся этому. Серёжа ворчит что-то, но и сам едва улыбается, незаметно так, чтобы никто точно не увидел. Никита садится за танчики впервые: непонятный интерфейс, непонятный геймплей, непонятно во что вкладывать ресурсы и что улучшать, рядом Татищевы обкладывают противников благим матом, а он сам только и может, что продувать катку за каткой. Он не расстраивается, не огорчается — просто не понимает, но даже так, ему комфортно, хотя бы не одиноко. Рядом скрипит стул, приближаясь вплотную к Никите, обнимают за плечо, хлопая по нему же: — Да нет же, ща объясню, — от Юры воняет как от табачного завода ещё за несколько метров, а вблизи и вовсе все запахи притупляет, лицо сосредоточено на экране, пальцы быстрыми и точными движениями бьют по клавиатуре, — Вот смотри, сначала ты уделяешь внимание гусеницам танка… У Татищево речь заинтересованная, вдумчивая, словно объясняет физику, а не механизмы игры, объясняет каждую деталь игры, увлеченно рассказывая о различии, рядом Серёжа цокает: «Бать, да ну отстань от него», — а Никите невдомёк такое внимание, привык к полному игнорированию со стороны Руслана. А внутри ощущение, что у него бы тоже могла быть подобная семья, могла быть, да нет её. Резкий кашель прерывает речь, и вот Юра сгибается вдвое, у Серёжи во взгляде страх, бежит на кухню за графином с водой, а Татищев старший отмахивается — говорит, что воздухом подавился. Никита краем глаза замечает, как он вытирает кровь с руки о футболку. У Магнитогорска в глазах печаль вселенная, говорящая: «Бать, поспи», — но взгляд игнорируют, продолжая что-то объясняя эмоционально, от этого Норильску становится неловко, он смотрит на друга, который лишь легко кивает, подтверждая, что всё в порядке. Никита пробует несколько раз сыграть сам, и почти победив всех противников, чувствуют, как хлопают его по спине: — Молодец пиздюк! — Юра не стесняется выражений, хвалит, как умеет, но главное что хвалит. Не ворчит, не ругает, не игнорирует. Встаёт, разминая затёкшие мышцы, бредёт на кухню к окну, закуривает, даже не открыв окно — взгляд вымученный, усталый, будто прямо тут упадёт, опирается на подоконник, прислоняясь лбом к стеклу. Юра ловит на себе детский сочувственный взгляд, улыбается немного, отмахиваясь, что всё в порядке. Никита молчит, ничего не говорит, только склоняет голову чуть набок, кивая. *** Катя смотрит на Енисейского недоверчиво, словно он точно вгрызется кому-то из них в шею, в её глазах словно потаенная ярость и стойкость, которой бы позавидовал любой. У неё волосы заплетены в две тугие косы, легкое платьице на ней, а в руках букет из нарванных веточек сирени неподалеку и ветвей берёзы. Они пересекались редко — она в основном либо у Екатеринбурга гостила, либо просто сам Никита был дома, а потому столь первая встреча была не самой ожидаемой и располагаемой. Она точно сверлила в нём дырку, а потом, перекинув косу через плечо и топнув ножко, сказала: — С тобой папа больше в танчики играет, чем со мной, — у неё на лице обида и разочарование некоторое. — Кать, не ревнуй, — Никита оборачивается на слова друга и его будто током дергает — его ревнуют к их же отцу? — Знаешь ведь, что Никита полный ноль в играх, а так хотя бы немного компенсирует недостаток опыта. Катя ещё некоторое время строго смотрит на него, а потом расплывается в улыбке, вручая букетик самому Енисейскому. Смеётся про себя, а потом кричит: «А букет то спидозный!», — убегает в подъезд, и только слышно как дверь домофона пищит неприятно. Никита смотрит ей в след ещё долго — Катя на Воркуту абсолютно не похожа, слишком звонкая, паясничает порой, но всё в рамках приличия. У Кати отец есть, что пытается заботиться, есть «дядя Костя», с которым она проводит большое количество времени. А у Вероники так же никого абсолютно как и у него — и негоже их сравнивать, но других девочек он и не знает, да и не пересекался. Вероника бьёт под дых кулаком, заточкой в плечо ранить может, но всё такая же несчастная и одинокая, как и он сам. Катя бьёт взглядом, ворча, у Кати, как и Серёжи, отец, старающийся что-то делать и как-то жить, даже если все им смерть скорейшую пророчат. Пытается выглядеть нормально в глазах детей, но спотыкается о собственные ноги и попытки, но пытается. Енисейский вздыхает опечаленный — везде свои проблемы, ни одно, так другое. ***  — Серый, аккумулятор, — Юра протягивает руку в поисках предмета, не сводя глаз с открытого капота машины, прикасается к каждой детали, проверяет работоспособность, — Никитос, принеси ведро воды пока, Кать, губку и средство для посуды. Татищев возится со старой «Ладой» уже часа три, то тут, то там исправляя недочеты — раздолбана к чертям собачьим, а другой машины нет — дорого. Никита тащит ведро воды максимально аккуратно, лишь бы не пролить — сам вызвался помочь, даже несмотря на предупреждение Сергея, что весь день будут заняты починкой старого авто. Рядом шагает Катя, что-то напевая про себя — она ещё несколько часов назад ныла, что «дядя Костя» не приезжает давно, а услышав, что он возвращается с Москвы, в один момент повеселела. У Енисейского поводов для веселья было ноль — Руслан всё больше игнорирует его, словно нет у него никакого сына. Он тяжело вздыхает: нет, он нисколько не завидует Серёже с Катей, и их взаимоотношениям с отцом, просто становится до боли грустно на душе, а чувство отрешенности оседает где-то внутри, как накипь в чайнике. Он не завидует, просто реветь хочет то ли от горя, то ли от странного душевного подъёма. Рядом Катя притихла, смотрит на него нечитаемым взглядом, и стукнув по спине бутылкой «Фейри», рассмеялась: — Знаешь, Никита, а ты нормальный, — своеобразная поддержка, признание в том, что он не совсем чужой даже для Кати, — Ты и Серёже нравишься, да и папе тоже, даже несмотря на то, что ты сын Енисейского. Никита усмехается печально — и правда, сын Руслана, с которым Юра как кошка с собакой, а к нему относится нормально, даже лучше, чем родной отец. Выйдя из подъезда, Никита видит, как Серёжа с Юрой о чем-то бурно спорят: с размахиванием рук в разные стороны, с язвительными комментариями, с лёгким подзатыльником по голове, от которого Серёжа лишь смеётся. Все грязные, перепачканные в масле, которым воняет за несколько метров, но запах табака не перебивает. — Где же ты так умудрился испачкаться, Никитос? — Юра говорит серьёзно, показывает пальцем на лоб, а Енисейский и трёт со всем усердием, но только ничего не чувствует, и пальцы остаются чистыми. — Да вот же, — Татищев старший проводит пальцем по лбу, и смеётся, а ним и Серёжа смеется тихо. Никита смотрит в отражение стёкол и видит, как теперь на лбу красуется масленая полоса, он улыбается одними уголками и легко смеётся на это. Его отец никогда бы не сделал такого, да и вряд ли приблизился бы ближе чем на два метра, да и то с огромной неохотой. Всё смолкает, как только смех переходит в кашель, с которым выплёвываются сами лёгкие, Катя подбегает к отцу обеспокоенная, держит за спину, поглаживая, а Юра лишь кивает, отмахивается: «Воздухом подавился», — говорит детям, но отчего-то Никита знает, что это ложь — это видит и Серёжа с Катей, но молчат, боясь спугнуть наваждение того, что всё замечательно. *** Остановка, ночь — Никита привык к таким пейзажам в родном Норильске, отчего и душно, и спокойно на сердце, словно старая надоевшая картина, которую и выбросить жаль, так и с ним самим — ненужный, надоевший Руслану, но выбросить не могут его, только отстраняются всё больше и больше с каждым разом. Руслан сидит на другом конце скамьи, словно не желая приближаться к сыну ближе, словно Норильск может убить его. Не говорит ни слова, ни спрашивает ничего — Никита привык, действительно привык, Енисейский не Татищев, и к своим детям чувств питать не будет. — Спасибо, Руслан, — Никита благодарит за подаренного медведя, благодарит за возможность провести хоть немного времени, но в остальном обижен неимоверно: за то, что оставил на произвол, забыл за полярным кругом, без попыток наладить контакты. Никита говорит себе, что он нисколько не завидует, не жалуется на судьбу, и вообще его никак не трогает, что он это он, а его отношения с Русланом не будут такие же, как у Серёжи и Кати с Юрой. Точно никогда не будут, только если на Красноярск не упадет метеорит, и то вряд ли мозги встанут на место — потому что некуда. Енисейский не завидует, никак нет, просто в душе странная дыра, засасывающая все чувства, и обидно до жути, потому что Татищев неидеальный отец, со своими промахами и огромными недостатками, но хотя бы пытается, и вполне успешно. Руслан не пытался ни разу, отстраняясь от него настолько далеко, насколько мог, не считая ни за кого — пустое место, просто как пыль. Никита реветь хочет, вспоминая, что чужой отец к нему лучше относится, да слез давным-давно нет уже. Красноярск даже не смотрит в его сторону, игнорируя само существование, он даже его сыном никогда не называл, обходясь простым «город в моём крае». И даже сейчас, он смотрит в пустоту, но никак не на него. Никита признается, что завидует и не может это чувство просто уничтожить у себя в душе. *** Прижатая к лицу холодная бутылка, Катя, что под боком гладит по руке приободряющее, говорит: «Так ему и нужно гандону», — а рядом Серый по спине хлопает, и ворчит под ухом: «Нужно было нос ломать». Никита тупит взгляд в одну точку, глазами хлопает, в попытке осознать, что только что недавно прошло. На губах отчего-то улыбка глупая, и даже не волнует его, что Красноярску может достаться от нерадивого сынка Михаила. Данила и раньше переходил черту дозволенного, словно в попытках доказать самому себе, что он стоит больше чем есть на самом деле. Цеплялся ко многим, но в основном к Серёже, словно иная цель не доставила бы столько же проблем и эмоций, словно цеплялся не из-за бедности, а из-за семьи, и отца, что хоть и одной ногой в могиле, но всё ещё отец им: со своими достоинствами и проёбами. У Никиты просто что-то щёлкнуло в тот момент, что-то, что не остановило его никак, видя как вновь Данила прикапывается к другу, как смеётся нахально, что передохнут они все, а Катька держит — только бы не врезал ему первым, проблем не оберешься. А вот Енисейского никто не сдерживал, и со всем присущим ему спокойствием — врезал кулаком прямо по челюсти Даниле, прямо как учила Вероника. За что и получил в ответ кулаком в глаз от самого Московского. — Да ты не переживай, Никитос, думаешь Москве не похуй на своих сыновей? — Серёжа рядом успокаивает, словно боится, что переживания друга задевают Красноярск, но волнуется Никита не об этом. Боится, что Татищевым достанется от Москвы ещё больше, чем есть. Сам не замечает, как начинает реветь, утирая слёзы рукавами, Катя обнимает его, не в попытке задушить, а в попытке успокоить, Серёга сочувствующе смотрит, но не трогает. Скрип входной двери, и Никита лишь пуще в слёзы, не в силах их остановить никак, до всхлипов, до нечленораздельных слов. — Че ноем, ребятня? — Юра вваливается в комнату, бросая обувь где-то около порога, Костя идёт за ним следом, занося пакеты сразу на кухню, — Убили кого? Или подох кто раньше меня? Он смеётся над своими словами, но Норильск только может сказать непонятное «нет» в ответ и дальше пуще в плачь. — Он Московскому в рожу ударил, — Серый первый прерывает молчание, смотря на отца серьезно. — Ну и правильно сделал, так этим буржуям ебанным и надо, чё ныть то? А Никита не может объяснить, что беспокоится не о себе, не о Руслане, а о них, что им же и прилетит от Москвы больше, чем нужно и следовало. — Да ладно тебе, пиздюк, ну вдарил и вдарил, ей богу, с кем не бывает, — Юра сверху-вниз смотрит на детей, закуривает сигарету прямо по среди комнаты, не открывая окон, там на фоне Костя цокает, но и только, — Ща сварганим что-нибудь, будешь? Никита замолкает, кивает только, но остается сидеть на диване, не в силах встать с него. «Спасибо дядь Юр», — говорит он громе, а в ответ ему только кашель с хрипом: «Да я правда воздухом подавился, Катюх». Никита улыбается слегка, отчего-то теперь он завидует меньше.