коррозия

Всё горит: земля, камни, кости. Наверху, за грудой горизонта, раскинулась дымящаяся пустошь, ибо голодная свора псов, погоняемых самой Войной, пожирала каждый живой клочок. Сначала была паника, гремел ужас, звенели крики, а затем всё смолкло, и тонко трепыхалась надежда, что многие успели спастись. Апрель — поле казни — тлел. Свежие ожоги ревут на коже, заглушая даже боль переломов. Левой руки до локтя больше нет, но это уже не кажется такой громогласной трагедией. Мысли тлеют, утекают как сок из раздавленных вишен, и Чуя дремлет, пытаясь не провалиться в кошмар. Ему кажется, что он усмехается — привкус горечи на обескровленных губах, — но, возможно, это лишь тень ушедшего. Хочет вернуться назад, во времена, когда всё было цветным и ярким до рези в глазах. Когда детские капризы и слёзы могли решить любую проблему. Пожар начался давно, только все усердно делали вид, что не замечают: земля хрипела дымом, раскалялась под ногами, а люди бездумно танцевали. Он всё знал — и это стало его неподъёмным крестом. Боролся, но его усилия оказывались лишь бесполезным всполохом на серной шапочке спички. Существованием никчёмной пешки, что рвалась в ряды королей. Слёз не было — была только ярость. Потом появился Дазай, и дышать стало легче, а погибать — страшнее. Чуя знал, что обречён. Угроза, предатель, опасность, последний из — все роли были крепко переплетены на его ладонях, за ним должны были прийти. С ликованием его линии жизни гвоздями пронзить. Солнце рухнуло, словно обрезали нити, привязывавшие его к небосклону, воздух стал разреженным, запáх гарью и сероводородом. Трупный яд отравил речную воду. Когда рушащийся мир начал впиваться в них первыми осколками, Дазай схватил его за руку — «бежим, бежим, бежим!» — и его голос дрожал и ломался, сливаясь с небом и судьбами. Хладнокровие, расчётливость, невозмутимость, преданность и нежность — всё сгинуло под чёрным дождём. Чуя с силой вырвал руку из его хватки, запястье хрустнуло — отныне лишь фантомная боль, — и тут же оттолкнул прочь так, что Дазай по инерции сделал несколько шагов назад и споткнулся об чьи-то брошенные вещи, глубоко втоптанные в грязь. В его глазах стремительно разлились удивление и непонимание. Чуя провёл ладонями по лицу, размазывая кровь. Поморщился, случайно зацепив рану на скуле. Он не знал, как объяснить, не знал, как смириться с собственным решением. Как объяснить единственному близкому человеку, — ни одного разговора о любви, — что намерен идти на смерть. А пару дней назад они планировали испечь вишнёвый пирог на выходных. Во рту было отвратительно сухо, а в глазах — мокро и солоно, подрывало кричать или шептать, доказывать или объяснять — ты не понимаешь ты не был там в цитадели я слышал крики превращающиеся в металлический скрежет слышал треск костей в которые вживляли сталь видел груды использованных тел и сам мог оказаться в их числе но мне повезло удача это или проклятие они пришли мстить им плевать что я обычный человек они ослеплены гневом и горем я ходячая мишень бомба замедленного действия поэтому сгублю тебя вместе с сотнями людей я останусь я задержу их я умру и может всё закончится — что материи нет без атомов, милосердия нет в любви, романтики нет в оружии. Они срослись под острыми углами, переняли друг у друга многое. Дазай научил Чую видеть обыденность в смерти, а Чуя его — человечности. В этот момент они оба об этом жалели. Лицо Дазая стало ужасающе пустым, когда он понял. Его волосы казались седыми из-за пыли и пепла. И затем волной цунами поглотило оцепенение, ужас, принятие, любовь раскрылась бутоном, которому тут же было суждено завянуть, и Чуя затыкал уши, мотая головой, безмолвно умолял — не смей сейчас говорить мне о любви не смей признаваться в ней когда всё на грани гибели как и мы сами не давай мне надежду я должен остаться и прекратить это брось меня спасайся ведь какой толк будет от любви если мы оба унесём её в могилу а так хотя бы ты её сохранишь вместе с памятью обо мне — пока горький дым застилал небесный купол, и всё горело. Чуя яростно кричал, и пелена застилала глаза, а руки, уже сбитые и обожжённые, раскалывались от ударов. Как он отчаянно толкнул Дазая в грудь, хриплым воем перебивая его протесты: «Заткнись и проваливай, уходи немедленно! Я остаюсь здесь, это мой выбор!» А спустя мгновение вцепился в отвороты его плаща, испачканного в грязи и крови, и прошептал: «Это, возможно, моя последняя просьба, послушайся». Дазай ушёл, уведя следом многих, и Чую лечила одна только мысль, что он не вернётся в пекло, не вернётся по-глупому спасать его. он спасёт он будет нагло и кровожадно улыбаться снося всем убийцам головы а потом рухнет перед ним на колени стирая собственные слёзы и чужую кровь и будет-будет обещать что всё закончилось теперь всё хорошо Но Чуя в последние минуты перед прощанием поклялся, что если Дазай посмеет вернуться, то он лично свернёт ему шею. не спасай меня я правда хочу умереть я так устал устал от этого гниющего мира от отвращения в людских взглядах направленных на меня я уже медленно погибаю и пускай это хотя бы принесёт пользу Физические чувства почти растаяли, тело превратилось в мешок с костями, но Чуя отыскал в этом плюсы: уже не страшила ни боль, ни смерть. Руку отсекло почти мгновенно — уродливо застывшая горячая карамель, лоскуты кожи, залившая одежду кровь. Боль лавой нахлынула позже, а в первые мгновения шока проскочила мысль, нелепая до истерики: сигарету из пачки теперь придётся доставать зубами. Мир горел заживо, и Чуя горел вместе с ним. Умереть от потери крови казалось неплохим вариантом — работа над ошибками, — но его не собирались отпускать так легко. Отмстители пришли взглянуть на него, словно на пойманное дикое животное, рассмеяться, кинуть в него камнями и мелким мусором, а затем один — скрытое маской лицо, игольчатая тьма — поднял большую канистру. Его вдавили в землю, поставив ногу на спину, и облили левую руку — то, что от неё осталось — кипятком. Мир зашёлся криком, а Чуя засмеялся — сухие рыдания, когда слёз не осталось, — и осознал всю гуманность смерти. — Быстрая смерть — это редкая привилегия, — однажды сказал Дазай, негромко и мягко, когда повсюду неспешно таял снег, и не было причин говорить, даже думать о смерти. Чуя поёжился от странного холодка, оцарапавшего спину. — Иногда ты говоришь бесчеловечные вещи. Дазай в ответ приятно улыбнулся. Бинты на его шее скрывали грубый шрам от кухонного ножа — перерезанная за шаг до забытья петля. — Мы состоим из них. Теперь Чуя понимает. Я люблю тебя. — Это самое ужасное, что ты мог сказать, дурак, — едва различимый шёпот или последние ноты голоса, может, слова проливаются быстро, за пару секунд, а может — складываются часами, или вовсе звучат лишь у Чуи в голове. Если я солгу, что ненавижу тебя, ты уйдёшь? В поток воспоминаний мягко вплетается голос Дазая, рассказывающего ему об ивах, чьи длинные ветви ласково скользят по его плечам, лёгкий шорох первого апрельского дождя внезапно перерастает в ливень, из-за чего они вдвоём ругаются и смеются, и бегут, оскальзываясь на лужах, где тонут опадающие лепестки цветов — персик, жасмин, — и у Чуи болит живот, болят колени, лёгкие пылают без воздуха, голова кружится, раскалывается, его собственные шаги меняются, гремят и приближаются, а затем скрипят петли покосившейся металлической двери, и пространство рассекает хлёсткий звук. Его бьют кожаным ремнём по лицу. — Не смей подыхать, я ещё не наигрался. Слова размываются по краям, расслаиваются, потому что в правом ухе после взрыва стоит непрекращающийся звон. Возможно, Чуя больше не будет им слышать. — Тебе тут что, казино? — дерзкие усмешки и наглость — последние рубежи обороны. Мужчина подходит, хватает его за обгоревшие волосы, тянет голову Чуи вверх, отчего толстая проволока, которой его привязали, — так собак привязывают к железнодорожным шпалам — больно впивается в шею. — Язвишь? За мгновение — одна тысячная секунды, разделённая на световые годы, — он дёргает Чую за правую руку, коленом придавливает запястье — хруст, боль — к земле. Срывает потрёпанный рукав, обнажая кожу, достаёт из-за пояса карманный нож, следом — зажигалку. Высекает пламя, и то старательно облизывает грязное острие. — Веселье только начинается, — произносит он с первым надрезом, раскалённое лезвие глубоко входит в плоть. — Тебя замучают до смерти, и многие увидят в этом справедливость. Вырезает первый иероглиф, игнорируя Чую, воющего сквозь стиснутые до скрипа зубы, сучащего ногами по земле. Очередной глубокий надрез, следующий иероглиф — от крика рвутся лёгкие. больно больно горячо больно горячо больно больно хватит хватит пожалуйста хватит Страдания — это выбор, агония неизбежна. — Полюбуйся, — он выпрямляется, убирает нож за пояс. Тело Чуи безостановочно трясёт. Мужчина дёргает его за сломанное запястье, и среди спёкшейся крови, в глубоких порезах на предплечье угадывается слово. «Грязь». — Знай своё место, — дрожь торжества, превосходства, ярости. — Такие как ты разрушили нашу жизнь. меня там не было я никого не убивал я пытался это остановить но не смог и меня все ненавидят простите мне жаль Чуя светло улыбается, отчего из разорванных губ по подбородку, поверх засохшей крови течёт свежая. Кости рассыпаются сухими кристаллами, им суждено было вырасти из стали, но эксперимент и создание клона провалились. Чуя был бельмом на оке реальности, заведомо проблемой для людей, а тех очень огорчали разрушенные планы, поэтому оружие сделали из него самого — живая плоть и противящийся разум — быстро об этом пожалев. Он отказался убивать. Не отправился в чужие земли — в будущий склеп оплавленного металла и человеческих костей, — но люди пришли мстить. Только кроме Чуи никого не осталось. Быть последним не грустно, но больно до воя. — Я превращу тебя в безвольную куклу, а потом позову своих хороших друзей, и велю делать с тобой всё, что они захотят, а, поверь, фантазия у них богатая, — мужчина наклоняется, больно сжимает мозолистыми пальцами челюсть Чуи, оттягивает порванную нижнюю губу. — На лицо ты уже не особо симпатичный, но им потребуется разве что твой рот. Надо выбить твои острые зубы. Чуя — ледяная пустошь смирения и усталости — осколочно усмехается. Носоглотка полна сажи. Он смеётся, потому что не может заплакать. — Убийца, — вновь выплёвывают ему в лицо, и Чуя закрывает глаза. Безумно хочется спать. В полудрёме — эхо, сцена из своей-чужой жизни, зарисовка мелом на стене: безбожно измятый бежевый плащ Дазая, плотная ткань на обнажённое тело. Пальцы Дазая, ерошащие его спутанные, слегка влажные волосы. Звук его голоса — громче эха войны. — Убийца — это лишь клеймо. Капли крови, тёмной как ежевичный сок, сочатся из порезов и поднимаются вверх — ручьи в клювы мёртвых птиц. Гравитация исчезает, небо падает с плеч. — Роль в псевдонемом кино. Багровая тишина в заваленных остывающими трупами коридорах, под перекошенными проёмами — белый шум. Стёртые из реальности беспорядочные выстрелы и отзвучавшие крики. И короткий скрип двери ломает пространство так, как трещина раскраивает стеклянный шар, в сердцевине которого — первородный ад. — У одного героя есть искусственно созданное умение убивать, а у другого — искреннее неудержимое желание. Мужчина отбрасывает Чую от себя, оборачивается, но ему до смешного не хватает ловкости, скорости. Не хватает настоящей жажды убивать, неутихающей, возрождающейся раз за разом, как феникс из пепла. — Вопрос: кто из этих героев заговорит первым? Дазай простреливает ему колени — без промаха, без заминки. Выхватывает из-за его пояса нож, на лезвии которого ещё блестит кровь Чуи, и — слитное отточенное движение, росчерк молнии в воздухе — по самую рукоять вгоняет его в чужой глаз. Прокручивает по оси. Он движется красиво и плавно, словно танцует: делает шаг назад, пригибается, уклоняясь от удара, перехватывает с плеча винтовку, коленом подкидывает. Толкает мужчину в грудь и бьёт прикладом в кадык. Снова. И снова. Кровь росчерками попадает на его плащ — неряшливые мазки на измятом листе бумаги. Замах, хруст. С немой яростью бьёт до тех пор, пока булькающие хрипы не затихают, и гортань не вминается в перемолотые шейные позвонки. Выпрямляется, недоумевая — разочарование, детская обида на сломавшуюся игрушку, — почему тело перед ним уже не шевелится. Мясо на костях. А затем Дазай смотрит на Чую, и крошево пустоты в его глазах сменяется растушёванным ужасом. Я же просил тебя не возвращаться, — с коротким бликом возмущения — облегчения — пытается сказать Чуя, но вместо слов в горле булькает кровь. Даже если он выпьет море чистейшей воды, её вкус не вымоется изо рта. Дазай опускается рядом с ним на колени, невыносимо нежным жестом кладёт ладонь на щёку, и Чуя ощущает дрожь в его пальцах. Они пахнут порохом и мокрым железом. — Я не послушался, — сипит Дазай, отвечая на неозвученное, и, чёрт возьми, в этом весь он. Весь — причудливая фата-моргана, ласковая предсмертная агония, вельветовая надежда на исцеление мира, который будет годами гореть. Чуя старается не производить ни звука: ни вздоха, ни удара сердца. Немыслимо хочется тишины, пока там, над их головами, от рухнувшего отрезка горизонта до земной тверди всё ревёт и воет. Сознание мутнеет, в костях разливается холод — крадущийся сон или смерть, — но сейчас не время, сейчас уже нельзя, сейчас Дазай аккуратно притягивает его к себе, укутывает в изорванный плащ — кошмарное отражение, — чтобы унести как можно дальше из этого места, из пылающего мира. Любовь провела его по тысячам трупов, не выстроив мосты через реки крови. Биение пульса — взмахи крыльев бабочек, порхающих над руинами. Чуя успевает подумать, что у Дазая красивое имя, — а он никогда и не замечал. Сотканное из острых краёв, хлёсткое, как отрезвляющая пощёчина, порой горчащее на языке, опутывающее сердце мягкими лозами. У смерти, как и у самой жизни, его глаза. Веснушки пожара сотрёт ветер, птицы на обломках совьют гнёзда, трагедии обезличат в сухих текстах, колесница времени докатится до — не носись со мной как с потерянным щенком я в порядке шрамы не болят и у меня в протезе нет штопора и зажигалки нет согласен огромное упущение конструкторов дазай я тоже тебя люблю только пожалуйста не готовь яичницу — момента, когда мир обратится в пепел, а затем возродится заново.