1976
Ленни всего лишь семь лет и внешний мир, облаченный в беспрецедентную ложь словно священник в свою длинную сутану, мир этот ещё запаздывает на полпути, чтобы открыться наконец его непорочному детскому сердцу. В нерушимой темноте маленького придорожного кинотеатра его отец и мать сидят по обе руки от него. Семилетний Ленни ещё не осознает, что за таинство ждёт его на утреннем киносеансе. Двое маленьких сирот — Бен и Перл — бегут сломя голову от дьявольски кривой тени человека в чёрном одеянии странствующего проповедника. «Любовь» и «ненависть» вступают на тропу беспорядочных, беспощадных убийств, ведущих Гарри Пауэлла к обогащению. — Почему священник убивает женщин? — дёргает мальчик своего клюющего носом отца за пестрый рукав хипповской рубашки. — Почему он гонится за сиротками? — Какая разница? Смотри уже, раз пришёл, — голос матери ему и вовсе будто бы не знаком, только шуршание разноцветных фенечек у неё на руках отдаёт тёплым, потерянным прошлым. На Ленни впервые нисходит великое откровение: не все маленькие дети живут в достатке, любви, поддерживаемые своими семьями. Некоторые претерпевают горести, достойные взрослых, оставаясь беззащитными агнцами перед лицом бескрайнего океана человеческой жестокости. Ленни вжимается в проеденное молью кресло, повторяя беззвучно слова знакомой ему короткой детской молитвы: Господи, спаси и сохрани. — Сестра Мэри, а Вы видели фильм «Ночь охотника»? — обращается он несколько лет спустя к своей доброй, милосердной наставнице, ловя любопытный взгляд сидящего рядом с ним рыжеволосого Эндрю Дюсолье. Сестра Мэри поправляет очки, мягко улыбаясь ему в ответ: — Я смотрела его, когда сама была ещё ребёнком, но помню очень хорошо. Особенно историю старушки Купер о малыше Моисее, найденном царицей Египта в ялике среди тростника. А почему тебя это интересует, Ленни? Мальчик лишь тихо мрачнеет, потупив взгляд, и долго молча разглядывает свои тщательно вымытые перед трапезой ладони. — Сестра Мэри, зачем священник убивал женщин? Почему он постоянно пел про «вечные руки», которые поддерживали его? Ни отец, ни мать не удостоили его ответами на эти вопросы. Ни имени, ни фамилии их он не помнит. Молодая монахиня обеспокоенно вглядывается в лицо этого странного, все ещё трудного и недоверчивого ребёнка, не зная, как ей ответить, чтобы не ранить его хрупкую юную душу. — Зло иногда принимает образы самые противоречивые, надевает маску добродетели, чтобы обмануть наивных и чистых сердцем верующих. Господь борется с этим, но силы зла и добра не всегда равны, Ленни. Помнишь, что сказала старушка Купер? «Когда человек маленький, Бог даёт ему много-много сил. Поэтому дети сильнее взрослых. Они все вынесут». Я берегу вас, дети мои, как добрая Рэйчел Купер. Теперь я буду вам подмогой и опорой, «вечными руками», которые вас всегда поддержат. — Господи, храни маленьких детей, — и одинокая слеза медленно скользит по щеке тронутого её словами потерянного мальчишки.1986
Ленни пару месяцев назад стукнуло семнадцать и жестокий, неизведанный внешний мир на одну грешную неделю приоткрыл перед юным монастырским воспитанником все свои заманчивые двери. В одной из них он нечаянно находит свою первую и последнюю земную любовь, образ молодой девы в прибрежных волнах. Венера тоже когда-то выходила из пены морской, так же, как и закравшаяся в его девственное сердце случайно встреченная незнакомка. Так Иисусу явилась женщина-самаритянка, узнав в нём потом нового мессию. Другая дверь отворяется чудовищной вереницей длинных скользких барных стоек, устремляющихся бесконечными лентами в никуда. Эндрю, вызвавшийся ранее быть голосом праведности и совести для него в этом недолгом приключении, тут же сам слетает под откос, внемля зову алкоголя и манящим поцелуям влажных красных губ. Третья дверь хранит за собой одинокую дождливую ночь, загнавшую застигнутого ею Белардо под козырёк маленького здания на одной из длинных авеню. Внутри него Ленни встречаются эмансипированные молодые леди, радушно прикуривающие ему то и дело от гравированных названиями разных мест зажигалок. — А нет какой-нибудь из Италии? — наивно блестит он чистым небесно-голубым взглядом, старательно отводя глаза от чьих-то умопомрачительных кружевных чулок. — Для тебя что угодно найдём, красавчик, — и перед его носом неожиданно высекает искру чей-то сувенирный «Милан». — Возьми себе, если хочешь. Внутри темного здания эти демоницы-соблазнительницы собираются в рамках философского киноклуба, и Ленни просто следует по неосвещенным коридорам за ними, чтобы самому узрить «Кровь поэта» и «Орфея», столь взволновавших его сознание в этой университетской курилке. — Кокто чудак-человек был. Снял чистое бессознательное, как автописьмо сюрреалистов, а потом сам открещивался от очевидного, — увлечённо нашептывает ему, словно недобрый, одна из девиц — Аннет? Аньес? — и незаметно касается кончиками тонких пальцев его взмокшей шеи, вводя в невероятное заблуждение и искушение. — Это ведь своего рода вуайеризм — по Фрейду. Безымянный бессмертный спускается в тот же Гадес, одинокий, поцелованный белоликой смертью, шествуя навстречу неизвестности. Уходит от бренности насущного в зазеркалье, как и сам Орфей, тот, что из пятидесятых. Годы, проведённые в монастыре, немедленно обрекают молодого очарованного зрителя на яростную борьбу с собственной душой, своей святой, непоколебимой верой. В семнадцать лет Ленни получает второе откровение, разительно отличающееся от его старого восприятия истины и пути к ней. И пусть обе картины существуют одновременно внутри и вне реконструкции поэтического мифа. Если даже Орфей, обречённый на одиночество, горе утраты и бессмысленность своего торжественного нисхождения в античный ад... Если Орфей, не осознавая предопределенность судьбы, движется упрямо к своей бессмертной идее, то почему же тот, кем движет истинная богоявленная цель, не способен идти к ней в полной темноте, невзирая ни на что, ни на какие преграды?2016
Ленни становится новым Папой Римским всего лишь в сорок семь, к всеобщему изумлению, восхищению, радости или скорби. За тем немногим, что он обретает или подчиняет своему распорядку жизни в папских кабинетах, его уклад вполне устоялся. — Гутьеррес, — подзывает он к себе своего первого настоящего новообретенного друга. — Не хотите посмотреть со мной фильм? Бернардо робеет пуще прежнего, с трудом избегая взгляда весёлых голубых глаз Его Святейшества, но перспектива провести пару часов в компании молодого папы, отвлекшись от повседневной рутины, греет его сердце, и он соглашается. — Святейший, где же Вы это откопали? — удивляется Бернардо, глядя на вступительные титры «Симеона-пустынника». — Неважно, — отмахивается папа, открывая очередную банку вишневой колы. — Я подумал, Вам, как испанцу, Бунюэль может быть близок. Или Вы не смотрели? Конечно, Гутьеррес прекрасно представляет себе то, что могут богохульные шестидесятые сотворить с образом сирийского столпника. Все невообразимые клише своего времени, поданные эксцентричным режиссёром, находят свое воплощение на экране. Чудо, сотворенное Симеоном, обращается мирянами во зло. Человек, лишившийся рук, обретя их вновь при помощи Господа, тут же бьет ими собственное дитя. — Господи, храни маленьких детей, — вздыхает папа, кося слегка взглядом в сторону напряжённой фигуры Бернардо, замершего на том краю дивана. — Я ведь в некотором роде сам столпник. Молюсь одиноко где-то в вышине, опираясь коленями на холодный камень. Борюсь за то, чтобы праведные отреклись от мирских соблазнов и вернулись ко мне, приняв Бога полностью, без остатка. Наполнили им сердце, душу, тело, мысли. Только так. Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять. А соблазнов в жизни самого праведного человека — безбрежный океан. И дьявол вновь маскируется добродетелью, принимая облик то невинного ребёнка, то молодой женщины. — И почему дьявола так часто изображают женщиной? — бросает сам себе под нос Бернардо. — Это, считайте, рекламный ход еретиков. Их псевдодогмы, направленные на разрушение наших основ, — в руках у папы задумчиво кружится, хрустя, пустая алюминиевая банка. — Кто угодно может быть виноват в наших грехах, но только не женщина, нет. Мне каждый раз фильм открывает эту перевернутую с ног на голову истину словно откровение. Женщина — это венец божественного творения. Женщина — мать мира этого, мать Господа нашего, мать рода нашего. Чистейшее создание, воплощение святости, о которой современные христиане почти забыли, смешав хрупкий образ с грязью. — Любая мать чиста, по-Вашему? — обращает к нему свой трогательно наивный взор Бернардо, отстранившись от нелицеприятного падения экранного Симеона во власть соблазнов современности. — Любая. И названная, и обретенная, и родная, и небесная, — кивает ему ласково Ленни, припоминая образы прошлого в своей памяти. — И та, которая ещё только готовится ею стать. И та, что ею никогда не станет. И та, чьего имени мы не помним. Шесть лет. Шесть недель. Шесть дней. Выдержит ли он больше бунюэлевского Симеона-пустынника? А в руках у Белардо — старая неработающая зажигалка, с почти полностью стершимися буквами, которые лет тридцать назад ещё маняще пестрели, складываясь аккуратно в загадочный «Милан».