Утешение незнакомцев

Они сидят почти плечом к плечу, довольствуясь отрешенно мелодичной тишиной, которую ничто не нарушает. Долго, молча, словно на равных. Изящный профиль папы волнует сознание замершей в созерцании его Софии как никогда раньше. Человек не от мира сего, как бы он ни пытался проявлять иногда свои нездешние замашки. Медленно, увлечённо пускает серыми колечками дым, глядя вдохновенно в потолок, так, будто именно оттуда ему в этот момент улыбается сам Господь. Но кто знает? Свет рассеяно падает ему на лицо, скользит, завораживает и совершенно сбивает с толку. Действительно ли это свет падает на лицо Пия XIII, а не оно само источает это божественное сияние?.. Что-то неуловимое пролетает тенью из-под ресниц, настолько печальное, давнее, и София ловит, ловит искушение — видеть эту обращенную одновременно ко всем и ни к кому мягкую полуулыбку. Папа страстно борется с неистовыми соблазнами, в которых погрязла и церковь, и верующие. Идёт против многомиллионной толпы один, слово великомученик, чтобы даровать ей избавление от бесовских наваждений. Только госпожа Дюбуа не уверена, что тактика его верна, ведь самое большое искушение всех современных католиков сидит сейчас прямо рядом с ней. — Спорю, Вы сейчас опять думаете о тех тарелках с моим портретом, — папа прерывает её настойчивое созерцание его персоны беспрецедентно игривым тоном, слегка поморщив нос. — А Вы умеете читать мысли, Ваше Святейшество? — И очень хорошо. — Простите, я просто... залюбовалась Вами, — выравнивает дыхание француженка, стараясь не выдать проницательному святому отцу свои греховные помыслы. — Когда Вы сидите вот так, молча, задумчиво, глядя куда-то вверх, у Вас... какой-то особенно одухотворенный взгляд в эти моменты. Пусть он смотрит сейчас на неё притворно осуждающе, но все же весело, без тени раздражения. И, главное, он смотрит и видит сейчас именно её, Софию, а не маркетолога Святого Престола. И это непередаваемо больно и сладко терзает сокровенные мысли, запрятанные глубоко-глубоко. — Скажите, а это большой грех: любоваться Папой Римским? — Любуетесь же Вы солнцем и луной. Папа ничуть не хуже. И улыбается так, как только он и умеет: одними лишь лучистыми глазами, в которые заглядывать непосвященным, малодушным, неверущим — непозволительная дерзость. Если бы каждый сомневающийся мог взглянуть в глаза молодого папы, то либо тут же обрёл бы Бога, либо — потерял бы свою душу. И вот он уже говорит с ней совсем открыто, доверительно, сидя вполоборота, глядя глаза в глаза, и что-то давно забытое вновь нещадно тянет у неё предательски внизу живота от ангельской чистоты этого взгляда и спрятанного в нём дьявольского соблазна, внушающего ей далеко не самые праведные мысли в компании нового папы. Так смотреть может только Ленни Белардо, а не Пий XIII. И София все же благоразумно отсаживается от него на пару кресел вбок: от греха подальше. — А о чем Вы сейчас думали, Святейший, если не секрет? Дюбуа прячет красивые округлые колени под нежно-сиреневой твидовой юбкой, оказавшейся немного короче бытующего в этих стенах кодекса, но стыдно ей вовсе не от этого. Стыдно от того, что она, будучи ровесницей понтифику, порой глупо и бессознательно тушуется в его присутствии, чувствуя всем сердцем, как тяжелеет, темнеет его взгляд после заданного ею вопроса. — О Венеции. Она для меня словно вечный сосуд, наполненный самой старой болью. Иногда очень хочется разбить его, но что-то меня останавливает каждый раз. — Как Вы нелестно о ней отзываетесь! По-моему Венеция прекрасна. Я полюбила её ещё студенткой. И папа неожиданно оживляется, направившись за свой массивный стол и жестом пригласив Софию расположиться в кресле напротив него. О, неисповедимы пути Господни! — Тогда расскажите мне о ней, — он закуривает снова, откинувшись беззаботно на спинку своего кресла, и Дюбуа словно в трансе наблюдает за его лёгким дыханием. — Расскажите мне о своей Венеции. София чувствует, как наливаются бушующим жаром её щеки, и окончательно осознает себя загнанной в угол, мечтая все же как-нибудь избежать этого разговора, но папа, насмешливо глядя в её сторону, лишь непринуждённо кладёт подбородок на сложенные перед собой ладони. — Честно говоря, это история не для папского кабинета. Моя Венеция... непозволительно страстная. И даже страшная. — Вы думаете, меня можно ещё чем-то удивить, София? У Вас это, видимо, была любовная история. — В некотором роде. В общем... — мысли хаотичны, в твидовом пиджаке невыносимо жарко, и кабинет тянется белой бесконечностью в никуда перед её горящими глазами. — Его имя было Роберт и он был итало-американцем, как и Вы. — Роберт показал Вам впервые Венецию? — Да. Великолепно ориентировался в любом уголке города... Он был намного старше меня. Лет за сорок пять, как Вы сейчас. И тоже носил белое. Пий XIII усмехается, вновь скользя взглядом по потолку, словно не замечая своей собеседницы, и небрежно роняет ей: — Но не был Папой Римским. — Конечно же не был! Француженка вспыхивает безудержным пламенем в своей душе, моля Господа защитить её от этого невыносимого искушения, но у Бога, видимо, своеобразное чувство юмора, потому что мгновение спустя папа просто не оставляет ей шансов на отступление, неожиданно перегнувшись к ней через свой стол. Так близко, так страшно, так волнующе. Тяжёлый золотой крест на цепи касается одним концом мраморной поверхности. Ей просто не верится, не хочется верить, что секунду назад глазами Ленни на неё снова смотрел Роберт. Ей хочется верить, что улыбка «Моны Лизы», играющая на губах папы, способна не только вознести на небеса, но и низвергнуть в ад. Стоит только дрогнуть в своей вере. Прекрасен как Бог и коварен словно тысяча демонов. — Любопытно. Вы были влюблены в мужчину, которого я Вам напоминаю внешне. Продолжайте, София. «И это многое объясняет теперь» Венеция, Венеция... Город белой кости и белого мрамора, выточенный, высушенный, вытравленный в раскаленной печи солнцепёка. Изрезанный узкими каналами словно лезвиями холодной стали, опоясанный мостками, раскинутыми сетями средневековых улиц и узорчатых, кружевных палаццо. От воды тянет тленностью, осознанием жертвенности времени перед медленно увядающей вечной красотой этого места. И гондолы вовсе не влюбленных сплавляют по тёмным водам каналов, а их души, проданные Венеции с первого же взгляда. Венеция — ловец самых робких и восторженных. Роберт улыбается лишь уголками тонких губ и одаривает беспредельным голодом ледяных глаз. Парит над землёй белым призраком в тяжёлом бархате ночи, увлекая в дебри многовековой водной империи, принуждая следовать за ним как на свет. Белый — в кромешной тьме, появляющийся каждый раз из ниоткуда, пропуская собственную тень плясать впереди себя по неровной кирпичной кладке старинных стен. Роберт знает каждый уголок этого города, отрекаясь от обыденности и туристической помпезности, предавая забвению в своём сознании величественный палаццо Дукале и монументальную площадь святого Марка. Предпочитает им романтический упадок квартала Джудекка. Здесь всё ближе «маленькой Италии» чем там, среди бесконечных людских толп, поднимающих вверх стаи голубей. Они вальсируют над каналами Каннареджо, отражаясь в воде двумя белыми нечеткими всполохами на чёрной глади. Роберт целует холодно, зябко, наполняясь живым теплом от юной Софии, вбирая в себя по капле её драгоценную душу. Целует отрешенно, глядя поверх её обнаженного загорелого молодого плеча. Он никогда не спрашивает её имени, предпочитая утешать незнакомку. Целует, грубо зажав в одном из тёмных узких переулков Кастелло, зная, что никто их там не потревожит. И однажды просто исчезает. И вместе с ним, как песок сквозь пальцы, для Софии исчезает Венеция. — А потом, перед отъездом, я из газеты узнала об убийстве. Молодая пара. Мужчине перерезали горло, а девушка была не в себе. И его не поймали. Ни его самого, ни его... жену. София не сдерживает слёз, кляня себя за малодушие и излишнюю эмоциональность. И папа лишь молча протягивает ей салфетку. — Значит, у Вас тоже был сосуд с болью. И Вы его только что разбили. — Но Венеция же прекрасна?.. — Венеция... прекрасна. И как она только осмелилась сравнить Его Святейшество с грязным образом из её прошлого? О, соблазн! О, греховное наваждение! Отмолить — не отмолить. Но нынешний папа — не просто фотогеничная картинка для журнала, а глубоко осознающий суть первородного греха наместник божий. Умница. Интеллектуал. Жёсткий, даже жестокий. Готовый погрузить Ватикан на время во тьму, если Бог пожелает увидеть лишь истинно пламенные, полные внутреннего света сердца. И он снова замолкает, подернутый тенью печали, взирающий на её размазанную под глазами тушь из-за другого конца стола. Замолкает, чтобы медленно открыться вновь просветлевшим взглядом, увидеть наконец запутавшуюся в своих мыслях, переживаниях красивую женщину и совершенно невпопад, но, кажется, ободряюще шепнуть ей: — Вы сегодня очень похожи на молодую Бриджит Бардо. Увы, я только сейчас заметил.