О шипах, струнах и мармеладных червячках

Розу Робота всегда тянуло к тому, что находилось за железным занавесом. Запад манил — пойманной сквозь отвратительные помехи старого приемника волной, джинсой, купленной с рук, «настоящий левайс, зуб даю», на поверку — подболотский текстильный комбинат, языком, на котором все начинало звучать дерзко, залихватски и капельку пренебрежительно. Роза обрастал этим всем, как шипами, бережно наслаивал на пацана из маленького Богом забытого (как впоследствии показала жизнь — не то чтобы забытого) городка со странностями. Катамарановск никогда не был городом, в котором можно быть нормальным, и Роза им не был, и им не был Шершень, и их музыка — совершенно точно не была нормальной, но речь ведь не об этом, верно? Роза вырастил самого себя, подцепил на язык фирменное «ю ноу», стал сначала Розой, потом -— Роботом, и жил мечтой о том, как всегалактическую охренительность «Багрового Фантомаса» заметит и признает весь мир. Вместо мира охренительность заметил Ричард Сапогов, что, в общем-то, одно и то же. Сапогов однажды умудрился позвонить Розе на дом, на пять лет как отключенный за неуплату абонентский номер. — Доrогой Rоза, — плевалась статикой и шумами трубка. — Я буду кrаток, как ты эбсолютли должен знать, я сейчас живу в Эл Эй, в месте, идеально подходящем для человека оф май экспиrиэнс энд тэлэнт... Розе всегда нравился Сапогов — чувствовалась в нем родственная душа, — но слушать его было невыносимо. Роза, не в последнюю очередь от воздействия легкого похмелья, начал выпадать из диалога и перестал вслушиваться. И тут Сапогов сказал слова, отпечатавшиеся на мозговой, нахрен, подкорке Розы аккуратными выжженными буковками: — Я rешил стать музыкальным пroдьюсером, и я знаю один мьюзик бэнд, достойный фешенебельного лэйбла «Сапогофф rекоrдс». Роза резко проснулся. Как-то так все, на самом деле, и закрутилось. У Сапогова было деловое чутье, он умел находить правильных людей, одалживать у них деньги и красиво лить в уши сладенький сиропчик на тему ветров перемен, международной дружбы и культурного обмена. У Розы и Шершняги был материал, желание чего-то большего и, как сказал Сапогов, «эмэйзинг совьет вайб». Выезд согласовывали несколько месяцев. На досмотре всякие там приграничники с большим недоверием смотрели на инструменты, Шершня тошнило весь полет, а у Розы смертельно затекли ноги. Но потом они вместе со своими сумками и инструментами выкатились из аэропорта, Роза сделал первый вдох, замер, пытаясь прочувствовать, какой он — воздух свободы. Воздух свободы пах бензином, немного — канализацией и чем-то жареным. Сапогов встретил их, погрузил во что-то, что было похоже на очень фешенебельную «буханку». Он не умолкал всю дорогу и, кажется, пытался за пару часов вместить в окисленные с дороги мозги Розы и Шершняги всю базовую информацию о выживании в капиталистических джунглях. Шершень всю дорогу смотрел в окно на мелькающие за окном пальмочки и молчал. Роза суетил, заваливал Сапогова кучей сбивчивых вопросов и пытался убедиться, что они точно не отправятся бомжевать под ближайший мост без гроша в кармане. Сапогов с тщательно сдерживаемым за белозубой улыбкой раздражением раз за разом объяснял, что они будут делать дальше. Роза успокаивался на пару минут, а затем снова беспокойно подскакивал на сидении и, активно жестикулируя, начинал очередное «Так, подожди, нахрен». Все закрутилось в каком-то бешеном, не похожем на родной неторопливый Катамарановск ритме. Они подписывали столько всяких, блин, бумажек, контрактов-шмотрактов, что у Розы к концу дня болели от писанины пальцы. Их поселили в дом, и Сапогов извинялся за его «недостаточную» фешенебельность, но этот дом был раза в два больше той хаты-по-совместительству-студии, в которой обычно они кипитярили с Шершнем. Что уж там, у них теперь даже были отдельные комнаты, к чему Роза отнесся с восторженным энтузиазмом, а Шершняга — по-шершневски индифферентно. У них была отдельная репетиционная база, интенсивный курс английского с приходящим преподавателем, и вокруг то и дело вились какие-то серьезного вида дядьки, которые, слушая музыку «Багрового Фантомаса», то одобрительно кивали, то неодобрительно хмурились. Ричард восторженно прогонял телеги о невероятном коммерческом успехе и украдкой косился на спрятанную в бумажнике фотографию младенца с прической ведущей Татьяны Восьмиглазовой и совершенно сапоговским выражением лица. Сапогов учил их пить виски, вечерами они догонялись пивом, каждый вечер пробуя новое — товарное разнообразие сводило с ума, Шершень даже начал коллекционировать пивные банки на подоконнике своей комнаты. Роза ему не мешал — Роза вообще теперь старался мешать ему поменьше после всей той истории с Крепыгиной. Они помирились, их дружба, их великий, нахрен, творческий союз был сильнее какой-то поехавшей малыхи, и все было почти по-прежнему, но они так ни разу не обсудили произошедшее. Роза пытался, но быстро перестал — как и любые другие речуги Розы, это был чистейший монолог, лишь изредка перемежаемый тихим «блин» и «угу» от Шершня, а Розе отчаянно хотелось, нахрен, отклика, хотелось понимания, хотелось — чего уж там, блин, хотелось услышать, что этого больше не произойдет, что они оба научились не быть тупыми идиотами, что Шершень не предаст дело всей их жизни из-за очередного «Роза, ты пойми, у меня чувства», что самому Розе не придется, как слепому котенку, беспомощно и зло метаться между тем миром и этим в поисках замены, а потом очень, очень долго проставляться перед обиженным Саней и всеми силами заглаживать вину. Роза, наверное, даже почти смирился, что этого не произойдет — по крайней мере, тут, в Штатах, стало как-то глобально не до того, чтобы обсуждать старые обиды. Роза все еще любил этого киселя кунжутного, со всеми его, блин, недостатками и пороками, песни писались, альбом готовился, Шершень, кажется, был счастлив, насколько по его лицу можно было прочесть счастье — и это было главное. Им быстро организовали пару клубных концертов и эфир на мелком местном радио. Сапогов не соврал, их «совьет вайб» почему-то действительно был нарасхват, и после даже в какой-то местной газете написали что-то в стиле «звук говно, пение говно, непонятно ничего, но харизма берет свое, будем ждать альбом наших советских товарищей». Вокруг них снова начали виться малыхи, которые регулярно оставались на ночь в комнате Шершня. Розу как-то не тянуло, спасибо, «сорри, герлз, ай эм интерестед ин май мьюзик онли», Роза сидел ночами с гитарой и искал правильный звук. Или часами пялился в пузатый экран телевизора, в котором нашелся целый канал, по которому передавали исключительно музыкальные видео, и Роза впитывал их в себя, вслушивался, всматривался, пока звуки окончательно не слеплялись от усталости в какофоническую мешанину. Иногда Роза валил из дома и шатался по району, мимо одинаковых аккуратненьких домиков, в темноте и тишине. Даже небо здесь казалось другим, и он, если честно, не знал, что он чувствует, слишком много всего разом, людей вокруг было слишком много и слишком мало, круговорот дел заставлял чувствовать себя наэлектризованным, живым, и в то же время то и дело хотелось лечь ничком на пол, нахреначиться до потери пульса и окончательно сдаться. Роза не знал, что это значит, не хотел знать, и не собирался поддаваться. Сначала альбом, их детище, выстраданное, выпестованное, прошедшее с ними, в их черепушках, огонь, воду, медные трубы и тоталитарный режим Нателлы Стрельниковой. Сначала альбом — а потом все остальное. А потом появился Червь. Точнее, появилась группка отвратительно бодрых и улыбчивых сессионных музыкантов, которых Сапогов припряг к записи альбома. Роза с Шершнем, конечно же, были недовольны, какого нахрен хрена потому что, «Багровый Фантомас» - это они двое, Роза Робот и Шершняга, Шершняга и Роза Робот, а не какие-то там левые орехи, которые не способны понять и прочувствовать все величие их музыки тупо в силу языкового барьера. С Розы так точно было достаточно — слишком жив еще был в памяти сраный Кобра. Наверное, в тот момент это было последней каплей — Роза был в такой ярости, что орал на Сапогова минут десять и требовал купить ему обратный билет до Катамарановска. Ричард отпаивал Розу и себя своим любимым виски, подсовывал в карманы еще немного баксов и клялся мамой, папой, Девятым каналом, студией и душой каждого своего делового партнера, что это просто оказание услуг, что это нормальная практика, и что никто не собирается делать их основным составом БФ. — Rоза, пойми, мы пrосто обязаны достичь успеха, — драматическим шепотом вещал Сапогов, напрягая шею до вздутых хрящиков, и гулко булькал вискарем в стакане, — в вас веrит очень много людей, и все эти люди очень хотят получить обrатно те денежки, котоrые я у них занял. Розу это мало утешало. Роза драматично отобрал у Сапогова стакан, опрокинул его одним махом, громко поставил на стол и пошел знакомиться с пришельцами. И Червь — тогда еще не Червь, тогда еще просто Алекс, — просто был единственным настоящим, ю ноу, блин? Единственным без этой приклеенной пустой улыбки, которая к этому моменту начинала некисло раздражать. Розе нравился Ричард Сапогов, но совсем не улыбалось жить в мире, состоящем из Ричардов Сапоговых. Так вот Червь — Алекс — похрен, просто был нормальным. Он просто слегка усмехнулся кончиками губ, он просто протянул руку — сухую, горячую, твердую, он просто назвал свое имя, свою какую-то абсолютно невыговариваемую фамилию. Красивый, блин — подумал Роза. Не сногсшибающей, вычурной, холеной красотой Кобрюхи, не как Шершень с его угловатостью и проспиртованной неловкой хрупкостью и синющими глазами, совсем по-другому — но красивый. У Алекса были небрежно, неряшливо выкрашены в черный ногти и проколоты уши. Он дымил как паровоз, наполняя бычками все стоящие в студии пепельницы, делился со всеми химозными, слишком яркими мармеладками, которыми зажевывал курево, и говорил низким, с прокуренной хрипотцой, голосом. Так же низко и с хрипотцой гудели струны его басухи. Алекс называл его «Роуз», и когда Роза возмущался, мол, э, я не какой-то там «Роуз», я Роза, Ро-За, пожимал плечами и усмехался, и почему-то на него совсем невозможно было злиться. Алекс был хорош. Он, как никто другой из привлеченных музыкантов, чувствовал, что такое «Багровый Фантомас» — хотя не понимал ни слова по-русски. Он невозмутимо докуривал, невозмутимо брал в руки гитару и начинал кипитярить такое благословенное музло, давал заученным до каждого мельчайшего звука песням такую новую глубину, что Роза обнаружил, что уже не так сильно противится этой идее. Он настолько сильно перестал противиться, что в один из вечеров, наблюдая за тем, как Алекс неторопливо собирается, зажав сигарету между губами, как размеренно застегивает чехол гитары, Розу черт, не иначе, дернул за язык (Роза мысленно погрозил тому кулаком и мысленно же в сердцах пообещал, что хрен ему, а не очередной мастер-класс для сынишки): — Слышь, ты как, занят? Может это, опрокинем, так сказать, по стаканчику, ю ноу? Сказал он, конечно, не совсем это. Сказал он лютую мешанину плохого английского и так себе русского, но Алекс, кажется, понял, кивнул, сказал в ответ: — Разумеется, дорогой Роза, с удовольствием присоединюсь к распитию спиртных напитков в компании великой группы «Багровый Фантомас». Сказал он, конечно, не совсем это. Он просто пожал плечами и сказал «ок». С этим фруктом вообще было сложно понять, он по жизни такой немногословный или просто жалеет Розу, который на половину обращенных к нему фраз реагировал старым русским «Че, блин?». — Шершень... Шершняг! — дождавшись, пока Шершень вынырнет из пучин своих подсознаний, Роза махнул ему рукой. — Ты че как, с нами посидишь? Шершняга покачал головой. — Не, Роз, у меня это... малыха там одна ждет, блин... — Вот же герой-любовник, нахрен, — хмыкнул Роза, — ну давай, иди, казанова, блин, одинокий бродяга любви, нахрен, удачи на любовном фронте, только не как вчера давай, а то я вчера заснуть не смог, ю ноу, можно подумать, что не я у нас вокалист, так связочки свои разогреваешь. Он обернулся на Алекса. Алекс терпеливо ждал с все тем же невозмутимым выражением лица — только чехол с гитарой на спину закинул. Розе снова пришлось напомнить себе, что Алекс ни бельмеса не понимает по-русски из его тирад, и стало на секунду как-то неуютно — остро, щемяще захотелось вдруг вернуться в Катамарановск. Это чувство быстро прошло — уступило место привычному суетливому ажиотажу, так что Роза отбил Шершню кулаком, потом дал пятюню, потом похлопал по плечу, как обычно продолбил себе ладонь шипами на шершневской жилетке и, наконец, отчалил. И получилось — блин, да охуенно получилось, если честно. Роза, как обычно, молол языком, не затыкаясь, на дикой смеси двух языком, размахивал в воздухе банкой, пару раз чуть не облив официантку, и иногда осекался, сверял часы — нормально, не задолбал ли собеседника? Думал — где же я еще такого басиста найду, Сапогов же удушит, блин, на месте. Алекс спокойно качал головой и пил большими глотками, почти запрокидывая голову, и Роза пытался не смотреть на то, как в этот момент двигается его кадык, но все равно смотрел. «Все о-кей», — говорил Алекс своим успокаивающе низким голосом, и заказывал еще закуску — эту их американскую жареную картоху, и какие-то орешки, и какое-то плавающее в темной жидкости яйцо, которое Алекс Розе безмолвно предложил, а Роза — многословно, недоверчиво отказался. «Все о-кей, Роуз» — неизменно говорил Алекс, и Роза кивал и продолжал говорить. «Мне нравится слушать». Роза ему верил. Роза верил — и продолжал говорить. Потом — тыкать в предметы и спрашивать, а как про этот предмет, говоря словами нынешнего президента Стрельникова, говорят американцы. Честно? Не столько из-за того, что надеялся что-то запомнить после трех банок пива. Просто ему нравилось, что Алекс вслушивался и отвечал, и повторял, если нужно, несколько раз, вот этой своей хрипотцой, и Роза слушал и отчетливо, хоть и пьяно, понимал, что его мысли про Алекса радостным, блин, паровозиком отправляются на станцию «полный коллапс». Через еще три банки Роза начал задвигать о том, что Алекс — ужасное имя для крутого рокера, который играет с великим «Багровым Фантомасом», что имя рокерское должно звучать гордо, дерзко и хлестко, и Алекс кивал, смотрел на Розу с веселым прищуром, спрашивал — и как бы ты меня назвал? Роза долго думал, молчал, водил задумчиво пальцем по белесым ссадинам на деревянном барном столе. Наконец, признался - «без понятия, но я подумаю над этим, не дело тебе без кликухи ходить». Еще через три банки они ехали в пойманном такси, потому что, если Роза правильно понял, Алекс отказывался бросать Розу на произвол судьбы в незнакомом городе. Ехали молча, Алекс барабанил пальцами по своей коленке и — Роза был готов поклясться, что ему не почудилось, — хрипло и очень фальшиво мурлыкал под нос «Дивного лорда». И, когда Роза неуклюже вывалился из такси, он помахал Алексу рукой — и Алекс, усмехнувшись, отсалютовал ему в ответ. Роза был уверен, что это — первый и последний раз, но со временем такие посиделки стали традицией. Иногда к ним присоединялся Шершень, иногда — все остальные музыканты, а пару раз их почтил своим присутствием Сапогов, который, впрочем, пиву предпочитал неизменную бутылочку виски, под настроение разбавляемую кока-колой. Но чаще — сидели вдвоем. С Алексом всегда очень быстро начинало казаться, что языкового барьера не существует, а еще — с ним приятно было молчать, просто сидеть, пить, глазеть на других завсегдатаев бара. Кликуха, кстати, нашлась сама собой, соединились просто в голове какие-то божественные шестеренки — и в один прекрасный день Роза наставил палец на мирно жующего мармеладного червячка Алекса и громогласно провозгласил — будешь, нахрен, Червем. Ну не червячком же, в самом деле, червячок — это несерьезно, а Червь звучит гордо, ю ноу. Алекс посмотрел на Розу поверх темных очков. Долго посмотрел. Пристально. «И фамилия у тебя похожая чем-то, короче, это судьба», — продолжал Роза. Шершняга за ударной остановкой прогундел, что Червь — реально подходит, блин. — Ничего не понял, но как скажете, — откликнулся новоиспеченный Червь. Потом подумал и уточнил, что означает это самое «Тщерф». Роза потыкал пальцем в мармеладного червяка и повторил. Червь. Звучит гордо, дерзко и хлестко. Червь посмотрел на червячка и задумчиво откусил ему голову. — О-кей, Роуз. Если тебе так нравится. Сегодня как обычно? Это Розе, наверное, и нравилось в этом парне — казалось, его невозможно сбить с толку или обескуражить. И это было непривычно, ненормально в самом чудесном смысле слова ненормально, той ненормальностью, от которой начинало покалывать пальцы и щемить сердце. Он неожиданно находил опору в этом незыблемом спокойствии, когда жизнь вокруг напоминала адскую, нахрен, карусель. «Как обычно», кстати, не получилось. Вместо этого Червь сказал, что у него есть идея, и на все расспросы Розы загадочно и невозмутимо отмалчивался, только кивнул — садись, мол, в машину. Ну ты, блин, и кисель загадочный, ворчал Роза, немного нервно поправляя собственную гитару на плече, а затем также нервно и бережно укладывая ее на заднее сидение. За неимением другого слова, машина Червя была уютной, несмотря на агрессивный длинный нос, рубленые формы и сияющий хром радиаторной решетки. Не такой, как их машина для турне — но уютной, с пыльной протертой от старости обивкой сидений, с какими-то отбитыми черепушками-бусинами на зеркале заднего вида. Ее двигатель хрипло ворчал, в салоне воняло выхлопом каждый раз, когда Червь давил на газ, радиоприемник хреначил что-то бодрое и злое сквозь помехи, а Роза смотрел на то, как солнце золотом подсвечивает патлы Червя, как их треплет ветер из открытых окон и благословенно ни о чем не думал. Абсолютная, нахрен, умиротворенная тишина в собственной голове. — Выходим, — голос Червя прервал это почти медитативное состояние, Роза вывалился из машины, потягиваясь — и замер. Они никуда особо не выбирались все это время — не в турпоездку приехали. Все были как-то в черте города, их хата, как Роза понял, была где-то на окраине, их студия, бар, выезды на всякие там радио — в свободное время их с Шершнем просто закидывали обратно домой, и без знания языка ни один из них не рисковал отходить слишком далеко. Сейчас под ногами у Розы раскинулся океан. Ну, не прямо под ногами, конечно, но в первые мгновения показалось, что именно так. Воды было — до горизонта, целое поле пронзительной шумной синевы, а еще медленно зажигался огнями город, а на небо будто пролили стакан клубничного киселя. Роза не помнил, как дышать. Да и, как говорить, тоже на время забыл, потерял дар речи, потерялся в соленом теплом ветре, еле слышно бормочущей музыке в машине, и вот этом всем глазном, нахрен, пиршестве. Очнулся только когда заметил движение — Червь подошел ближе, прислонился бедром к капоту машины, спрятав руки в карманы, потом молчаливо закурил. Сказал вдруг — у меня гитара есть. Обычная. Сыграешь? И Роза пробормотал что-то про «у тебя там, блин, музыкальный магазин, что ли, ю ноу?», и Червь только усмехнулся и кивнул, и дальше все как-то стало понятно без лишних слов, стоило только коснуться пальцами струн. Стало хорошо и спокойно — как в детстве, когда пацаны во дворе, добродушно подсмеиваясь над мелким тогда-еще-не-Розой-Роботом, показывали ему первые аккорды на чьей-то расстроенной гитаре. Червь отбивал по нагретому металлическому боку машины несложный ритм. Мелодия плыла над их головами, растворялась в безоблачном небе, и Роза понял, что, кажется, счастлив, вот прямо сейчас, в эту самую минуту, без всяких дополнительных уточнений. Он смотрел на Червя, улыбался, и Червь усмехался ему уголками губ, а потом забрал у Розы гитару — и тоже начал что-то наигрывать, а Роза начал подпевать, сначала просто тихим мычанием, улавливая ритм, затем — подбирая слова, просто так, почти без рифмы, лишь бы вплетались в мелодию, мешая русские слова с английскими, и времени, казалось, не существовало. Была только музыка, ветер, океан, шум города и снова это будоражащее, заставляющее сердце замирать чувство. Связь. Будто струны протянулись между ним и Червем, звенящие, гудящие каждая на своей ноте, и для этих струн не нужны были языки. Они залезли обратно в машину лишь когда совсем стемнело, и от солнца осталась лишь тонкая розовая полоска там, где небо соединялось с океаном. И какое-то время еще просто сидели внутри, слушали радио, и Роза, как обычно, нес какую-то ерунду, пытаясь заглушить вот это гудение неведомых струн внутри, а Червь молчал, слушал — но почему-то казалось, что он понимает гораздо больше, чем Роза хотел бы. После они вернулись в город, и бродили между полок с виниловыми пластинками и аудиокассетами неизвестных Розе музыкантов, и Роза пораженно восклицал, что в жизни это все нахрен не переслушает, а Червь только усмехался довольно и обещал, что они могут попытаться, и к моменту, когда они вернулись к дому Розы, Роза, кажется, умудрился дать согласие на пластиночный вечер в ближайшую пятницу. Струны снова натянуло до предела, до звона, и Роза не помнил, когда в последний раз так сильно зудели ладони желанием прикоснуться. Когда-то давно, когда он был по уши втрескан в Шершнягу, но боялся признаться в этом даже самому себе? Сейчас Розе тоже не хотелось себе ни в чем признаваться, Роза ехал, блин, тонуть в работе, а не в чувствах, от которых он становился похожим на протухший не кисель даже, а, нахрен, компот, и Роза ничего, совсем ничего, ни капельки не мог с собой поделать. Особенно, когда на прощание Червь так легко и естественно положил ладонь на плечо, сказал это свое хриплое "гуднайт", и — может, просто хотелось воображать всякий бред, — задержал руку на одно мгновение дольше необходимого. Сон к Розе не шел всю ночь, как к взбудораженному подростку. Утром Роза, спавший всего пару часов, вывалился из своей спальни на запах кофе. На кухонном столе сидел Шершень и сосредоточенно лил из картонной упаковки молоко в сухой завтрак. Разноцветные колечки приветственно шуршали. Шершень тоже что-то приветственно прошуршал, пока Роза искал чистую кружку и наливал себе кофе, чернющий, отвратительно горький, такой, что зубы сводило, а затем посмотрел на Розу неожиданно осмысленным, проницательным взглядом и пробубнил: — Роз, с тобой что-то происходит, блин. — Ты че, блин, Шершняг, — тут же взвился Роза, описав кружкой в воздухе дугу: кофе, хлюпнув, вылился на поверхность стола в опасной близости от бедра Шершня. — Ничего со мной не происходит, все, нахрен, отлично, живу свою лучшую жизнь, ю ноу, все чики-пуки, все о-кей, все охренительно, ничего не может быть лучше, мы ща как закипитярим альбом мирового, блин класса, домой вернемся звездами, от малых отбоя не будет, так что ничего со мной, блин, не происходит. Шершняга не выглядел впечатленным. — Роз, — прогундосил он, бултыхая в молоке разбухшие колечки, — мы же сколько лет вместе, блин. Столько пережили. Не втирай мне тут. Роза молчал и смотрел, как по столу расплывалась клякса кофе. Шершень тоже молчал, а затем, поняв, что Роза не собирается изливать свою душу, продолжил: — Я же, блин, вижу, что у тебя…чувства. Роза дернулся, как от пощечины — сохранить самообладание не вышло. — Шершень, ты че, нахрен, — Роза, как мог, попытался обратить все в шутку, заболтать, как обычно, задавить информационным шумом, — ты че-т в своей черепушке окисленной перепутал, ю ноу, я не одупляю, о каких таких чувствах ты говоришь, блин, это не у меня в комнате по две малышки за ночь нахрен резвятся, ловелас ты мой катамарановский, блин. У меня одна любовь — альбом «Электрические жирафы», ю ноу? — Ай ноу, Роза, — откликнулся Шершняга и отпил собственный кофе. — Я знаю, как ты смотришь на тех, в кого ты…ну…влюблен. Невысказанное «ты и на меня так смотрел» висело в воздухе плотным облаком, казалось, протяни руку — и сможешь потрогать. Они никогда об этом не говорили. Шершень никогда не признавал прямо, что знал, Роза никогда не признавался, что чувствовал. И сейчас они просто говорили об этом как о факте, как о чем-то, что когда-то было, что так и осталось чем-то невысказанным и неосязаемым, и у Розы, конечно, давно все отболело, но спокойный взгляд Шершня все равно ощущался ударом по башке каким-нибудь большим тупым предметом. Роза по-прежнему ничего не говорил. Кофе медленно остывал. Разноцветные колечки в молоке размокали в неаппетитную серую кашу. — И сейчас ты так смотришь на Червя, — закончил свою обличающую речь Шершень и уставился на Розу в упор. Роза уставился в упор на него, но темные очки ломали желаемый драматичный эффект. Несмотря ни на что, приятно было видеть у Шершня настолько ясный взгляд, несмотря на красные от лопнувших капилляров белки. Шершень был в завязке уже несколько месяцев. — Ну ты, блин, сыщик-детектив, нахрен, хуже Жилина, — проворчал Роза и вылил мерзкий кофе в раковину. — Че делать-то, Шершняг? — Идти за своей мечтой…блин, — подумав, ответил Шершень. — Ты же весь, ну…светишься, Роз. — Как будто это, блин, только от меня зависит! — не выдержал Роза, с трудом сдержав на языке язвительное «уж ты-то должен понимать». Кажется, Шершень все равно это понял, считал, услышал — скрыть было без вариантов. Шершняга, когда хотел, умел очень быстро соображать и был очень проницательным, пусть и казалось, что он все время находится то ли в спячке, то ли в трансе. Шершняга печально вздохнул и принялся есть свой размокший завтрак. — У меня…это…хорошее предчувствие, — сообщил он куда-то в миску и добавил: — Но дело, конечно, твое. — Ну спасибо, блин, за совет, — слегка сбавив обороты, пробормотал Роза и, помедлив, похлопал Шершня по плечу. Шершняга изобразил на своем скунжученном лице подобие улыбки и молча протянул к Розе кулак, о который Роза даже с облегчением каким-то стукнулся. А затем Шершень отставил свой многострадальный завтрак, прогудел «иди сюда, орешек, блин, пельмешек», и Роза с еще большим облегчением стиснул эту глисту в обличье человека в объятиях, уткнулся подбородком в плечо, прикрыл глаза и сделал глубокий вдох. Прошлое оставалось в прошлом. Что бы ни происходило — Шершняга был, блин, семьей. Домом даже вдали от дома. Частью "Багрового Фантомаса". — Ладно, кисель, блин, — пробормотал Роза куда-то в плечо, чувствуя, как глаза становятся подозрительно мокрыми. — Погнали собираться, сегодня сложный день. Шершняга молча кивнул. На студии их встретил сияющий как пятак Ричард, сияющие как пятицентовики мини-Ричарды-сессионщики и как обычно невозмутимый Червь. — Rоза, наш доrогой Алекс полностью пеrеложил на английский "You know"! — Ричард взмахнул в воздухе листами бумаги и изо всех своих сапоговьих сил растянул губы в сияющей улыбке. — Тепеrь у нас есть совеrшенно rоскошная англоязычная сонг для выступлений на rэйдио и телевижен. Rазумеется, я тоже помог нашему comrade с объяснением rашн веrдс… Роза посмотрел на Червя. Червь улыбнулся кончиками губ. — Когда только успел нахрен, — пробормотал Роза, пока не уверенный, как к этому относиться. — Работал над ней какое-то время, — прокомментировал Червь так, как будто он каждый день делает переводы сумбурных текстов «Багрового Фантомаса» с языка, который даже не знает. — Мистер Сапогов очень помог, потому что я по-русски знаю только «блин» и «нахрен». — Это самые важные слова, ю ноу, блин, — заверил Роза и пробежался глазами по неряшливым строчкам рукописного текста. Руки немного дрожали. Слова «блин» и «нахрен» были на месте, а еще на месте была суть — эту песню они с Шершнем писали на волне пойманного кайфа после того, как только помирились. Песня ощущалась как средние пальцы в лицо всем, как объятие, как гордый гимн тому, что, мать вашу, такое «Багровый Фантомас». Потом она как-то затерялась за другим новым материалом; но сейчас Роза медленно, насколько позволяли знания, разбирал слова — и понимал, что это оно. Что почему-то именно на английском песня вдруг обрела нужный ритм и мелодичность, лучше прежнего легла вдруг на музыку… Розе даже не нужно было репетировать, чтобы это понять. — Охренеть, Червь, вот это, конечно, подгон от души, спасибо, блин, — Роза поднял глаза от листа, и почувствовал, как улыбке во рту тесно, как она откуда-то изнутри, из души вырастает. Червь казался как обычно невозмутимым, но Роза чувствовал — снова в воздухе резонировало, ю ноу — что тот рад. — Всегда пожалуйста, — наконец ответил он, похлопав Розу по плечу. — Не хочешь спеть? — А вдруг мой акцент все испортит? — ухмыльнулся Роза, перебрасывая мешающиеся волосы через плечо и берясь за гитару. — А мне нравится твой акцент, — просто и спокойно ответил Червь, и Розе кончики ушей запекло невыносимо, как будто их утюгом нахрен прижгло. Он отвел взгляд, хоть в очках этого особо не было заметно, посмотрел на Шершня за своими барабанчиками. Шершень очень выразительно посмотрел на него в ответ, мол, а я говорил. Роза закатил глаза и преувеличенно бодро рявкнул, мол, все, кипитярим, нахрен, поехали, Шершень, лови второй микрофон, блин, не забыл, надеюсь, что мы ее вдвоем хреначим? Давай, подрубайся, раз, два, раз-два-три… И они запели, и запели, не заботясь о красоте звука, просто горланили песню на два голоса, привыкая петь на другом языке, и остальные музыканты подключались, и Сапогов слушал их, одобрительно кивая головой и, кажется, даже пытаясь что-то подпевать. И вечером, на этой волне всепоглощающего оптимизма, они завалились в бар все вместе, затащив с собой даже других сессионщиков, и пили, и строили грандиозные планы, и чокались стаканами так, что пиво то и дело норовило перелиться через край. Шершень случайно запачкал кетчупом жилет Сапогова и долго, сбивчиво извинялся, сессионщики ушли метать дротики, а Роза то и дело пялился на Червя, и каждый раз, когда Червь это замечал, то слабо улыбался и слегка салютовал бокалом, отчего у Розы где-то в животе екало так, будто он в машине подпрыгивал на крутом ухабе. А потом наступила пятница, и Роза не знал, чего ждать — но екало все острее, а потом они поднимались по узким лестницам старого кирпичного дома в центре — и громко стучало сердце. У Червя дома был дикий срачевник, на диван была навалена куча вещей, а на полках громоздились стопки пластинок. Пахло куревом. И Червь извинялся за беспорядок, а Роза успокаивал, мол, да че ты, отличная берлога, ю ноу, и Червь спрашивал, что такое «берлога», и Роза, как мог, объяснял, и Червь негромко смеялся своим низким бархатным голосом, от которого Роза весь коллапсировал. Червь достал из холодильника пару мгновенно запотевших банок пива, заказал пиццу, закрывая трубку ладонью, шепотом уточнил у Розы, не возражает ли он против пепперони («против, нахрен, чего?»), а затем долго и бережно перебирал цветастые конверты, чтобы выбрать что-нибудь «для начала». А еще он снял очки, положил их рядом с проигрывателем, собрал волосы в неряшливый хвост, и Роза, в кои-то веки, почти ничего не говорил: просто наблюдал, запоминал, чего уж там, любовался. Червь в «своих» местах был другим — шире жесты, ярче эмоции, как будто в резонанс какой-то входил — со своей квартирой, со своей машиной, и Роза чувствовал, будто подглядывает, будто ему почему-то открывают то, что не предназначено для чужих глаз, и от этого было смущающе тепло. — Никогда тебя блин без очков не видел, ю ноу, — пробормотал Роза, снова чувствуя, как губы улыбкой распирает. — Как и я тебя, — Червь приподнял бровь, подошел немного ближе. Свет они не включали, и в полумраке было не разглядеть, какого там у Червя цвета глаза, а это казалось почему-то ужасно важным. Зато Роза видел мелкую сеточку морщинок вокруг глаз, темные круги от недосыпа под глазами и длинные темные ресницы, и даже от этих открытий начинала кружиться голова. — У меня просто чувствительные глаза. А в полумраке комфортно. И Роза ждал ответного вопроса — но его не последовало. Казалось, Червю было абсолютно по барабану, в очках Роза или нет — и это тоже было в новинку. Ненормально нормально. Почему-то — невероятно правильно. И это ощущение, от которого мурашки кавалерией десантных сил Воскресенска носились по позвоночнику, опьяняло сильнее, чем пиво. Вместо этого они слушали пластинку за пластинкой, тонули в голосах и мелодиях и разбирали на атомы каждое восхитительное гитарное соло. Каких-то исполнителей Роза знал — некоторые были у него на паленых пластинках, а о тех, кого слышал первый раз, спрашивал Червя, и Червь рассказывал, и Роза, возможно, впервые в жизни был рад слушать больше, чем говорить. Потом они ели пиццу с каким-то огромным количеством сыра, и Роза глубокомысленно заключал, мол, понял нахрен, пепперони — это такой острый американский сервелат, а Червь хмыкал и старательно пытался выговорить слово «сервелат». А затем Червь тщательно вытер руки и торжественно объявил — у меня новинка есть, в прошлом месяце только вышла, все с ума сходят, говорят, мол, «Бон Джови» превзошли сами себя, и аккуратно достал пластинку из новенького, пахнущего типографской краской конверта. И комнату заполнили звуки музыки охрененской, блин, галактической мощи, музыки, которая была создана для стадионов, музыки, ритм которой увлекал за собой. Как-то резко было позабыто и пиво, и остатки пиццы в картонной, промасленной коробке — они оба слушали музыку, слышали музыку; Роза смотрел на Червя, на его профиль, на его полуприкрытые глаза, и понимал — он тоже это чувствует. Трепет. Восторг, ни с чем не сравнимый — когда сталкиваешься с чем-то настолько прекрасным, что хочется заплакать. — Хочу так кипитярить, когда вырасту, — выдохнул Роза после очередной песни. Червь повернул голову, взглянул так, что у Розы сердце заколотилось бешено. — Ты уже, Роуз. Их руки на диване лежали ужасно близко, настолько, что Роза чувствовал тепло его руки. И все же, сдвинуть мизинец навстречу, чтобы коснуться чужой кожи казалось подвигом, сравнимым с пересечением космоса — непреодолимым и охрененно важным для всего человечества. Бесконечно долгое движение в застывшем времени, с замершим дыханием, и, натолкнувшись кончиком мизинца на чужую руку, Роза слишком шумно выдохнул для человека, который делает вид, что ничего особенного не делает, знай себе слушает группу «Бон Джови». Идти против режима с штыком, примотанным к гитаре, было не так страшно, как ждать реакции. А затем рука Червя пришла в движение — навстречу, навстречу, нахрен, не куда-то подальше, ровно в момент, когда Роза подумал, что не может больше, что сейчас от напряжения отъедет куда-нибудь вверх или вниз. И пальцы столкнулись с пальцами, переплелись, сжались — и замерли. Они с Червем все еще не смотрели друг на друга, Роза, например, изучал потолочный вентилятор, а их руки жили — расходились и сталкивались снова. Роза скользнул пальцами по чужому запястью, ощутил, как в подушечки толкнулся быстрый пульс. Червь не остался в долгу, смазанно, невесомо провел по ладони, царапнул ее центр. В Лос-Анджелесе было охренительно жарко, но впервые за все это время Розе буквально, нахрен, было нечем дышать. Кровь отбивала какой-то абсолютно проклятый ритм в висках. В горле было сухо, как в пустыне. Пальцы Червя выводили непонятные узоры на тыльной стороне его ладони. И потом их ладони снова замерли, прижатые друг к другу. И потом с тихим щелчком и шуршанием кончилась пластинка. И потом Роза почувствовал на себе взгляд, и сам тоже повернул голову: по лицу Червя мягко скользили отсветы из окна, и Роза просто не мог не смотреть на его приоткрытые губы. — Роуз… — хрипло произнес Червь и чуть сильнее сжал его ладонь в своей. — Можно я сниму с тебя очки? Роза тяжело вздохнул, замер. — Я не буду настаивать, если нет, — поспешно продолжил Червь, поглаживая тыльную сторону его ладони большим пальцем. — Просто я- — Окей, — перебил его Роза, поспешно, опасаясь сдать назад. — Окей. Снимай. Тебе можно. Ведь в этом нет ничего такого, блин, это просто очки, и просто глаза, это ведь совершенно ничего не значит, ведь так? Роза кивнул, скорее сам себе. Нет ничего такого в том, чтобы позволить парню, от которого в голове каждую микросхему нахрен коротит, снять очки. Червь неторопливо протянул вторую руку. Первую Роза все так же, почти судорожно, сжимал в своей мокрой ладони. Сухие теплые пальцы медленно проскользили по виску, вдоль дужки за ухо. Червь снимал их так бережно, что только от этой осторожности голова пустела, а где-то между ребер приятно и болюче ныло. И когда зримый мир посветлел, Роза увидел, какого цвета у Червя глаза. Карие с зеленцой. Теплые. Роза не мог перестать в них смотреть. Роза не помнил, кто из них потянулся первым. Кажется, оба. Кажется, оба замерли на грани, за секунду или за сантиметр до, тут как выбрать. Метафорические воображаемые струны между ними натянулись до упора, до еле слышного звона. Дыхание Червя слабо пахло сигаретами и пивом. — У тебя красивые глаза, Роуз, — прошептал он и поцеловал Розу. Сократил расстояние, перемотал время — и поцеловал, и Роза, конечно же, ему ответил, и зажмурился, и шумно выдохнул в чужие губы, когда почувствовал ладонь на своей щеке. Поцелуй будто расставлял все по своим местам — не разжигал в груди пожар на бензоколонке, не взрывал фейерверки в голове. Просто все стало правильно. И потом они просто смотрели друг на друга, долго, как будто знакомясь заново, и Роза, подчиняясь порыву, обводил пальцами губы Червя, его довольную усмешку, а Червь мешал, то и дело целуя кончики пальцев. И Роза сам ужасно глупо улыбался, бормотал что-то вроде «это блин нахрен как вообще» — «а вот так» — отвечал ему Червь и снова тянулся поцеловать. Эту ночь они не спали. Они целовались, пока не перехватывало напрочь дыхание, слушали музыку, играли музыку сами — тихими струнными переборами, и струны льнули к пальцам так, как никогда прежде, и Червь клал подбородок на плечо со спины и шептал, мол, соседи меня возненавидят, и Роза хотел спросить — неужели в Америке злые соседи тоже бьют шваброй по батарее, но не знал, как это произнести. И играли вдвоем, лажали, путались в руках и смеялись. И потом Червь снял кардиган, и Роза впервые увидел татухи на его руке, и аж загорелся весь, и бесцеремонно облапал каждую чернильную кляксу — как будто бы из интереса к рисункам, но на самом деле не совсем. И Роза со смехом рассказывал о своем партаке на груди, и даже задирал футболку, чтобы показать многократно перебитое хаотичное месиво грубых линий, а Червь почему-то не смеялся, Червь хмурился и смотрел с таким сочувствием, что у Розы в носу начинало щипать. — Да ладно, тебе нахрен, будет, че вспомнить, когда стану, блин, дедуськой совсем, ю ноу? — бормотал он с нервным смешком, опуская обратно ткань. — Будет. Но что смешного в том, что тебе было больно, Роуз? — отвечал Червь, и Роза, чувствуя, что сейчас расплачется нахрен, просто снова лез целоваться. Он чувствовал себя слишком открытым, слишком уязвимым, как будто вместе с очками снял с себя все шипы. И не жалел об этом ни секунды. Червь курил в раскрытое окно — Роза забирал его кардиган и ворчал. У них закончилось пиво, и была доедена пицца, и ныли губы от поцелуев. Червь был ужасно растрепанным — и Роза, наверняка, не лучше. А еще у Червя на шее алел случайным шальным попаданием засос — и Роза заявлял, что будет все отрицать, а Червь, совершенно невозмутимо, обещал отомстить при первом удобном случае. Когда за окном начало светать, они валялись на полу. Точнее, Роза валялся, головой на коленках у Червя, а сам Червь сидел, опершись на диван. Его пальцы прочесывали волосы, массировали кожу, то и дело касались то ушей, то висков, то носа — и теперь была очередь Розы ловить их губами. Они не обсуждали то, что происходит. Зачем обсуждать очевидное? А главное, как обсуждать то, чему не можешь подобрать слов даже на родном языке? Небо розовело. Червь симметрично отомстил Розе и его шее, а потом подумал, и отомстил еще раз, а потом Роза остался без футболки, а губы Червя оказались на татухе на груди, словно он пытался собой заслонить прошлое. И, надо сказать, получалось у него неплохо. А потом Червь сварил кофе, и они, хихикая, как подростки, вылезли через форточку на пожарную лестницу с кружками в руках. В воздухе была разлита влага — пахло дождем. На горизонте клубились тяжелые, мокрые тучи, и тонкие солнечные лучи пронизывали их пелену. Роза часто и тяжело моргал, пытаясь стряхнуть с себя сонливость. И они снова держались за руки, и смотрели, как просыпается город, и Роза не мог говорить за Червя — но он сам в этот момент искрился счастьем, как неисправная проводка. И, глядя на небо, Роза отчаянно думал: Саня, мать твою — которая, конечно, очень приятная и уважаемая, нахрен, женщина — пусть все это окажется всерьез. Молился — как умел, пользуясь дружескими привилегиями. Все было всерьез. И все было так хорошо, что Розе казалось, что так не бывает, точно не с ним — но было. Альбом записывался, концерты концертились, они выпустили пробным синглом "You know", и он неплохо выстрелил. Сапогов с довольным видом отщелкивал баксы. Шершень в первый день, когда Роза вернулся домой весь встрепанный, счастливый и зацелованный, прогундел, мол, я же говорил, блин. И потом их отношения стали даже лучше, чем было до этого — у Шершняги как будто какая-то пружина внутри распрямилась. Роза не замечал до этого, насколько Шершень был раньше напряжен, и, по всей видимости, из-за него. — С тобой… приятнее общаться, когда ты… не пытаешься постоянно быть рядом… ю ноу, блин… — выдал он однажды, когда после особенно насыщенного дня они валялись на диване с миской чипсов и смотрели какой-то сериал, в котором у малышек подплечники были в полтора раза больше подплечников Восьмиглазовой с Девятого канала, а они у нее были ух. Роза кинул в него чипсиной и заявил, что, нахрен, оскорблен. Было и правда обидно, но не очень — возможно, как бы Розе не претило это признавать, но ему стоило вести себя чуть меньше, как мамашка, и чуть больше, как друг. Когда Роза поделился своими соображениями, Шершень пофигистично пожал плечами, а потом привычно потянул кулак во имя дружеской поддержки. Все было хорошо. Они закончили свою часть работы над альбомом, им оставалось только ждать, когда он выйдет, и всячески торговать своими физиономиями. В остальном они были, в общем-то, предоставлены сами себе, и Роза пользовался этим для того, чтобы проводить как можно больше времени с Червем — и стараться не думать о том, что конец записи альбома означает, в общем-то, конец этой поездки. А конец поездки – конец всему. Конец прогулкам у океана, отвратительному кофе, пицце с сервелатом, сериалам с огромными подплечниками. Конец смятым, сбитым простыням, перехваченному дыханию, переплетенным пальцам. Роза старался не думать — и отвлекал сам себя тем, что делал все в удвоенном, устроенном размере. Словно пытался запастись ощущениями и эмоциями впрок, навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Любить — в полную силу, блин, наотмашь, на разрыв. Червь тоже пытался отвлекать его от мрачняка, как мог. Тоже поддавался этому отчаянному, жадному желанию успеть как можно больше, ярче и сильнее. Роза шутил: ты, нахрен, пытаешься сделать так, чтобы я скучал по тебе сильнее, блин. Червь на это только кивал и тащил Розу — куда-нибудь: на концерт в прокуренном пабе, на холмы, на киносеанс под открытым небом, где они, если честно, уделяли друг другу внимания больше, чем фильму. И все же их время неумолимо подходило к концу. Вышел альбом — Ричард устроил грандиозную вечеринку, сняв для этого особняк с видом на океан где-то на холмах. Вокруг мельтешили лица — ни одно из них Роза не узнавал, они все сливались воедино. Были какие-то журналисты, некоторые из них задавали Розе вопросы, и вопросы были какие-то ужасно глупые. Один хрен с неприятным лицом вообще не отлипал: задавал какие-то ужасные вопросы на тему малышек, которые, наверняка, падки на советскую экзотику, и Роза напряженно улыбался, отшучивался — мол, малышки — это к Шершню, меня интересует только музыка, и искал было глазами Ричарда; но на плечо опустилась знакомая ладонь, и Червь, сверкая пугающе широкой белозубой улыбкой, невероятно дружелюбным тоном посоветовал журналисту сходить нахрен. Роза никогда не видел, чтобы Червь так улыбался, и, пожалуй, надеялся никогда, блин, больше этого не видеть, о чем ему и сообщил. Не мог же я бросить тебя в беде, — усмехнулся Червь своей, родной, привычной слабой усмешкой, и Роза позволил себе тихо, медленно выдохнуть. «Держись, цветочек», — сказал потом Червь, и Роза буркнул, что прозвище дурацкое, но в груди сопливо потеплело. «Осталось недолго». Недолго — для напыщенной вечеринки. Недолго — для них, в итоге с нее сбежавших. Время неумолимо шло, разгоняясь все сильнее, как тачка без тормозов, которая просто летела под откос. По календарю наступила осень — городу было плевать, город все еще был поджарен солнцем. Вышел альбом — и Роза был готов поклясться, что в паре мест слышал свои песни. От этого, парадоксально, становилось только более тошно. Он слишком долго жил этим альбомом, вынашивал его как ребенка, нахрен — но в дни триумфа его мысли были заняты совсем другим. Тем, какие у Червя горячие ладони, хриплый голос на ухо, пряжка ремня, которую заедает и нужно уметь расстегивать, кулон с пятиконечной звездой, который Роза, дурачась, ловил губами в некоторые там моменты не для посторонних глаз. Тем, как они бродили по городу, и Роза не мог надышаться — океанским воздухом, сигаретами Червя, бензином, немного — канализацией и чем-то жареным. Роза прикидывал заработанные доллары и закупался — каким-то шмотом, пластинками и кассетами полюбившихся групп, мелкими сувенирами, но заниматься этим не хотелось, и все вещи Розы, не считая инструментов, по-прежнему умещались в тот же самый чемодан. Шершню пришлось покупать дополнительный — но Роза и не сомневался в этом моднике, нахрен, и не сомневался, что тощая жопа Шершня в новых блестящих лаковых штанах привлечет к себе всех до этого равнодушных девчонок Катамарановска. И потом, в самый последний вечер, когда Роза допивал последнюю банку пива из оставшихся в холодильнике, а Шершень, сидя на раздутом пухлом новом чемодане, пытался его застегнуть, бормотание музыкального канала разрезала трель телефона. — Приезжай, а? — хрипло попросил Червь, и Розу как обожгло. В его голосе, наверное, было столько же невыплеснутого отчаяния, сколько внутри самого Розы. Разумеется, он, блин, приехал. Отдал таксисту какие-то безумные чаевые — все равно баксы заберут, когда он вернется домой. Взбежал по знакомой лестнице — и Червь открыл дверь так, как будто сидел, прислонившись ухом к замочной скважине, и ждал. Возможно, так и было. И это была такая отчаянно, невозможно хорошая ночь, которую хотелось запечатлеть на пленку, выжечь в памяти — потому что это была последняя ночь. Я что-нибудь придумаю — обещал Червь, и его руки были везде, и Роза не то чтобы ему верил, но все равно кивал, соглашался — конечно, блин, придумаешь, ты же целый, нахрен, Червь, а не какая-то гусеница, и Червь надсадно, хрипло смеялся и слишком отчаянно целовал. Спой мне, — просил Червь, и Роза пел сквозь ком в горле, сквозь подступающие слезы, которые кислотой, нахрен, сжигали внутреннюю сторону век, а потом Червь собирал губами то, что совершенно точно не пролилось и не покатилось по щекам. Я люблю тебя, — говорил Червь. Говорил на английском, и старательно, коряво повторял на русском. Повторял раз за разом, часто, лихорадочно, размечая кожу Розы одним поцелуем за другим, и, кажется, совсем не боялся, что слово затрется от слишком частого повторения. И Роза не боялся тоже. И нагло забирал у Червя сигареты, давился горьким дымом, но хотел пропитаться им насквозь, чтобы не выветрилось как можно дольше. И в какой-то момент Червь потушил свет — и они остались в полной темноте. Прощаться, изучать друг друга на ощупь, запоминать каждым звуком, вкусом и запахом. Прощаться. И утром Червь отвез Розу сначала в их с Шершнем дом за вещами, а затем, когда приехал их транспорт с каким-то просто неприлично бодрым и радостным Сапоговым, поехал за ними следом. Роза чувствовал себя человеком консистенции протухшей тушенки. Шершень выглядел бодрее, но тоже, кажется, не сильно радовался грядущему возвращению на родину. Червь взял его за руку, едва они вылезли из машин на парковке. Червь не отпускал его — на регистрации. После регистрации. До самого момента, пока не объявили посадку. — Rоза, давай, у вас пять минут, — скомандовал Сапогов, в кои-то веки нашедший в себе достаточно внимания и такта, и оттащил куда-то в сторону Шершнягу. Роза остался наедине с Червем, посреди шумного, суетливого, многолюдного аэропорта, посреди многоязыкого и многоязычного гула голосов, но ему казалось, что звук существует только один — дыхание одного, блин, орешка напротив. — Это не конец, цветочек, — сказал Червь, и чуть крепче сжал его ладонь в своей. — Это дурацкое прозвище, ю ноу, блин, — ответил Роза и попытался улыбнуться, но уголки губ отчаянно не хотели подниматься вверх, вместо этого они по-идиотски дрожали. — Ай ноу, — ответил Червь. И повторил еще раз. — Это не конец, слышишь меня? Роза кивнул. Возможно, его немного колотило. Он так не хотел прощаться. — Если ты про меня забудешь, я тебе чего-нибудь нахрен там это самое, понял меня, блин? — сказал он, пытаясь звучать грозно. В ответ Червь просто сделал шаг вперед и крепко обнял, стиснул в объятиях, и Роза судорожно вдохнул – в последний раз – запах его сигарет. — Договорились. А ты не завянь без меня, понял? — шепнул Червь на ухо и отстранился. Роза видел — ему, блин, тоже паршиво. — Дrузья, — окликнул их Сапогов. — Мне совеrшенно не хочется пrеrывать ваше лавбл пrощание, но посадка завеrщится чеrез двадцать минут. — До встречи, — шепнул Червь, и шагнул назад. Еще и еще, и Розе ничего не хотелось сильнее, чем вернуться, сократить расстояние, прижаться — снова — губами к губам. Последними расцепились их руки. В последний раз. И Роза стоял и смотрел, и махал Червю рукой, и не двигался с места. Смысл оттягивать неизбежное, ю ноу? Роза оглядывался через каждый шаг, пока толпа уносила его все дальше и дальше. Пока за их группкой не закрылись автоматические двери, отсекающие их от общего зала ожидания. На исходе часа их самолет оторвался от американской земли, и почему-то Роза знал, что улетел навсегда.