Когда тоскуешь по дому, — сказал он, — просто взгляни на небо. Потому что, куда бы ты ни поехала, луна везде — одна и та же. Донна Тартт, «Щегол»
У принцесс не бывает сбитых костяшек, вишнёвого варенья на кружевных рукавах и желания выпить вина из хрустальных бокалов maman. Принцессы не выпутывают из обрезанных волос атласные ленты, подвязывая ими розовые кусты в саду, и не убегают от служанки, пачкая коленки о сырую после дождя землю. Они не просыпают завтрак, прогуляв всю ночь, потому что луна сегодня такая красивая — красивая-красивая, прям как ты, розы в сумерках и Чайковский, — что можно умереть. Принцессы не прячут тёмные глаза глумливо, не кружат в мрачном полночном зале под шуршащее раз-два-три-и-пожалуйста-не-разбуди-родителей, не читают на подоконнике мемуары суфражисток… Принцессы не любят других принцесс.***
— Мне не понравился Париж, — констатирует Панси и, прищурившись, смотрит на почти блестящее на вечернем солнце вино, будто перламутровое и совершенно невкусное, плещущееся в фужере одновременно дразняще и тоскливо; тут же вспоминается, что оно украдено, и пить вдруг хочется больше, до беспамятства. — Ему лет сто, наверное, — заявляет она, поморщившись. — Кому? Парижу? — Джинни смеётся так, как умеет только она: кусая губу и сверкая этими своими глазами с добрыми искорками. — Парижу, пожалуй, всё же больше, — почему-то серьёзно заявляет Панси. — Он чертовски похож на чью-то бабушку, неустанно молодящуюся, облившись флакончиком цветочных духов, будто они спрячут и перегар, и сырую плесень барельефов. Джинни вздыхает тихонько: она не понимает, почему мечты всегда сводятся к непоколебимому «слишком душит». Должна ли свобода быть такой болезненной? — Значит ли это, что ты не любишь Лондон тоже? — шепчет она, внезапно напрягая плечи. Панси хмурится и поджимает губы, но у неё не получается поймать её взгляд, поэтому она решает всё же ответить: — Лондон не пытается казаться лучше, чем он есть. В этом вся разница. Ты можешь быть уставшим, сырым, даже распутным, но это нельзя скрывать, и тогда непременно найдутся извращенцы, которые влюбятся даже в твой глупый вид. — Звучит ужасно, — Джин дует губы. — Почему нельзя быть просто хорошим? Панси смотрит непонимающе, вздёргивая тонкие брови. Щёки внезапно начинают гореть, несмотря на прохладу наступающей ночи, и Джинни вдруг чувствует себя наивным ребёнком, впервые столкнувшимся с ощущением печальной задумчивости, поселившимся во взрослой жизни навеки (где-то рядом с самообманом и горьким алкоголем). — Ты знаешь хорошие города? — спрашивает Панси, отводя от неё пустой взгляд. — Нет. Потому что в них не влюбляются, в них не возвращаются, им не оборачиваются вслед. О хороших городах не узнать из романов или старинных альбомов. Люди восхищаются противоречиями вроде бездомных на центральных улицах, потому что об этом интересно говорить. Иначе почему они кривятся, но вновь и вновь оказываются посреди Нью-Йорка, будто забывшие о своей английской полиции нравов? Джинни молчит: она не любит, когда Панси становится такой серьёзной. Но Джинни об этом не скажет — не пожалуется, что бунтарства в Панси всё меньше и меньше, что чёртики в тёмных глазах сверкают всё реже и реже. Панси имеет право сдаться. Джинни не имеет права ей мешать.***
За оградой сада все розы кажутся мёртвыми: утыканные в прозрачные вазы, с обкромсанными шипами, они жухло склоняют головки, будто расстроенные самой перспективой наблюдать за очередным парадом лицемерия.Атлас, шёлк, батист;
золотые миллионы под подолами юбок,
двуличие в широких рукавах,
крови полон бриллиантовый кубок,
танцы на чьих-то хрупких костях.
В пятнадцать лет тебе всегда кажется, что именно ты к этому не причастна, что чернеющее кружево перчаток и брюки делают тебя выше всего этого дерьма. Ты никогда не интересуешься этими глупостями, делая вид, что не замечаешь, как глупости всё больше интересуются тобой. Закрывать глаза так просто, будто крышку рояля. Открыть их тяжелее.Страшнее.
Тихий, тихий, тихий бунт, и ты среди этих злых усмешек. Перерастёшь. Будто свободу так же легко перерасти, как и мужские брюки, самую нижнюю полку с тайником в библиотеке и дырку в заборе. Будто свобода не что-то более эмферное и философское — в живом сердце и светлой голове. Она сбегает, прежде чем часы бьют полночь и становится слишком трудно и жутко ничего не замечать, когда закатывание глаз превращается в желание задушить себя, как душит собственное слепое молчание.«Ты как те обезьяны: не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле», — шипит ей Джинни, когда они ссорятся в последний раз.
После этого Уизли больше не предлагает сбежать.
Панси знает, что Джинни в ней разочарована.
Розы вянут быстрее, чем должны, и их выносят. Тем, кто убит кровавым шампанским, не нужны цветы. Их чёрные дыры в груди заполнены пулями. Панси плачет в саду над обрезанными кустами.***
Ни одного письма; очень много слёз, смазывающих тушь с синяками, делающими мир похожим на бесконечный дождливый поток, уносящий во тьму всё хоть немного честное.«Мы — неправильные,
но разве честное и хорошее обязательно должно быть клишированным?»
Но именно как в плаксивых магловских мелодрамах у неё совершенно шаблонно в руках мнётся пустой листок. Журавлик складывается неровным; слёзы текут сильнее: у Джинни они выходили точёными.«Глупые правила созданы,
чтобы их нарушать».
Но это не тот случай, Панси знает. Для Джинни это не просто предать собственный принцип; Уизли вовсе не хорошая девочка, она просто сильная. У Джинни — солнечный взгляд и слёзы лишь ярости, и она смотрит из-за этого так смело, будто фурия.Она не назвала бы это «отсутствием выбора».
Панси называет. Она кусает локти, бросается на стену с воплем, ненавидит тех, кого пытается спасти. Панси — слабачка, склонная к самообману, алкоголизму и саморазрушению. У неё — обожженное чёрным клеймом предплечье, потерянный мир в одном человеке и никакого будущего. У Панси — приказ быть солдаткой, притворившись слепой, бороться за несуществующий идеал сумасшедшего, терзающего человечность.Она пытается спасти себя.
Она ненавидит себя.
Она ненавидит себя ещё больше,
когда думает о том, как будет выкарабкиваться, а не отмаливать грехи.
Темнота клубится, утапливая всё глубже в лживых воплях и вязкой крови. Панси не разбирает ничего вокруг и боится, что однажды ослепнет совсем и никогда не увидит их роз и их луны. Никогда не увидит Джинни.***
Страшнее безнадёжного ужаса в чужих глазах не бывает ничего. Ей холодно и мерзко; хочется поскорее очнуться. Она солдатка, которая ни разу не видела битв и сражений. Раньше. Она солдатка, которая вдруг понимает, что вообще-то безумно хочет жить. Из-за смога и бесконечных искр на небе не видно луны, и сердце обжигает болью так сильно, что сперва кажется, будто это чьё-то шальное заклинание. Панси понимает, что, будь это так, она бы даже не стала сопротивляться. Они проиграли. Это было ясно ещё до начала. Зло не побеждает; оно убивает людей, рушит жизни, сметает всех в вечный ад, но не выигрывает. Это что-то вроде константы, но у Панси было плохо с нумерологией, хоть и не хуже, чем с судьбой. Она понимает, что плачет от облегчения: всё закончилось. Больше никакой ответственности, пора забыть это слово, закопать его где-то в недрах разума, не желающего думать о действительности. И в голове останутся только розы, даже пусть без луны: Панси не успеет её запомнить, прежде чем её схватят под руки и без суда упекут в тюрьму. Она закрывает глаза и видит всё каким-то галлюциногенно ярким: розы, розы, розы и рыжие волосы, почти осязаемо лезущие в рот. «Цветы всё же лучше пуль», — хочется прошептать, завопить, рассказать каждому, кто ещё этого не понял… но сил больше не остаётся.***
Толпа, толпа, толпа… Не оглядываться, не мешкать, не доставать волшебную палочку. — Je suis en fait de Paris, сэ-эр, — она хлопает глазами, расправляя пальто и пытаясь выглядеть настолько очевидной француженкой, чтобы смутить полисмена-англичанина. Помада скрипит на губах, когда она посылает насмешливый воздушный поцелуйчик скривившемуся служителю закона.«У всех на виду спрятаться легче», — смеётся Джинни.
Воспоминание больно колет желанием развернуться и сбежать с этого маскарада. Панси так много пьёт, что отрезвляющие мгновения разрушают её вдвойне, но приходится себе напомнить: её никто не ждёт. Как говорится, un nouveau départ. Поезд отправляется через пару минут. Пути назад у неё нет. На миг в толпе ей мерещится всплеск рыжих волос, но в следующую секунду станция расплывается за окном серым пятном, как бы Панси ни пыталась всмотреться в лица людей. Она разучилась верить, но знает, что до самой смерти вместе с розами и луной будет помнить медовые искорки чьих-то внимательных глаз, заставивших её вцепиться в потёртое сиденье и смотреть в окно до тех пор, пока Лондон не пропал из виду вовсе.***
«знаешь, я думала, тёмные глаза не бывают угольными. в них может жить розовый декабрьский рассвет, морозный, редкий и обжигающий выромантизированной безнадёгой зимней апатии. они могут чуть светиться золотистыми искорками, тщательно скрываемыми за напускным безразличием, и зажигаться у зрачков верой в весь мир. иногда вовсе прожигают шоколадной ненавистью, будто конфетной обидой; такие разочарованные — зеркало поломанной души, словно молочная плитка в измятой обёртке, когда-то удушающе сладкая, теперь вдруг странно горькая на языке. в них может одиноко, но величественно шуметь капелька из бушующей морской глубины; на первый взгляд даже не синяя совсем: скорее застелившая решительный взор дымчатой поволокой сгинувшей атлантиды. они могут просто приютить в себе всё солнце: от скупых лучей февраля до почти физически ощутимых августовских, страстных и таких смело-свободных. часто гневаются, наливаются тьмой и пугающими красноватыми чёртиками смешных и контуженных амбиций. бывают даже совсем пропащими, посеревшими, как лондонские окраины, водянистыми, словно вобрали в себя все дожди с ла-манша, утратившими всё, кроме единственной искорки безустанной надежды рядом со зрачком, которую всегда замечала лишь я одна. но опустевшими окончательно, казалось, никогда. я верила, что всегда найду в них любовь. я же правда думала, что темные глаза не бывают угольными так, чтоб прям совершенно. верила. пока ты не посмотрела на меня в последний раз. клянусь, ты меня просто не видела. я держала наши розы в руках. но хоть на луну смотри живыми глазами. с любовью, луной и цветами, джин, навеки только твоя»***
Письмо так и не доходит до Панси, но, оказавшись во Франции, она вдыхает прелый воздух, из-за которого становится так сладко и душно, и ей вдруг кажется, что в Париже совсем другая луна.