Страхи

      — Ну наконец-то я узнаю хотя бы частично, что творится в твоей голове.       Джанин давно мечтала познакомиться с Беатрис Прайор. Она была о ней наслышана — правда, больше из рассказов Питера, чем Эрика. Последний предпочитал упрямо хранить молчание, когда речь заходила об этой девчонке, и многозначительность этого молчания выдавала его с головой. Она ему очевидно нравилась.       С Питером же дела обстояли с точностью да наоборот. Он тайно признался, что она его пугает, как и вся её бывшая фракция. Джанин не могла его в этом винить: от Отречения всегда веяло холодом и фальшью, да и конкретно эта девочка всегда казалась какой-то… безэмоциональной. Как машина. Питер разглядел в ней лжеца и манипулятора, а уж он-то, как бывший искренний, знал толк во лжецах и манипуляторах.       И разумеется, Джанин заинтересовалась в девчонке: должна же она была знать, с кем это связался её сын. К тому же… Она давно подозревала, что Беатрис Прайор… из проблемных.       Помог ей в этом — не то чтобы очень неожиданный — случай. Девочка захотела навестить брата, тоже покинувшего свою фракцию. И вместо того, чтобы дождаться дня визитов, она, как подобает настоящему гению, сбежала вечером из лагеря Бесстрашия и заявилась к эрудитам, привлекая при этом внимание всех, кого только можно. Джанин милостиво дала ей договорить с братом, а затем подослала за ней охрану. Ей было просто необходимо уточнить у неё лично некоторые вещи.       На тотальную искренность она не рассчитывала, конечно — это было бы очень глупо с её стороны, но ей было интересно понаблюдать за тем, как Беатрис строит свою паутину изо лжи и пытается манипулировать собеседником. Чтобы оценить то, насколько она опасна, естественно.       Джанин внимательно рассмотрела девушку, которую охранники повели к ней в кабинет. Невысокая. Хрупкая. Щекастенькая. Волосы у девушки были темнее, чем у неё самой, и всё же она тоже была блондинкой. Симпатичная.       А ещё наглая и любопытная. Она с интересом осмотрелась вокруг, даже не удосужившись поздороваться. Джанин пришлось откашляться, прежде чем сделать это первой. На приветствие Беатрис не ответила, зато сказала, что узнаёт её голос из симуляции.       Джанин тоже кое-что о ней поняла, и не только по этому эпизоду, но и из того, что она узнала, наблюдая за девчонкой издалека. С виду Трис походила на нежный цветок, но её милая внешность таила хитрость, твёрдость характера, дерзость и определённую долю коварства.       Таков был Питер. И Джейкоб, отец Эрика. Джанин не смогла сдержать улыбки, поняв, что у них с сыном схожие предпочтения.       Память у Трис оказалась даже лучше, чем у её брата, который, увы, выбрал Эрудицию и теперь мозолил глаза Джанин при каждой возможности. Не то, чтобы ему очень хотелось с ней видеться после того, что увидел в её кабинете, просто он в последнее время слишком долго изучал архивы. Даже дольше, чем другие неофиты. Джанин подозревала, что он пытается вытеснить из мозга то, чему он случайно стал свидетелем.       … Лучше бы за физику взялся, честное слово.       — Симуляционная сыворотка — моя гордость и дело всей моей жизни. Я потратила десять лет на её разработку и до сих пор её улучшаю, и мне при этом помогают лучшие умы современного мира. Если твой брат не провалит инициацию, вскоре он присоединится к нашей команде. Ты ведь, кстати, его зашла проведать?       Услышав о сыворотке, Беатрис заметно поднапряглась, как и многие другие до неё. И всё же быстренько вернула свой вальяжный вид, и Джанин поняла, что её наглость и откровенное хамство — игра на публику.       — Ну не вас же, — закатив глаза, ответила девчонка.       Джанин следовало бы разозлиться на неё за такое поведение, но она слишком привыкла к дерзости Питера, чтобы её задевали подколы от других. Тем более, когда у неё к этим другим были вопросы.       — Отставить сарказм. Скажи-ка мне честно, доходил ли до твоих ушей девиз «фракция превыше крови»?       — Да, — уже спокойным тоном произнесла девушка, — Но я не собиралась предавать Бесстрашие, если вы к этому клоните. Я просто пришла, чтобы увидеть брата и поговорить с ним. Семейные визиты к переходникам, насколько я знаю, не запрещены.       — Нет, не запрещены. Правда, обычно это родители посещают своих детей, перешедших в другие фракции, а тут сестра-неофит… Очень необычно, что вы с Калебом сбежали из отчего дома и выбрали каждый отдельный путь для себя. Меня давно гложет вопрос — почему. Почему это произошло?       Взгляд Беатрис поледенел. Стало быть, её задели статьи и отчёты, которые публиковала Эрудиция в последнее время. Она пыталась скрыть обиду и боль, но у неё это плохо получилось.       — Это не из-за того, что мы не любим своих родителей, что бы вы там себе ни подумали. При всём уважении, то, что вы писали про моего отца в газетах — полный абсурд. Он никогда не был жесток к нам. А вы… поступаете очень непрофессионально, опираясь на слухи.       Замечание девчонки касательно её профессионализма Джанин проигнорировала.       — Тогда чего же ради вы разбежались по другим фракциям?       За этим вопросом последовала пауза: Беатрис потребовалось несколько секунд, чтобы переварить его и сформулировать ответ.       — За брата говорить не буду — разве что догадками. Но точно скажу за себя. Я безумно люблю своих родителей, мэм, но их фракция… это совсем не то, что я хотела бы видеть в своём будущем.       Вот бы этой фракции не было ни в чьём будущем.       — Да? Каким ты вообще видишь своё будущее, Беатрис?       — Свободным. Отречение — это антоним свободы, поэтому я оттуда и ушла. Моим родителям там приходится легко, а на меня оно давит. Оно душит меня. Мне захотелось подышать свежим воздухом. Все эти бесконечные правила и запреты наводили на меня уныние и тоску. Думаю, Калеб чувствовал себя ровно так же, хотя мы с ним никогда об этом и не говорили. А ещё… мы оба были фрустрированы.       Настала очередь Джанин напрячься. Она уже предвкушала проблемы, которые возникнут, когда до Беатрис дойдёт простая истина: любая фракция — это антоним свободы. Даже хаотичное на первый взгляд Бесстрашие, созданное для того, чтобы потенциально опасные для системы люди тратили излишек энергии на всякую опасную только для себя самих ерунду и не морочили головы остальным.       — Почему? — спросила она, приподняв бровь.       — Видите ли, корень у проблемы один: если честно, дети Отречения ничего не знают о своей фракции до того, как пройти инициацию, а задавать вопросы — любые — родителям — строго воспрещено. Калеба, конечно же, бесил недопуск к знаниям, а я же терпеть не могла то, что родители мне не доверяют. У меня не было ощущения того, что я живу в обществе, понимаете? Всё вокруг казалось мне чужим, фальшивым. Как будто самоотверженность — всего лишь маска, за которой прячется нечто ужасное. С этим вы попали в своих чёртовых отчётах. С годами мне начался казаться странным тот факт, что папа всегда идеально выбрит, ведь это означает, что у него хорошие лезвия — которых в Отречении просто быть не может, так как обладание по-настоящему качественными вещами запрещено — а ещё значит, что он смотрится в зеркало дольше положенного. С другой стороны, если самоотверженность и правда маска, то члены нашей… моей бывшей фракции с образом перестарались очень сильно. Мой отец, например, всегда говорил, что здравым смыслом можно оправдать любое зло, и поэтому нам не следует на него опираться. То есть, я понимаю, что зло — это недопустимо, но я всегда недоумевала: как можно выступать против здравого смысла? Хотя приверженность этой идее объясняет если не всё, то очень многое в наших законах. Например, запрет долго смотреть в зеркало. Или банально защищать себя. Представляете, когда два года назад меня в школе домогался учитель биологии, а я его треснула и сбежала, меня дома отругали, и сказали, что самозащита — потакание собственным прихотям.       Тут Трис замолчала, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и затем продолжить свою гневную тираду. Джанин тем временем слушала и отказывалась верить своим ушам. Во-первых, такого душеизлияния она совершенно не ожидала. И во-вторых, если Беатрис не врала — а она скорее всего не врала и даже кое-что могла утаить из привязанности к родителям — то дела обстояли куда хуже, чем предполагало руководство Эрудиции.       — Поэтому я и сбежала оттуда. Я хочу принадлежать себе. Защищать себя, когда мне это будет необходимо, заниматься делом, которое мне нравится, обладать вещами, которые мне нравятся, проводить время с людьми, которые мне симпатичны. А не играть роль святоши в спектакле, предназначенном непонятно для кого. В Бесстрашии я ощущаю себя… собой. И в то же время частью единого целого. Впервые в жизни я чувствую себя на своём месте. И я наконец-то поняла, почему фракция превыше крови. Фракцию выбирают, в отличие от семьи. В семье люди разные. Во фракции же людей объединяют общие идеалы, общие интересы, общие цели в жизни. Поэтому лично мне легче жить с чужими для меня до недавних пор людьми, чем с собственными родителями. Было бы отлично, конечно же, если бы я была из тех, чьё мировоззрение не отличается от мировоззрения семьи, но тут уж что поделаешь. Себя не перекроить. Вот мой ответ вам. Я ушла из Отречения, потому что мне там не место. А ещё мне не нравится их сверхсекретность. И тут я опять признаю, что отчёты Эрудиции по этому вопросу заставили задуматься и меня. И однако же повторюсь: мой отец не избивал ни меня, ни Калеба. И мать у нас тоже никогда не была жестока. То, что мы ушли от них, не значит, что мы их не любим. Просто, как вы сами знаете, некоторые вещи важнее семьи.       Стоило отдать ей должное — речь была неплоха. Но Джанин не могла позволить себе вот просто так взять и повестись на это. Даже если Беатрис и в самом деле была возмущена некоторыми аспектами жизни в Отречении, это не означало, что она не оставалась ему лояльна. Слишком уж долго она там жила. У неё за это время вполне мог развиться своего рода стокгольмский синдром. За ней определённо следовало бы понаблюдать.       — Признаться, я поражена твоей честностью, Беатрис. Мне почему-то казалось, что ты скажешь нечто вроде «вы были правы во всём, я ненавижу своих родителей, да здравствует Бесстрашие».       — Ну последнюю часть я всегда готова кричать. А про ненависть к родителям — это было бы чистейшей воды ложью. Такое я бы сморозила, только если бы недооценивала ваш интеллект, а это было бы очень глупо с моей стороны, учитывая то, в какой вы фракции и какую позицию занимаете. Эрудиция — не Искренность, конечно, но я готова поспорить, что ложь вы определять умеете.       Эх, знала бы ещё она, что принадлежность к Эрудиции необязательно делает человека умным… Были и там свои идиоты, и они порой приносили даже больше пользы, чем самые начитанные заучки. Назвав глупца эрудитом ты не заставишь его поумнеть, но разовьёшь в нём железную уверенность в собственном уме, что позволит тебе моделировать его, как фигуру из пластилина. И управлять им, конечно же.       — Разумеется, — не без уважения ответила Джанин, — Спасибо за этот разговор. Мне многое стало понятно. Можешь идти.       Трис уже засобиралась уходить, как вдруг повернулась обратно и снова обратилась к Джанин:       — Только, пожалуйста, сделайте одолжение.       — Да?       — Когда свяжетесь с Эриком, передайте ему, что я не собиралась предавать свою фракцию. Я знаю, что мой уход его разозлил и вызвал у него некоторые подозрения на этот счёт. И мне… не хочется, чтобы он думал обо мне плохо.       Джанин опустила глаза в пол и позволила себе умилённо улыбнуться лишь после того, как Беатрис — нет, Трис — покинула её кабинет. Итак, это было взаимно. Чудесно, просто чудесно. Не помешало бы поговорить с Эриком о том, как загнать её мышление в безопасные рамки. Ему было бы легче сделать это.       Она оказалась любопытным персонажем, эта Трис. Куда более любопытным, чем предполагалось изначально. Одна из пяти миллионов людей, населяющих последний уцелевший город на планете, пяти миллионов дивергентов, каждый из которых думал, что он — Тот Самый Избранный, на которого ведётся охота, и подавляющее большинство которых продолжало молчать в тряпочку, делая всё, что в их силах, чтобы не попасться, чтобы слиться с толпой нормальных людей, серой массы. Из тех, кто даже не подозревал никогда, что никаких особенных не было и нет. Каждому внушили миф об его особенности, чтобы его отделили от общества страх репрессий над собой и вместе с тем типичное высокомерие человека, оказавшимся Не Таким Как Все. Каждый был уверен, что он одинок в этом мире и никто ему не помощник. Это общество было идеально построено — на принципе 'разделяй и властвуй'. Бывали, конечно, среди них те, кто со своей Избранностью пытался что-то делать, но такие быстренько перемалывались системой, а немногочисленные свидетели этого наматывали себе на ус, что если вести себя плохо, наказание неизбежно. Джанин подозревала, что Трис принадлежит именно к числу тех самых, кто пойдёт против системы, и обрушит не только власть своей фракции, но и готовящийся против неё государственный переворот. Ведь Джанин и подконтрольная ей Эрудиция хоть и мечтали свергнуть правительство, подобный общественный строй более, чем одобряли. Они мечтали о власти, а не о глобальных переменах всего и вся, что породило бы хаос.       На первый взгляд, Трис казалась благоразумной. Обычным человеком, бережно хранящим свой опасный секрет и свою собственную шкуру. Джанин хотелось бы, чтобы она и в самом деле такой была. Было бы жаль прикончить девушку, которая очевидно нравится Эрику.       Что же до её бышей фракции…       Чем больше Джанин узнавала об Отречении, тем глубже становилось её убеждение в том, что это была не фракция, а секта. Если изначально она и правда думала, что отречённые — просто лжецы и лицемеры, то сейчас ей всё чаще казалось, что они действительно те самые блаженные фанатики, готовые на какую угодно дикость. Рассказ Беатрис Прайор лишь подтвердил это.       Да, Отречение было сектой, но это ещё полбеды. Самый сок был в том, что эта секта безраздельно правила городом вот уже много лет. И одному Богу было известно, что они успели за это время натворить. Полномочий самой Джанин было слишком мало, чтобы она успела убедиться или же наоборот — разубедиться — в этом своём подозрении, и именно поэтому она предполагала худшее. Как правило, когда от тебя что-то прячут, это всегда что-то ужасное.       Кроме того… она до сих пор видела в кошмарах улыбающееся лицо убитой ею женщины в серых одеждах. Та не сожалела о своём поступке, даже когда поняла, что он в конце-концов стоит ей жизни. Она до конца верила в то, что помогла Джейкобу, вколов ему смертельную дозу морфия. Мать Тереза, чёрт бы её подрал.       Ещё пару лет — и я бы изобрела лекарство, которое продлило бы ему жизнь.       Но сердобольная отречённая попросту лишила её этой возможности. Она решила, что имеет право делать что угодно с человеком, которого ей доверили. Как только шок потери прошёл, Джанин поняла, что, по сути, жизни абсолютно всех людей в городе находились во власти таких, как эта медсестра. И что с этим надо было что-то делать. Как можно скорее.       В таких мыслях и прошёл весь остаток дня Джанин, благо, работы было не так уж и много, да и та в основном выполнилась механически. Убрать то, отсортировать это, навести порядок в компьютере, вырезать неугодные записи камер видеонаблюдения… В общем, тривиальные вещи, требующие не так много внимания, как, например, совершенстовование симуляционной сыворотки и попытки изобрести настоящую сыворотку правды. (То, чем травились члены Искренности на последней ступени инициации, представляло собой адскую смесь самого обычного спирта и эффекта плацебо, плюс/минус страха выдать свою дивергенцию).       Искренность врёт. Эрудиция тупит. Бесстрашие дрожит от ужаса. Дружелюбие лицемерит. А Отречение это всё видит — и никому не известно, что на уме у них. Зачем вообще создавалась эта фракция? Об её истоках в истории почти ничего не написано. Кроме того, что она одна должна править всеми остальными фракциями. Но почему именно и кто добавил в анналы города и в Конституцию этот пункт — никто не знал. Даже те, кто веками хранил документы.       До своих аппартаментов Джанин добралась с болящей головой и мечтами о крепком кофе. Она прекрасно знала, что мечтам этим не суждено сбыться, и самое лучшее, на что она могла рассчитывать — омерзительный суррогат, но ничего не могла с собой поделать.       Однако реальность оказалась куда суровей, и суррогата тоже не обнаружилось, поэтому Джанин после душа пошла сразу в спальню. С твёрдым намереньем хотя бы поспать по-человечески. Уж здоровый-то сон у неё отнять не могли, чтобы типа 'отдать нуждающимся'. Но не тут-то было.       На её кровати полулежал Питер, который не носил ничего, кроме чёрных чулков. Стащил, видимо, из её гардероба. Джанин аж ахнула от этого зрелища. Чулки на длинных мускулистых ногах смотрелись однвременно завораживающе, возбуждающе и… обезоруживающе мило. Ей вдруг захотелось расцеловать парня, который одновременно нагло улыбался ей и невинно хлопал глазами. В этом весь Питер — сплошная двусмысленность.       — Тебе моя одежда идёт больше, чем мне самой, — притворно ворчливым тоном заметила она, — Не боишься, что я однажды могу придушить тебя от зависти? Или, скажем, глаза выколоть?       От очевидного упрёка Питер очень нахально отмахнулся.       — Не-а. Ты слишком любишь мою шею и мои глаза, чтобы причинить им хоть какой-то вред.       И это было правдой. Боже, когда это успело стать правдой? После смерти Джейкоба она думала, что больше никого не сможет именно полюбить, и много лет заводила короткие интрижки в разных целях, ничего общего с сантиментами не имеющими. И тут вдруг — бац — и в её жизни появляется этот живой ураган, этот ходячий парадокс, этот… невыносимо… непростительно… очаровательный дьявол. Юный, слишком юный для неё. На два года младше Эрика. Ей должно быть стыдно. И стыд рано или поздно пришёл бы, будь их отношения одной из многочисленных ничего не значащих авантюр.       Но в этот раз её поразило словно громом страшное и вместе с тем прекрасное осознанеие: она была влюблена так сильно, что сама ощущала себя лет на двадцать младше.       И иногда даже вела себя соответствующе. Например, в прошлый раз…       Джанин вздохнула. О прошлом разе вспоминать не очень хотелось: сам секс был неплох, но её реакция на то, что Питер не испытывал никакого смущения, когда был с кем-то кроме неё… Это было неожиданно. И её до сих пор было стыдно за то, как она себя повела. Хорошо хоть он это никак не прокомментировал.       Зато Эрик прокомментировал. И сделал это чётко и ясно — мол, я всё ещё последую за тобой, как за лидером, но ты мне больше не мать. Разумеется, Джанин понимала, что он просто погорячился, и не обижалась на его слова. Но она чувствовала себя виноватой. Он вообще не должен был увидеть ничего.       Может быть, в следующий раз стоит всё-таки заниматься такими вещами в комнате с непрозрачными стенами. Ну, для разнообразия.       Питер поманил её пальцем и она легла рядом с ним, затем прижала его к себе и поцеловала в плечо. Сейчас ничего не хотелось делать, только лежать и обнимать его, целовать, слушать его сердцебиение. Считать его веснушки.       — Ты ж моё сокровище, — прошептала она, подняв взгляд. От его прежднего наглого вида и следа не осталось. Сейчас он выглядел… Хрупким. Уязвимым. И ей вдруг захотелось удержать его рядом с собой и никогда не отпускать.       Они не отнимут у меня ещё и тебя. Я не позволю. Всё перерою, уничтожу всех до единого, но никто и никогда не разлучит меня с тобой.       Они лежали, обнявшись, очень долго. Джанин это очень нравилось — ещё больше ей бы понравилось заснуть в таком положении, и обнаружить утром Питера рядом с собой. И чтобы так прошла вся их жизнь. И чтобы ему не приходилось бегать к ней каждый раз. И может быть, однажды даже…       Члены двух разных фракций не могут жениться друг на друге. Таков был чёртов закон. Джанин долго думала над тем, как бы обойти его, но в конце-концов все её размышления приводили к одному единственному выводу.       — Почему бы тебе не остаться здесь навсегда? — вдруг спросила она, поглаживая его по щеке, — Так было бы легче для нас обоих.       Услышав это, Питер скривился так, что сердце Джанин чуть не остановилось. Его ответ был ей известен ещё до того, как он его произнёс.       — Нет, так не было бы легче для нас обоих, а лишь для тебя одной. Мне было бы пиздец как тяжело. Садиться тебе на шею я не собираюсь. Это слишком извращённая поза, даже для меня, прости. Кроме того, мне нравится моя фракция. Даже в те редкие дни, когда из меня выбивают дерьмо на ринге.       Джанин могла понять его позицию. На его месте она бы, наверное, тоже возмутилась… Сама идея о том, чтобы покинуть свою фракцию… Всё же стоило хотя бы попытаться его уговорить. Хотя бы начать этот разговор.       — Прости. Я не хотела тебя оскорбить. Это было очень эгоистично с моей стороны, прости.       В ответ Питер крепко поцеловал её.       Неужели его так сильно впечталило её самокритичность? Если да, то ей определённо стоило развить в себе это качество. Бог тому свидетель, ей от этого и жить стало бы легче…       — И всё же у меня есть к тебе одна просьба.       Джанин насторожилась: просьба могла быть сколь угодно безумной, это же Питер. Соглашаться вслепую не следовало — это было бы безумием. На её счастье он быстро объяснил, что к чему, не дав ей даже слова сказать в ответ:       — Мне это нужно не для меня. Для Эдварда. Он остался во фракции, сохранил ранг, но почему-то несколько недоволен тем, что я ему глаз выколол. Думаю, он не станет меня убивать — или что-то в этом духе — в отместку за это, если его подружку, которая в списке последняя, не вышвырнут ко всем хуям на улицу, как обещали поступить с отстающими.       Это было нетрудно устроить. Один разговор с Эриком и Максом — и подружка Эдварда закрепит себе позицию во фракции… но в следующих этапах инициации примет участие лишь по отдельности от остальных неофитов. Так будет справедливо.       И вообще лучше было бы давно избавиться от этой идеи с изгнанием неугодных. Бесфракционников и так много и они создают проблемы — зачем их ещё плодить? Особенно из числа молодых и энергичных, обладающих какими-никакими, но всё же боевыми навыками?       — Я постараюсь сделать всё, чтобы она осталась, — произнесла Джанин. У Питера засияли глаза, — Хотел бы ты ещё что-нибудь?       — Да, — ответил он, широко улыбаясь, — Поцелуй меня ещё раз.       И она это сделала.