Когда подопытный становится неугодным, его убивают

Морозов был задирой. Наверное, он впитал это клише вместе с молоком матери-самоубийцы. Красивый мальчик-задира, у которого есть красивая девочка, отпадные друзья и огромное папино наследство. Если бы он ещё не прикладывал к нему кулаки в моменты особого проявления своих отеческих настроений. Максим его боится. И любит, потому что другой семьи у него нет. И не то чтобы очень хотелось. И он совсем не завидовал, когда раздражающе правильный новенький поселился в его комнате и начал выставлять фотографии своих родичей. Он не завидовал, нет. Максим Морозов злился. Такая злость была оправдана его происхождением и заранее прописанным, проштампованным денежными знаками положением в обществе, а червячки совести, изредка погрызывающие терпение, благополучно размазывались ногами по чистому, блестящему полу в столовой, где совсем недавно потрудилась уборщица Маша. Ничего, что от них тянется мясистый кровавый след. Максиму можно. - Слушай, сиротка, а ты целовал свою мамочку перед сном? Ромыч и Тёма давятся слюнявым смехом, а этот Авдеев почти подрывается с места, со своей тёплой постельки, на которой в прошлую ночь пряталась его сомнамбулическая сестрёнка. И это не смотря на то, что он уже дал им троим крутецки показательное обещание не вестись на драку после воспитательной влажной уборки в туалете. Морозов чует ярость, недовольство, обиду, весь спектр удушающих эмоций и досаду от несправедливости. Они витают в воздухе и отдают в ноздрях неприятно кислым. Авдеев не желает мириться с таким обзывательством, ему, видите ли, положить на правду, которую знает каждый в этой школе и на которую абсолютно каждому плевать. Морозов злится, потому что к нему в комнату притащилась белая ворона, которая не желает сливаться с толпой, даже если её за это забьют. В голове сидит похабно-злобная мешанина, которая несётся вслед за отключающимся сознанием, потому что руки у бесячего новенького сильные, он умеет ими бить и душить. Тёмка потом расскажет, что у него зрачки закатились, он захрипел и едва не сдох, вот они с Ромычем и полезли Авдеева оттаскивать. Максим не помнит. Но следы на шее — вполне красноречивые доказательства. Он, наверное, почти больной, если говорит себе, что это всего лишь попытка достать мешающего соседа. Но оба заключают негласное соглашение, по крайней мере, оно действует только на эту его сестричку и, честно, Максу совершенно пофиг, расскажет ли малютке кто-то про маму с папой. Куда больше под ложечкой насасывает её братец, на которого ведётся собственная красивая девочка. И эта красивая девочка целует бесячего мальчика на глазах у Макса в каком-то ебучем колодце. Это пиздец как нездорово, нездоровее, чем сам Максим, потому что что, блять, такого есть в этом Авдееве, почему на его пока не избитое благородство хочется клюнуть, почему его слышишь даже через раздражение? Неужели почившие родственнички так постарались? Охуеть, воспитатели. Небось, пылинки с него сдували и начитывали лекции о том, как нехорошо представлять себя эрегирующим на одноклассников и их сильные руки. Дашку Макс отпихивает. Впервые он отшвыривает её от себя так, как ещё никогда не отшвыривал девчонок. Старкова как инородное, как соблазнительный, но вредный паразит. И если она не угомонится, Максим захочет её ударить. Как его отец. Он захочет опустить её назад в колодец, разбомбить его дно и посмотреть, как она валится под расколотый, толстый и тяжёлый лёд, под обжигающую холодной зимой воду. Как захлёбывается и тянет руки к нему и Авдееву. Насчёт Авдеева Максим не может решить. Разрывается между желанием дать им одну на двоих участь и подарить ему главное зрительское место. Дескать, только смотри, но не трогай. Старкова плетётся следом, а у Авдеева измученные ею губы. И он остался в одном свитере, холодно. Морозову хочется его раскусить, прожрать в нём дырку, растереть в дурь и смыть в унитаз. Ему не хочется знать, как эти губы сминаются. Как раскрываются шире и впускают. Светлый оттенок свитера как знак доброй принадлежности, Макс мысленно чернит Авдеева во что-то другое, может быть, пурпурное. Или грязно красное, как порог у Ада в школьных страшилках. Этот чёрт был бы красивым с такими переменами. - Не отстанешь от Дашки, я такого твоей сестре наговорю, что она ссаться до совершеннолетия не перестанет. Будет проситься в кроватки к дядям, чтобы быстрее заснуть. Пресловутая сестрёнка с небольшим психическим приветом опасный спусковой рычаг. Последний рубеж у запретов и хвалёной выдержки, которую так любит ставить в пример их идеалистический директор. - Какая же ты мразь! Они цапаются на виду у всех, опять, но гадости эти шепчет Максим почти на ухо. Ему хочется, чтобы такая грязная тайна не осквернилась бы никем, кроме него. И, господи, он соврёт, если скажет, что не упивается самой идеей довести Авдеева до подобия сумасшествия или обречённости. Даже не в родителях дело, не в девушке, которая уже никакая не девушка, а перебежчица к благородным от юродивых и обычных. В Авдееве, правильном до тошноты, таком индивидуально мыслящем, таком непохожем на остальных, таком заботливом. Морозов бьёт его под дых, Авдеев предсказуемо берёт Максима за шею. Сладко. Виктор Поляков врезается между ними, как тайфун, и их обоих растаскивает в стороны. Внутренняя суть ликует от осознания, что от поцелуя с Дашкой Авдеев не задыхался так, как от его кулака. Впервые Морозов передёргивает на своего соседа по комнате как раз после получения этого знания. После того, как засмаковал его и едва сам не задохнулся от восторга. Словами не передать, что творят такие эмоции с напрочь отбитыми бошками и до чего хотят довести таких вот правильных мальчиков. Тревожный звоночек тренькает ещё противнее, намекает, что Морозов вязнет не во льдах, а в промёрзшей трясине. Гладкая подошва вычищенных школьных туфель быстро и громко скользит по крыше, но Авдеев ловит Максима в капкан. И хотя это ни что иное, как спасение от смертельного перелома, но ощущается именно как ловушка, как ёбнутая нарисованная дверь в альбоме, за которой сношаются двухголовые зайцы. - Я бы трахнул тебя, сиротка. На чердаке. В колодце. На глазах у своей девушки. На кладбище, прости господи. А потом бы попросил Птицына написать об этом в газете. Морозов выплюнул, выхаркнул гноящуюся болячку, хотя собирался врубить повтор про «отвали от неё, целее будешь». Старкова хороша, но в Авдееве наверняка лучше. И таких ужасных ужасов Максим ещё точно не говорил. Андрею бы блевануть, вытошниться всем содержимым прямо ему под ноги и убежать, но он не выглядит испуганным. Ему даже не становится противно. Он задумывается. - С чего ты взял, что трахать будешь ты? И ухмыляется, сука, так, как будто выиграл соревнования у шлюхи. Они перестают цапаться в открытую и переходят к тайным романтическим схваткам. Старкова превращается в обязательный словесный повод, но Морозову совсем не хочется её целовать. Он сбивает костяшки о камни, когда ловит её с Авдеевым, надеясь раздробить себе кости. Это больно. Это совсем не в кайф, когда ты делишься внезапным сокровенным, а по нему потом пританцовывают катком. Морозову перебинтовывают руку, он игнорирует авдеевские гляделки и посылает Старкову нахер. Нахер бесполезных красивых девочек. Нахер мелких сестричек, которые подкрадываются и хотят подружиться. Нахер кого угодно, кто хоть как-то связан с Авдеевым. Который мастерски выпрашивает прощение, не говоря ни слова. Притаскивается на клятый чердак, садится на перекладину, где недавно лобызал его бывшую в рот, и тычется ему в лоб своим. Тупым и бараньим. Макс терпеть такое не может, потому что тогда выключается всё, кроме нежности. Он становится покладистым и приторным, как варенье. Это по-девчачьи. Это совсем не похоже на штуки о трахе на кладбище. - Я тебе нравлюсь? - Нравишься. Авдеев клюётся в шею, где подживают отметины его пальцев. Будь они оба ближе, Максим бы поделился, как рад, что новые отпечатки заменили собой следы Морозова старшего. Андрей бы наверняка оценил такой символизм, но момент пока не позволяет. Это грязновато, потому что нужно что-то не связанное со Старковой. Не перекладина, на которой хотелось их удавить. И Андрей его настроение улавливает. Он берёт в свои ладони его разбитую руку и держит. Такой простой жест, но всё лишнее вышибающий. Авдеев нечто. От распирающей изнанку нежности впору отправиться на тот свет, благо (благо ли), новоявленные события располагают. Его хочется брать за шиворот, толкать к стене и целовать. Смотри, смотри, папочка, как я влюбился. Перспектива стать трахнутым осмысливается по-новому, и Максиму хочется пробовать и это. Подставиться? Нет. Он не знает, как. Но Авдеев, кажется, знает. Высокий, зараза. Ладный. Даже в этих своих словах по-прежнему правильный. - Я не умею. На самом деле, знаешь... Морозов ненавидит себя за раскрытия, но это теперь накатанная дорожка. После мёртвого Савельича, костей детдомовской детворы и передознутого Тёмы. Это привычно. Обречённо, но по-родному привычно. - Я тебя научу. Джентльмен-позёр, блин. Будто бы на своих курортах и лыжах сношался со всеми подряд, посмотрите на него. Но Морозов не недоволен. Он в приступе ласковой ярости, которая требует мусолить авдеевское ухо и чуть-чуть кусать за скулу. Они целуются на кухне по ночам, хотя Максим уверен, что и тогда за ними следят. Какая разница, если к столешнице его падающее тело прижимают так крепко и ревностно? Подвернись сейчас автомат, пошёл бы, воодушевлённый, отстреливать радиоактивных светлячков и призраков. И ведь сучья мысль материальна, только кишки на полотенце вполне реальные, розовые и красные. Максима тянет блевать и плакать. Он не был полным психом, потому что хотеть убить и убить на деле не одно и то же. Он конченый человек. Он кончит Андрею на живот после каникул, но пока молит не раскрывать свой второй страшный секрет. Андрей его персональное спасение. Это круче, чем девушка, это больше, чем допустимые, прописанные обществом, принятые отношения со слюнявым или животным сексом. Плевок в привычное покровительство, когда утаивают преступление, потому что что? Любят? Кровь преследовала Максима с детства. Тычки, издевательства, сбитые костяшки, досада. Кайф от стычек с Авдеевым, беготня по грязному лабиринту, стрельба в лесу и первое самостоятельное убийство. Кровь, источающая вонь и символизирующая разложение. Контраст со свитером Андрея, который запечатал его страхи в своём тёплом и немного кусающем шерстью коконе. В нём хотелось остаться, даже когда полез в душ, да Андрей не дал. Раздел и намылил. Конечно, он ведь наученный. Сестру одну холит, ну, так и приёмного брата-ровесника выходит. - Ты пиздецкий, Авдеев. От твоего благородства с ума сойти можно. Я знаю, что не заслуживаю. Оба ныкаются подальше от двух девчонок, Ромыча, тискаются, тычатся друг другу в шеи и сопят, пока Максим изредка всхлипывает и трусится, как паникующая девка. И это ему ещё не пришлось самолично убирать труп. Андрей целует Морозова в макушку и гладит руки. Все его жесты говорят о том, что он готов к обороняющейся защите. Что Максим сейчас (и, возможно, на очень перспективное неизвестное) в безопасности. - Всё будет хорошо. И сквозь сны, в которых светятся детские глаза, тайны, нечисть, сумасбродство в голове и заднице, правда, будет. Им бы только урвать чуть больше таких моментов. Больше эмоциональности, от которой так хочется воспламеняться вдвоём.