Трещина

Худенькая девушка нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Её туфли успели насквозь промокнуть в ледяном осеннем дожде, а понурые капли уже невесть сколько времени меланхолично капают с подола её плаща. Она ждёт. И ждёт. И ждёт. Никого нет дома. Уходи, пожалуйста. Серая боковина жилого дома дала трещину. В трещине - плесень, проеденная штукатурка, вода, вода, ещё больше воды. В трещине спит смерть. В трещине ночует твоё блёклое отражение. С тёмно-каштановыми волосами и внимательным, острым взглядом. Эта девушка - ты. С осевшими от недюжинного стресса плечами и мозолями на ногах. Ты часто-часто моргаешь - и прямо под твоими ногами расползается багровый след, смешиваясь с грязной дождевой водой. Лампочка фонарного столба скупо потрескивает, и её ржавый свет обличает человеческое тело, брошенное на мостовой, словно старая сломанная кукла. Вернее, то, что от него осталось. От человека и от понятия "тело" тут мало что можно разглядеть. Искажённые черты лица, содрогающиеся в гримасе предсмертного ужаса. Изломанные руки, сбитые до мяса колени. Он не был хорошим копом. Ни разу. Хорошим человеком? Может быть. Ты привыкла находить в самых обречённых искру ясности. В участке мало тех, кто на работе сохраняет искреннее человеколюбие. Род деятельности не позволяет - особенно факт того,что после патруля тебя перевели в отдел по особо тяжким. Вот так сразу. Взяли и кинули маленькую девочку посреди глубокого озера и сказали - плыви. Но ты ведь уже взрослая, правда? Как и все здесь. Кто-то спивается, кто-то уходит глубоко в себя. Ни первый случай, ни второй винить нельзя. Но этот человек... Не был ни пьяницей, ни замкнутым стоиком. Он просто был... пресным. Серая личность с плохим чувством юмора. Может, слегка раздражающим. Прежде всего он был человеком. Твоим напарником - он до сих пор им остаётся. Сказать "бывшим напарником" будет, наверное, преступлением. Ты не можешь осквернить единственное, что связывало вас. Джозеф Миллс и по сей день числится как твой напарник. Посмертно. Его забили в уличной потасовке. В тот день, когда ты вот так же стояла на мостовой в дождь, он стоял рядом, хмурясь и напряжённо постукивая указательным пальцем по кобуре. Ты даже ничего не успела сделать. Джо тоже. Вы явились по вызову, прямо под вечер. Знакомая улица, кусок улицы еще знакомее. И всё равно. Тех головорезов - из, кажется, Виллалобоса? - было не больше дюжины. Джо постоянно хвастался, что за свою карьеру не раз расправлялся с двадцатью бандитами сразу. Было странно слышать подобное от того, кто неделями не мог разобраться с убийством в кальянной, пока в расследование не вмешался Дюбуа и дело было закрыто меньше чем за полчаса. Ты, конечно же, только удивлённо фыркала на его рассказы и отворачивалась. Отвернуться от того, что они сделали с Джо у тебя не получилось. А ты хотела, очень хотела. Но тебя тогда словно намертво пригвоздило к земле. Судорожный вдох, спазмы мышц, дрожащие пальцы. Ты забыла как дышать, как двигаться, как говорить. И краешки картины плавились, будто залитые водой, а краска трескалась, облуплялся лак. Ты смаргиваешь туман перед глазами сейчас. И тогда тоже. Когда по патрульным вызовам вы натыкаетесь на чьё-то тело, это морально легче. По юности тебя жутко мутило, слезились глаза. Потом неожиданно ты привыкла. Но видеть перед собой труп окоченевшей старухи с Буги-стрит и видеть перед собой своего напарника, с которым вы работали последние два года, бок о бок, - вещи разные. А он даже не был хорошим человеком. Или интересным собеседником. Или ровно ведущим дела полицейским. Ты просто привязалась. Как напарник к напарнику. Как все нормальные люди. Всегда такое случается, человеческая природа. Но жалкое подобие лицемерия всё равно угрюмо кололо тебе спину, когда ты, согнувшись в три погибели, сотрясалась от рыданий над ошмётками бывшего человека. Почему же ты так не плачешь из-за каждого найденного у гаражей вздувшегося тела? В чём разница? Ты даже не считала его своим хорошим знакомым, не то что бы другом. Просто напарник. Надоедливый, назойливый напарник Миллс. Тогда почему ты взяла отгул на неделю после того самого выезда по вызову? И прятала от детей засаленные носовые платки? Тебе хочется назвать это эмпатией. Но тогда это ставит под вопрос твою человечность, в принципе - значит, твоя эмпатия разграничивает тех, кого ты знаешь, и кого нет? В чём тогда смысл вообще скорбеть? Хочется теперь спросить: а ты вообще человек? Но ты не спрашиваешь, потому что не знаешь как ответить. Или знаешь. Лучше будет не отвечать. Ты офицер РГМ. На одном из выездов вы наткнулись на подстреленного ребёнка. Он лежал, скромно подобрав крохотные ручки к груди, на ней расползлось страшное тёмное пятно. Пьяный отец, старое ружьё. Типичная картина для гниющего Ревашоля. Ты на мгновение представила, что на его месте - твой сын. Тот самый, который, хлопая сонными глазами, ждёт тебя каждый вечер в одиннадцать и крепко-крепко прижимает к себе завёрнутую в простыни младшую сестрёнку. Что бы было, будь это он? Твой малыш, скорчившийся в последней, мучительной судороге и навечно оставшийся в мутной осенней грязи. Твоё крошечное солнце, которое только пару месяцев назад научилось чётко выговаривать "мама". Всю следующую ночь ты провела на подоконнике, пряча мокрое лицо в трясущихся руках. Слушала мирное сопение своих детей, размеренный храп мужа, и, вытирая слёзы обратной стороной запястья, почти пообещала себе уволиться. Чтобы, если когда-нибудь на месте того крошечного малыша оказался бы твой сын, ты чувствовала к нему столько же жгучей боли, как к любому другому ребёнку. Потому что так будет честно. И работой ты больше не прикроешься. И ты ведь почти уволилась. Только вот на следующий же день вам с Джо снова поступил звонок, уже по поводу замёрзшего кота на дереве. А ещё через неделю вы прогнали хулиганов, расписывающих стёкла кафетерия. И как будто бы всё снова стало нормально. Заплывшее в придорожной грязи лицо мальчика, прислонившегося к забору, перестало тебе сниться уже через месяц. А потом погиб Джозеф. И представлять кого-либо на его месте уже не требовалось. Это был просто Джо. Просто Джо с многочисленными колото-резаными. Просто защищавший тебя от головорезов. Поначалу они не тронули тебя, потому что бить женщин не входит в их самодельный кодекс. Но когда ты опоздало выстрелила из табельного, вся джемрокская грязь обрушилась на тебя и только на тебя. Ты ринулась вперёд, потому что рядом был Джо, который точно бы тебя прикрыл. И была ты, и ты даже успела пару раз выстрелить на поражение, пока тебя не сбили с ног. Когда пришло подкрепление, ты отделалась только болезненными ссадинами. Джозеф остался лежать на земле рядом. Мертвый. Когда ты встала и мир перед глазами опасно покачнулся, ты увидела, что вся в крови. По локоть. Буквально. В крови Джо. В своей. В крови подстреленных бандитов. И на мгновение на твоём месте оказался кто-то другой. Девушка рядом с обезображенным трупом мужчины. Посреди остервенело насупившейся улицы, насквозь промокшей под серым проливным дождём Небольшая фигурка, вбирающая наплечниками мундира капли мелкого дождя. Раньше тебе казалось, что легче притворяться, что всё происходит не с тобой. Что это всё - чья-то другая история. Другой Жюдит, у которой не получилось отбить напарника у бандитов. Но ты моргаешь - и снова опускаешь глаза на свои измазанные в грязи и залитые тепло-красным руки. Чего-то ждёшь. Наверное, того, чтобы вся эта жуткая история прошла мимо тебя. Ждёшь, что привыкнешь к тихому присутствию тела рядом. Ждёшь. Ждёшь - и всё разом рушится, ноги подкашиваются. И трещина уже ползет по твоим голосовым связкам - зияющая, раздирающая трахеи и легкие трещина. Будто бы шов разошелся. Никого нет дома. Уходи. Это ты посреди опустевшей улицы, и это из твоего упавшего табельного мелкими крупинками сыпятся остатки пороха. Моргаешь снова - и ничего на этой улице больше нет. Джозефа уже увезли в каталке. Кровь впиталась в кривые прожилки мостовой. Дождь кончился - будто бы его сегодня совсем не было. Трещина в здании приветливо смотрит на тебя в ответ. Ты стоишь, слегка ссутулившись, и рядом с тобой - напарник. Только уже не Джо. И не кто-то из патруля. Может, он примерно такой же заносчивый, как Джо. Но ещё он смешно шутит. И делится с тобой поостывшей шавермой. Он часто хмурится и задумчиво почёсывает тёмно-охристый висок - жест, который ты быстро от него переняла, - а ещё курит больше всех в отделе. И больше всех матерится. И работает, как умалишённый. Жан - не Джо. И никогда им не будет. Ваше напарничество - временное, но ваши отношения, должно быть, протянутся дальше этой недели. И следующей. Ты почувствовала это ещё в тот момент, когда пришла в отдел с насморком и он без лишних слов протянул тебе платок, пробурчал что-то о том, как ,сука , катастрофически им не хватает ебучих бацилл в ебаном участке. А потом сурово отказывался принимать свой же выстиранный платок, когда ты на следующий день принесла его белоснежным. Дело было в мелочах. В глупых и не особо осознанных. На следующий день вы вышли на перерыве к бетонным ступенькам входа в участок, и ты предложила ему свой термос с кофе. Он сердито фыркнул и в ответ протянул тебе свою тлеющую сигарету. Мол, услуга за услугу. Только вот он забыл спросить, куришь ли ты вообще. А потом вы делали самолётики из бумаг, противозаконно украденных из старой ненужной документации. Ты никогда бы не подумала, что такой серьёзный человек, как он, станет инициатором складывания самолётиков под конец рабочего дня. На одном из таких остроносых бумажек он неумело и на скорую руку вычерчивает пером кривую бородатую рожицу, тыкает в неё пальцем и твердит тебе знать изменников родины в лицо. И с прицельной точностью запускает самолётик тебе в нос. Ещё Жан старательно разъясняет тебе, что личинки в вашей шаверме - это чудодейственный белок. Каждый уважающий себя офицер РГМ должен вкусить шавермы с живыми, извивающимися личинками, чтобы познать самый сок джемрокской кухни. Однако, когда ты брезгливо перекладываешь одного такого маленького белого друга из своей шавермы в его, он разражается самым жутким воинственным воплем, который только можно придумать. А на следующей же неделе вы оттираете одежду от ошмётков трупа после аутопсии. И вновь идёте в перерыв на ступеньки пить кофе и курить. Иногда ты прикрываешь усталые после загруженного дня глаза - и видишь на его месте Джо. Ты обещала себе не представлять. Каждый раз ты не сравниваешь, нет - ты видишь на его месте того самого пресного и задиристого Миллса. Когда Жан склоняется над оцепленным лентами клочком земли и рассматривает улики, тебе кажется, что вот-вот снова загремят выстрелы с соседней улицы - и ты вернёшься в осенний дождливый день к дому с треснувшей стеной. В чём разница? Ты опять привязалась. И сколько времени должно пройти, пока он тоже не умрёт? "Умрёт." Так легко всегда заменять "смерть" схожими синонимами. Точнее, все отчёты пропускают этот медленный и страшный этап, когда человек умирает. Описывается просто - был найден труп. Человек был убит. Про умирающих людей, отчаянно заполняющих помещения своими захлёбывающимися криками, про еле дышащих детей, забитых до полусмерти, которых ты вынужден прижимать к себе до приезда лазаретной мотокареты, никто никогда не пишет. Про то, как ты стискивала измятые грязные складки плаща Джо, чувствуя на своих костяшках его последние, судорожные хрипы, все отчёты тактично умолчали. В официальных документах не должно быть ничего лишнего. Всё кажется до невозможности безнадёжным. Твои дети спокойно спят дома. Муж, скорее всего, снова остался присматривать за ними, и сидит на кухне, непринужденно набивает трубку табаком. Люди на сырых джемрокских улицах продолжают изо дня в день превращаться в кашу из крови, органов и костей. Жан опять богато выругивается над отчётами и в красках разъясняет, за что и почему нужно наконец уволить этого треклятого (стоклятого) Дюбуа. А ты не можешь думать ни о чём, кроме распластанного тела Джо из твоих снов, которое каждой ночью всё больше походит на Жана. Ты моргаешь - медленно, расчётливо - и на этот раз на месте залитой дождём улицы видишь серые кладбищенские валуны. Перед тобой стоит Джозеф. У него бледное, покрытое мириадами ссадин лицо. Он молчит - и ты молчишь тоже. Ты всматриваешься в его потускневшие черты - и замечаешь на его щеках высеченные оспяные рытвинки. Джозеф, наконец, подаёт голос, и его тихий тон отражается от глухих могильных валунов знакомым, ехидным тембром. “Посмотри, тебе совсем не жаль,” читаешь ты по его губам. Ты посреди могильных плит, ищешь заплесневелое высеченное на камне "Миллс", но на самом деле тебе так, о, так всё равно. Пока это не твой сын, или твоя дочь, или твой муж, тебе, честное слово, будет всё равно. "Это всего лишь работа, так ведь? А работу надо грубо отсекать от обычной жизни. Зачем ты сюда пришла? " "Почему ты плачешь, наконец наткнувшись на надгробие со знакомыми инициалами? Это глупо. Ты глупая." “Я был для тебя никем. И остался - никем. Ты придаёшь моим ускользающим из воспоминаний чертам бледные глаза и насупившийся взгляд и называешь эту скорбь оправданной.” “Ты держала не меня. И плакала не по мне. Мой труп держала какая-то другая девушка в плаще РГМ, которая оказалась посреди уличных разборок рядом.” “Когда рядом с "Миллс" появится "Викмар", ты останешься прежней. Видящей в трупах чужих детей своих собственных. Но никогда в трупе напарника - его самого.” Моргаешь - и Джо перед тобой больше нет. И кладбища никакого нет. Под ногами - снова мокрая мостовая. Рядом с тобой - Жан, небрежно разворачивающий шаверму из вощёной бумаги. Тебе снова хочется плакать. Хочется сказать ему, что он для тебя важен. Клянёшься про себя, что он тебе важен. Что, если с ним что-то случится - а на работе в РГМ постоянно что-то случается - ты точно уволишься. Даже не будешь обдумывать. Но ты только берёшь шаверму у него из рук и, не мигая, смотришь себе под ноги. Никакого дождя. Никакой крови. Никаких трупов. Чего ты тогда ждёшь, на этот раз? С запоздалым ужасом ты понимаешь, что ожидаешь, что Жан уйдёт. Точно так же, как ушёл Джо - растерзанным, сломленным, умолкнувшим. Ты разворачиваешь вощёный свёрток - и ждёшь. Ждёшь ещё. Моргаешь. Только вот Жан никуда не девается, и лишь с глуповатым изумлением смотрит на тебя. Ты сглатываешь, и едва слышно шепчешь: "Останься." Он оторопело наклоняется чуть ближе к тебе, и на его лице ты видишь чистое, искреннее смятение. "Ты чего?" - в ответ ты не можешь проронить ни слова. - "Куда мне уходить-то? Мы только с участка вышли." Ты не можешь объяснить ему, что ты каждый день представляешь, как часть него умирает у тебя на глазах. Потому что это будет звучать ненормально. Ты ненормальная. Полицейские себя так не ведут. Ты уже взрослая девочка. Они такими глупостями не занимаются. Ты не расскажешь ему, что раз за разом представляешь, что тебе снова надо будет рыться по шкафам в поисках чёрной одежды, пока твой сын сбивчивыми слогами пытается спросить папу, куда мама уходит. Ты скорбишь, хотя никто не умер. Ты больше не можешь скорбеть, хотя кого-то значимого больше нет. Жан только качает головой и по обыкновению хмурится. "Ты только останься." -выдавливаешь ты, а он снова пытливо заглядывает тебе в глаза. - "Потому что... Потому что все вокруг постоянно умирают." Это звучит так по-детски наивно. Но, кажется, Жан всё сразу же понимает, и его уставшие черты примирительно смягчаются. "Ну, стараюсь, как могу, Джуд," - он ободряюще хлопает тебя по плечу, и ты понуро склоняешь голову в ответ. "Если хочешь забиться, то ставлю свою премию, что Гарри помрёт быстрее меня раза так в три. Ты, блять, видела вообще, сколько он пьёт? Это пиздец просто." При упоминании его напарника тебе становится еще хуже, и ты только и можешь, что печально кивнуть. Гарри такой же саморазрушительный, как сам Жан. И такие, как они, до пенсии не доживают. "Хорошо... Хорошо." - соглашаешься ты. Жан одобрительно выдыхает через нос. Так и быть. Ты моргаешь, уже спокойнее - и на вымощенной улице теперь идёт снег. Ты склоняешься у радиобудки напротив злополучной стены с ужасной трещиной - и торопливо настраиваешь волну на 41-ый участок. Тишина. Ты ждёшь. Ждёшь. Ещё ждёшь. Лампочка у фонарного столба давно перегорела. Никого нет дома. Перед глазами - Джозеф, увлекаемый в чёрный, непроницаемый мешок. На деле - никого. Улица пуста. Ты одна. Никого нет дома. Снежинки пушистыми звездочками оседают в твоих каштановых волосах. Они не тают, просто путаются в темных ниточках. Никого нет дома, Жюдит. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста.