Ради неё

      Военные силы Парадиза возвращаются на остров, и слух об этом разлетается настолько стремительно, что уже к одиннадцати часам Никколо находится в курсе событий. Армейские чины за завтраком обсуждают первую громкую победу элдийского народа, и он, не отрываясь от прямых обязанностей, пользуется ушами Оливера, который, едва вернувшись в кухню, делится свежайшими слухами.       Так он узнаёт, что «без потерь, естественно, не обошлось».       Все внутренности сковывает холодом: первая мысль — Саша, потом — кто-то из ребят, и Никколо, сглотнув, крепче сжимает металлическую лопатку. Овощи на сковороде шкворчат в масляных пузырьках, а он стоит, как парализованный, невидяще глядя перед собой.       Только голос Оливера, который даже решается коснуться его локтя, заставляет Никколо, вздрогнув, очнуться от оцепенения. Этого хватает, чтобы намертво вцепиться в хвост ускользнувшего было самообладания, и он, кивнув, спрашивает, не желают ли гости чего-нибудь ещё. Оливер отвечает отрицательно, и это радует: значит, его можно отправить дальше дежурить в зал, а самому поразмыслить в одиночестве.       Все размышления, однако, сводятся к тому, что Никколо чуть не пропускает момент, когда надо снимать овощи с огня, зачем-то выбрасывает лопатку в раковину, чертыхается и с горем пополам уговаривает себя расстаться с идеей сломя голову броситься в госпиталь: голодные Саша и компания наверняка появятся здесь, едва закончат с делами.       Однако час тянется за часом, время обеда подходит к концу, и шестое чувство начинает тревожно рокотать.       «Где же она?.. Где все? Чёрт, неужели что-то всё-таки произошло?»       Трезвый рассудок убеждает не поддаваться панике. В конце концов, Разведкорпус вернулся с задания, и никто не отпустит их гулять по городу, пока не будут улажены формальности и не сдана вся отчётность. И ведь ещё, кажется, поймали братьев Йегеров, так что ребятам сейчас наверняка не до марлийского повара, который под влиянием нервов и недоумённым взглядом Оливера начинает натирать столешницы.       Часы показывают шесть, и Никколо сдаётся. Собирается за пять минут, закрывает ресторан — за семь, и вот уже каблуки сапог стучат по мостовой, в ушах свистит ветер, а его взгляд направлен только вперёд, и мысли целиком занимает железная решимость найти Сашу. Поздороваться или просто увидеть — никакой разницы, только бы унять безотчётное дурное предчувствие, от которого внутренности сводит судорогой.       Впереди уже маячит форт — на его территории расположен военный госпиталь. У ворот стоит караул, и только тут Никколо осеняет простой, но неприятной мыслью: кто, собственно, его пустит? Из-за параноидальных мыслей о Саше он напрочь забывает о своём положении, а ведь пленного марлийца, будь он хоть на каком счету, скорее всего развернут обратно, не поскупившись указать точный адрес.       Как назло, на улице ни одной знакомой военной души. Никколо продолжает стоять столбом там, где на него снизошло озарение, и только нервно оглядывается, сжимая пальцы в кулак в кармане пальто.       «Успокойся. Думай. Что можно соврать, чтобы попасть в штаб?»       Попытка напрячь сознание оказывается безрезультатной: аргумент «мне нужно видеть командора Зоэ» неизменно повлечёт за собой вопрос «зачем», а на ответ «я скажу это только ей» ему самому либо скажут пару ласковых, либо, опять же, выдворят без лишних разбирательств. На секунду он допускает возможность ответить честно, но быстро отметает и этот вариант: порой к солдатам не пускают даже родных. И лишь после этого наконец задумывается, не попросить ли провести его к кому-нибудь из офицеров гарнизона, которые частенько закусывают в ресторане и наверняка окажутся посговорчивее.       Эта мысль выглядит вполне жизнеспособной, и Никколо, слишком взвинченный, дабы сдаваться без боя, делает было шаг, когда вдруг видит двух мужчин, выходящих из переулка слева. Оба одеты в армейские плащи — это первое, что бросается в глаза, и уже потом он замечает нашивки со скрещёнными крыльями и знакомые лица. Его охватывают разом страх и облегчение: Конни и Жан, идущие медленным, тяжёлым шагом, во-первых, живы сами по себе, а во-вторых, точно знают о Саше.       — Жан, Конни!       Разведчики резко останавливаются, повернув головы, и их хмурые лица озаряет удивление.       — Никколо? Ты здесь откуда? — первым от неожиданности оправляется Жан, и стремительно сокративший расстояние между ними Никколо уже знает, что ответить, но едва открывает рот, как лаконичное предложение сминается, будто бумажка.       — Саша… Как она? Я слышал, кого-то ранили, хотел узнать у кого-нибудь, как вы и она… — он осекается, проводя по волосам ни с того ни с сего вспотевшей ладонью. — Саша. Она в порядке?       Оба, молча переглянувшись, снова мрачнеют. Конни прихватывает круглую бляшку на галстуке-боло, будто бы пытается поправить тот, и отводит взгляд, Жан сжимает пальцами лацкан пальто, а его губы складываются в тонкую, идеально прямую линию.       Никколо кажется, что его бьют в живот тяжёлым армейским сапогом.       — Эй… — сипло бормочет он, за секунду понимая, что его треклятая интуиция сегодня работает с убийственной точностью. — Что это значит… Жан…       — Сашу ранила марлийская девчонка. Кандидатка в наследники титанов. — И тому подтверждение — тяжёлая ладонь, опускающаяся ему на плечо. Жан делает движение, отдалённо напоминающее ободряющее похлопывание, но никакой лёгкости в нём не чувствуется. — Она здесь, в госпитале. Нас выгнали оттуда, когда операция ещё шла, и мы весь день только и думаем, как бы попасть сюда. Пока точно знаем, что она хотя бы жива.       — Господи… — невольно вырывается у Никколо, и он уже не обращает внимание на тупую боль от каждого удара сердца в рёбра. Смотрит на мыски своих сапог, вновь машинально проводит рукой по волосам, а в ушах эхом отдаются обрывки «ранили», «хотя бы» и «жива». — Я так и знал…       — Хочешь с нами пойти? — раздаётся рядом голос Конни, в то время как рука Жана медленно соскальзывает с его плеча. — Вдруг Саша очнулась уже. Она бы рада была тебя увидеть.       — Вы ещё спрашиваете… — это должно быть похоже на сарказм, но у него нет сил, и Никколо только кивает, выпрямляясь и глядя на друзей, мрачный вид которых не даёт и капли уверенности, что с Сашей всё хорошо хотя бы относительно.       Эту мысль он, однако, пресекает сразу.       На него погладывают косо, но два разведчика, к тому же герои Сигансины, служат надёжным пропуском в госпиталь. Дежурная медсестра первого этажа отправляет их на второй, где приходится снова объяснять, кто они и зачем пришли, дальше следует неохотный ответ «Подождите здесь, я спрошу у доктора», и они остаются в тишине коридора, пока девушка в белом халате удаляется от них усталым, каким-то даже ленивым, по мнению не находящего себе места Никколо, шагом.       Конни, засунув руки глубоко в карманы, прислоняется спиной к стене, Жан отрешённо бродит то в одну сторону, то в другую, а он сам сидит на стуле возле стола медсестры, сцепив пальцы в замок и сверля их взглядом. Ожидание снедает, секунды тянутся мучительно долго, и когда дверной скрип возвещает о появлении доктора, все они разом оборачиваются и, не сговариваясь, подрываются с места. Конни оказывается проворнее всех, его голос будто отскакивает от стен, и Никколо слышит, как доктор суховато просит умерить тон.       — Опять вы здесь? Я же уже говорил, ваша подруга в плохом состоянии. Да, она всё ещё спит. Зайти? И что вы будете делать над ней все втроём?       Грудь снова сдавливает, когда доктор неодобрительно смотрит на него из-под кустистых, низких бровей. Ему уже недостаточно просто знать, что Саша жива: сердце жадно требует увидеть её, и Никколо сглатывает, глядя на напряжённую спину Конни, который настойчиво, жестикулируя, убеждает доктора пустить их хоть на две минуты.       — Хорошо. Пять минут, — он вздыхает, подтверждая неохотное согласие кивком, однако снова одаривает их предупреждающим, суровым взглядом. — Раз уж вас раз от раза становится всё больше. Но никакого шума, слышите? И, естественно, ни в коем случае не звать её и не касаться.       Саша лежит в небольшой пятиместной палате в дальнем конце коридора. Бледная, с сомкнутыми, подёрнутыми сухой белесой плёнкой губами и чуть-чуть повернув голову на подушке. Дверь тихо закрывается, и Никколо застывает, как вкопанный, глядя на её восковое лицо. Жан и Конни тоже смотрят, стоя возле деревянного изголовья — их лица похожи на бесстрастные маски, но каждая черта, особенно глаза, наполнена бессилием, страданием и злостью.       А у него в душе — только страх, растерянность и пустота.       — Она же не умрет... — он снова присаживается — на свободную кровать, — потому что без опоры его не удержат подломившиеся ноги. Прекрасно понимает бессмысленность своего вопроса, но ему отчего-то кажется, что, если он сейчас услышит «да» именно от них, это станет нерушимой истиной.       — Чтобы Сашка-то? Как же, — бросив на него короткий взгляд, глухо выдавливает Конни. Уголок его губ дёргается в болезненной усмешке, а ладонь потирает коротко стриженный загривок. — Она же завтрак после атаки пропустила, обжора. А в полуобмороке всё бормотала про твою свинину с подливкой.       По лицу напряжённо сложившего на груди Жана пробегает тень улыбки, но он, как и Конни, быстро возвращается в прежнее состояние — угрюмое, молчаливое и сосредоточенное единственно на созерцании Саши, которая спит под действием хлороформа. Никколо не выдерживает и отворачивается — к глазам подступают слезы, но ему неловко плакать перед Конни и Жаном.       — Вы же дадите мне знать, когда к ней можно будет снова прийти? — этот вопрос он, с трудом контролируя голос, задаёт, уже когда они уже бредут по коридору, занимая практически всю его ширину.       — Конечно, — безэмоционально отзывается Жан, и Никколо впервые за все часы после возвращения разведчиков из Марли чувствует силы улыбнуться, хотя это, наверное, больше похоже на обессиленную гримасу. — И придумаем что-нибудь, чтобы тебе и без нас давали пройти спокойно.       Они все избегают «если». Это леденящее кровь слово монотонно подгрызает душу, но о нём замалчивают, потому как отсутствие гарантий на выздоровление — это ещё не приговор. И всё-таки не думать о «если» невозможно, и Никколо то и дело ловит себя на том, как конвульсивно сжимается его рука в кармане пальто.       Саша может умереть. Саша. Девушка, первой накинувшаяся на его еду и рыдавшая из-за неё, будто ничего вкуснее в жизни не пробовала. Честная, шумная, добрая и чертовски смелая — эта Саша была последней, кто заслуживал смерти от пули в спину.       Она вообще ни от чего, кроме старости, смерти не заслуживала.       Это Саша, не считая Конни, Жана и нескольких ребят из разведки, помогла ему освоиться здесь. Это она чуть не кинулась с кулаками на какого-то парня, который плюнул в его сторону злобное: «Марлийский выродок». Это она украла его сердце, которое сейчас обливалось кровью. И он мог потерять её, не сказав ни единого слова о том, сколько она для него значит.       — Спасибо вам, что дали увидеть её.       — Вот уж не за что, — хмуро фыркнув, замечает Жан, передёргивая плечами.       — Нет, есть за что. Я боялся, что даже не узнаю, в порядке ли она вообще.       — Если б не та мерзавка, она бы после нашего возвращения знаешь куда бы сразу понеслась? — вдруг откликается Конни, идущий справа от него и до этого молча сверливший взглядом мостовую. — К тебе в ресторан. Сытая, голодная — вообще никакой разницы. — А потом встречается с ним взглядом и улыбается так, что от глубокой морщины между его бровей не остаётся и следа. — Хороший ты парень, Никколо. Не зря так любит тебя наша Сашка.       Никколо, несмотря на моральное и физическое опустошение, чувствует на щеках лёгкую краску. Жан вздохнув, поднимает голову к небу, потирает ладонью лоб и зачёсывает назад взъерошенные, сально блестящие волосы.       — Никколо, может, поужинаешь с нами где-нибудь? Можно и выпить: мы сегодня уже не на службе.       И они сворачивают на узкую улицу, на углу которой стоит паб со странным для Сигансины названием «Дикий кабан».

***

      Если провидение хотело как следует поиздеваться над ним, оно выбрало безотказный метод: Саша на этот свет буквально карабкалась, и Никколо содрогался каждый раз, едва видел зелёные мундиры Жана и Конни.       «У неё горячка… Нас выгнали оттуда, но мы всё равно не ушли, пока не вытрясли, что с ней такое. Сестра сказала, если сутки продержится, надежда точно есть…»       «Ей лучше. Но мы решили ещё вечером зайти».       «Нико, налей-ка, будь другом, что-нибудь покрепче? Нервы ни к чёрту. А Саша — умница, старается. Она у нас боец».       Её приезжает навестить вся семья. Так совпадает, что в этот день Никколо сталкивается с ними, когда приходит (точнее, прибегает) в госпиталь, потому что накануне Жан с Конни заваливаются к нему под самое закрытие, обнимают и едва ли не плачут, говоря, что Саше намного лучше, и она даже с ними поговорила. Их пьяное счастье передаётся ему, и Никколо, абсолютно бессознательно, сразу начинает спрашивать, чем её кормят.       «Ей нужно хорошо есть. Что я могу приготовить? И как это пронести? Сможете договориться?»       И хотя доктор, по словам ребят, упрямо не желает давать положительных обещаний, они дают их себе самостоятельно, а незаживающая рана в душе Никколо наконец перестаёт кровоточить.       Браусы сидят в палате долго. Никколо слышит их голоса, но не разбирает слов, и внутри него даже копошится постыдная зависть. Ему хочется увидеть её, сказать, как он рад и что он обязательно будет готовить для неё, чтобы она даже на больничном могла наслаждаться вкусной пищей. Увы, когда Браусы всей толпой выходят из палаты, его замечают, и выясняется, что Саша уже задремала.       У него дружелюбно спрашивают, кто он, и едва Никколо называет своё имя, его принимают буквально как своего, начинают благодарить и рассказывают, что они от Саши о нём очень наслышаны.       «В каждом письме обязательно писала про вас. Говорит, вкуснее Никколо не готовит никто. Давно вы здесь ждёте? Знали бы мы, пригласили бы вас зайти, пока она не заснула».       И он в свою очередь под влиянием момента приглашает их в ресторан пообедать.       Удача всё-таки улыбается ему: на следующий день Никколо застаёт Сашу в одиночестве и не спящей, вдобавок убеждаясь, что отправленный с мальчишкой-посыльным бульон достигает своего адресата. Она ёрзает головой по подушке, но не приподнимается и только сжимает пальцами одеяло. Выражение радости на её лице — призрачное, и вся она — ослабевшая, тень прежней себя. У Никколо сердце сжимается от того, как тихо, с большими перерывами звучит её речь — ей явно тяжело и больно говорить подолгу.       Он приносит себе из угла табурет, ставит его так, чтобы Саше было удобно смотреть на него, не делая лишних движений, и медленно садится, поначалу не замечая, какую напряжённо-прямую принимает позу. Обманчиво хрупкая, со следами мелких шрамов и ссадин рука лежит на белом одеяле так одиноко, что хочется согреть её, обхватив ладонями.       — Как ты? — банальнее некуда. И так ясно, что ни капли не сладко, но точно так же, как в тот вечер, Никколо нужно услышать что-нибудь обнадёживающее.       — Не очень, — честно улыбается Саша, и, несмотря на утомление, её взгляд наполнен теплом. — Болит сильно, но ничего… Хорошо, что ты пришёл. Я хотела спасибо сказать. Большое. За бульон. Страсть какой вкусный и жирненький. Как дома.       Она вдруг морщится, сжав губы, и её грудь вздрагивает под одеялом. Никколо подрывается с табуретки, нависая над ней и абсолютно ненамеренно хватая за запястье.       — Тебе плохо?! Мне позвать врача? Саша?!       — П-прихватило что-то, — натужно цедит она, приоткрыв один глаз. В его уголке собираются слёзы. — Сейчас. Отпустит. Так было уже. Т-ты… не очень... торопишься?       — Нет. Совсем нет, — прикосновение к ней отдаётся волнением в груди, но Никколо, садясь обратно, позволяет себе минутную слабость: ещё немного подержать руку Саши, нащупывая пульс большим пальцем и вообще не чувствуя его из-за нервного напряжения. — Если ты захочешь, я буду сидеть, пока меня не выгонят отсюда.       Саша, кажется, хочет прыснуть, но опять кривится от боли.       — Хочу. Когда кто-то рядом, и терпеть легче…       Никколо, чувствуя, что должен хоть немного успокоиться, заставляет себя разжать пальцы и только напоследок, на одно мгновение, накрывает её ладонь своей.       — Тогда я буду ходить к тебе каждый день, если ты разрешишь.       Саша, тихо вздохнув, прикрывает глаза вместо кивка, и в палате ненадолго становится совсем тихо. Она дышит, постепенно отпуская застиранную ткань одеяла.       — Н-никколо?       — Что?       — А можно… — смущённо поджимает губы, глядит куда-то в стену, а потом на её щеках вдруг появляется едва заметный, но румянец. — Если вдруг ты будешь печь что-то, можно мне… одну булочку? Или не булочку, что будет. Это ведь… не очень нагло, да?       «Да хоть дюжину…» — думает Никколо, на душе у которого от этой просьбы становится легче быстрее, чем если бы доктор, которого, к слову, зовут Уолтер, назвал ему точный день, когда Саша встанет с постели.       — Только одну? Ты больше не хочешь?       — Ну… — она бросает на него осторожный взгляд, и по всему видно, что разрывается между стеснением и соблазном. — Две? Мне больше, наверно, не разрешат.       Господи боже, две булочки. Никколо, улыбнувшись, смотрит на Сашу, не решаясь смущать её, больную и слабую, словами вроде «для тебя я сделаю что угодно», и притворяется, будто что-то обстоятельно прикидывает в уме.       — Мне тут заказали партию сладких булочек с маслом. По-моему, тебе они очень понравились, когда ты их пробовала, помнишь?       — Такие… спиралькой? — в её глазах зажигается неподдельное оживление, и он сразу понимает, что верно прочитал между строк.       — Да, они. Ты макала их в яблочный джем.       — И случайно тебе скатерть белую заляпала. Стыдоба…       На её лице появляется раздосадованно-неловкая гримаса, а у Никколо снова сжимается в груди, и впервые за эти пять ужасных дней из неё вдруг вырывается смех. Густой, вибрирующий, и он тотчас зажимает рукой рот, чтобы его не дай бог не выгнали за нарушение лечебной тишины.       — Ну чего ты смеёшься?.. — Саша дует губы, отворачивает голову, а кончик уха у неё становится красный-красный.       Всё, что происходит вокруг них, жестоко и пропитано уродством взаимной ненависти. И только она, Саша, прекрасна: от лохматой макушки до кончиков пальцев с неровными ногтями. Живая, беззащитная, как ребёнок, с землистым цветом кожи, синяками вокруг глаз, не способная без боли даже поудобнее устроиться на постели.       — Я принесу тебе три булочки. На первый раз. А потом что-нибудь ещё, договорились?       Как и раньше. Определённо, как и раньше: то, что он считает обыденным, Саше видится верхом счастья.

***

      Война заканчивается и сменяется новой войной. Правда, это уже совсем другое — никаких титанов, открытых атак и диверсий. Пока мир за морем постепенно восстанавливается после дрожи земли, власти острова тоже не сидят сложа руки. По мнению Никколо, им бы даже следовало поумерить рвение, ибо кругом только и раздаётся что «Борись!», «Проиграть нельзя!» и «Не убьёшь — убьют тебя!». Саша на этот счёт однажды замечает, что им почти то же самое сказали в Разведкорпусе, когда они только получили плащи и нашивки.       Вот только речь шла о титанах, а не о людях.       Ни одна неделя не проходит без митинга, на который стекаются люди от мала до велика. Саша просит об отставке, ей всячески пытаются отказать, но в дело вмешивается королева Хистория, поэтому теперь она относится к армии только косвенно: помогает Никколо кормить офицеров в ресторане.       То, что она выжила, несмотря ни на что — сродни чуду: сначала пуля, потом — марлийская атака и толпы титанов, крушащих всё на своём пути. Никколо, наверное, выдал бы разом все свои чувства, когда они разыскали её во время затишья, но семья Браусов оцепляет её плотным кольцом, поэтому Саше не довелось выслушать никаких любовных признаний.       Проходит чуть меньше года с тех пор, как титаны исчезают с лица земли. Ресторан работает в штатном режиме, и Никколо как всегда приходит открывать его в положенное время, однако обнаруживает, что его опередили: Саша, у которой есть запасные ключи, уже сидит на втором этаже, обняв спинку стула и глядя куда-то в окно.       — Я чуть было не испугался, что кто-то забрался, — он снимает пальто, до конца разматывает шарф и оставляет всё это на ближайшем стуле, подходя к ней. Саша только поворачивает голову, и вид у неё — до непривычного угрюмый. — Что с тобой? Что-то случилось дома?       — Привет. Да нет, нет. Там всё хорошо, — она расстроенно качает головой, опять положив подбородок на руки. — Просто отхватила утреннюю газету и поняла, что никогда не разберусь в этой политике. И не хочу. Только папе не говори, он на меня рассердится.       Последние слова сменяются виноватой полуулыбкой, и Саша, вздохнув, меняет позу: потягивается и, выгнувшись, упирается лбом в спинку стула, бурча себе под нос.       — Не хочу ничего менять. Хочу знать своё место, делать свою работу и вкусно кушать три раза в день. А народ вокруг спит и видит, как бы порвать друг другу глотки. Хуже зверей диких, ей-богу. Надоело. Так надоело, что хоть бы что-нибудь в жизни хорошее произошло.       За окном потихоньку просыпается город. Вот дородный мужчина торопливо выбегает из дверей, и почти сразу за ним высовывается женщина, махая чем-то, что он, по-видимому, забыл. По той же улице неторопливо шагает патруль из двух вооружённых солдат, а раздражённо-унылый вид Саши отзывается в сердце тупой болью.       — Война такая уродливая, неужели это ещё никто не понял…       — Многие — нет. Потому что пока есть, что терять, люди не успокоятся.       — По-моему, раз не хочешь терять, просто не приставай к другим, — фыркает Саша и сейчас очень напоминает обиженного ребёнка. Никколо невольно улыбается, наблюдая за движением её ресниц и губ. — И будет всем хорошо. Это же просто.       — Боюсь, даже слишком просто для политики.       Его попытка в шутку не имеет никакого успеха: Саша попросту её игнорирует, что-то печально высматривая за стеклом, и Никколо вдруг задумывается, не сказать ли ей сейчас. В самом деле, он собирается уже какой день, но постоянно откладывает, не видя случая, и это порядком раздражает, учитывая, что они весь день крутятся на одной и той же кухне.       — Знаешь, может быть… что-то хорошее сегодня всё-таки произойдёт.       Она поворачивает голову, оживлённо приподняв брови, а Никколо машинально поправляет манжету рубашки, чувствуя, как по лицу растекается жар. Однако заставляет себя продолжить, не беря длинную паузу.       — Наверное, это неожиданно, но я больше не хочу искать повода. Может, ты и сама давно догадалась, но всё же… Саша, я люблю тебя, — и наконец поднимает на неё глаза, ловя себя на том, что весь вытягивается и замирает по всем канонам военной выправки. — Ты изменила мою жизнь, и теперь, если ты разрешишь, я хочу изменить твою.       У Саши приоткрывается рот, она промаргивается, и это удивленное выражение само за себя кричит, что подобных подозрений на его счёт она и близко не имела. Но ничего, это не страшно: у него будет шанс на взаимность, если ему позволят хотя бы попытаться.       — Н-ник-коло? — Саша медленно отпускает спинку стула, растерянным жестом прижимая руки к груди. — Ты это что же… П-предложение? Мне? З-замуж выйти за тебя?..       Вид у неё такой, будто она не верит, что он способен был озвучить ей нечто подобное. Никколо краснеет, однако мужественно берёт себя в руки, чтобы окончательно не выбить её из колеи внезапно двусмысленным признанием, которое звучало однозначно, когда он перед этим прокручивал его в голове.       — Я… женился бы. Но не могу предлагать тебе такое, пока не знаю, что ты чувствуешь ко мне.       Широко открытые глаза Саши подёргиваются влажной пеленой, подбородок начинает дрожать, и она, застыв было на несколько секунд, резко отворачивается от него, утирая рукавом глаза. Громко шмыгает носом и вдруг заходится отрывистым, похрюкивающим смехом-плачем, от которого у неё вздрагивают плечи. Сердце отбивает два удара, четыре, внутри всё холодеет от неприятного предчувствия, и только после этого Никколо немного отходит от охватившего его столбняка. Ладонь, зачёсывая назад чёлку, собирает испарину со лба.       «Чёрт побери, я её напугал?..»       — Саша… — он не уверен, почему она реагирует настолько бурно, и это, говоря откровенно, сильно обескураживает. — Ты можешь просто сказать нет, и…       Но едва Саша слышит это, как тут же порывисто оборачивается к нему, срываясь на крик.       — Нет! Нет, я хочу! Я сейчас, погоди, я просто не ожидала, вот и… Ой, пожалуйста, не смотри на меня: у меня плач такой уродливый! И уши, уши заткни!       Одной рукой она хватается за рукав его рубашки, второй продолжает размазывать слёзы и в довершение всего начинает икать, умудряясь в этом несвязном потоке пролепетать что-то похожее на «люблю» и «я позорище такое». Нужно видеть её испуганно блестящие глаза, когда он буквально обрушивается перед ней на колени, сжимает дрожащими ладонями её руку и осыпает ту поцелуями в приступе ослепляющего, болезненно реального счастья.       — Саша… Саша…       — Ой, т-ты что! Ты что д-делаешь?.. — она ёрзает на стуле, пытается было вырваться, запинаясь через слово, но Никколо настолько пьянеет от происходящего, что отказывается отступать. — Н-никколо, п-перестань! Смущаешь же!       А его не смущает абсолютно ничего — больше того, у него нет никакого желания вставать на ноги.       На пунцово-красном лице Саши застывает выражение бесконечного отчаяния, точно она только и ждёт, чтобы с визгом убежать от него в кладовую.       — Полы же грязные, ну Никколо! — по-видимому, это её последний аргумент, и так как она, всё ещё плача, хватается второй рукой за его плечо с намерением потрясти, Никколо неохотно покоряется и, улыбаясь, тяжело поднимается, теперь нависая над ней.       Они вновь встречаются взглядами, и кончики его пальцев осторожно касаются её горячей щеки с крохотным тёмным шрамом.       — Ты... разрешишь?       — Ч-что?       — Поцеловать тебя.       Раздается громкий, долгий шмыг, и её губы замирают в несчастной улыбке, которой она словно говорит: «Сдаюсь, как мне сопротивляться?»       — Ну, ты ц-целуй, только... я вся сопливая…       Белый платок, в который она робко высмаркивается, падает на пол между их ног. Саша жмурится, сжав губы, застывает в робком ожидании, и Никколо успевает заметить, как трепещут её веки, прежде чем сам закрывает глаза.       Она больше не плачет. Обвив руками его шею, медленно сползает со стула, неуверенно отвечает на его осторожные поцелуи и радостно подставляет лицо, когда он касается губами то одной щеки, то другой. Её кожа от слёз становится солоноватой.       — Я женюсь на тебе, — он слышит собственный голос, но слова соскальзывают с языка практически бессознательно.       — Хорошо, — шёпотом соглашается Саша, тихо сглатывает и тепло вздыхает ему в губы. — Тогда я домой напишу. Прямо сегодня, ладно?       Никколо, улыбаясь, собирается ответить, но тут на улице разражается оглушительным лаем собака, и она, вздрогнув, буквально отпрыгивает от него, вперив взгляд в дверь. Он только успевает обернуться, а её уже открывают, и на пороге показывается Оливер со слегка сонным утренним приветствием.       — Как мы все сегодня рано-то! — нервно хохочет пунцовая до ушей Саша и стремительно ретируется в другую комнату, избегая смотреть на них обоих. Теперь уже Никколо становится неудобно, как будто они сделали что-то общественно порицаемое, а Оливер, естественно, успевает заметить её опухшие лицо и глаза.       После чего задает более чем логичный вопрос.       — Саша, что… плакала?       — Всё нормально, — машинально отвечает Никколо, кашлянув и вовремя вспоминая, что его верхняя одежда по-прежнему висит на стуле. — Ты и правда рано сегодня, Оливер.       — Разве? — удивляется тот, а Никколо, небрежно сворачивая шарф кольцом вокруг локтя, некстати задумывается, какой всё-таки тонкий у Саши слух. — Я выходил, было ровно восемь.       — Да? — после чего подхватывает на руку пальто, намереваясь последовать примеру Саши и скрыться хоть на пару минут с чужих глаз, дабы привести в порядок голову. — Значит, мне показалось.       Слава богу, Оливеру хватает невнимательности или чувства такта, чтобы больше ни о чём не допытываться.       День продолжает идти своим чередом: на кухне стоят привычные запахи, в зале сидят офицеры элдийской армии, и единственная разница состоит в том, что настроение сегодня особенно приподнятое, а Саша мурлычет себе под нос звонче обычного.       Вечером Никколо по давно устоявшемуся обычаю провожает её до дома, и они идут длинной дорогой, потому что обсуждают, когда получится «нагрянуть» к её родителям и как их там должны встретить. На прощание Саша, поднявшись на мыски, вместо простого «Спокойной ночи» целует его в щёку и крепко обнимает, обхватив руками вокруг пояса. А потом взбегает по ступенькам, напоследок оборачивается и исчезает за дверью, оставляя его в полутьме улицы с абсолютно пустой головой. Никколо, застыв на тёплом ветру, наблюдает за её окном в верхнем этаже, пока то не зажигается слабым светом.       Он женится. На Саше. Это сложно осознать как реальность, потому что сегодня он шёл на работу, даже не помышляя быть настолько счастливым. Однако Никколо хватает одной ночи и пары часов утра, чтобы окончательно убедиться, что да, он действительно женится, ибо, застёгивая рубашку, видит из окна комнаты, как Саша нетерпеливо бродит возле погашенного фонаря, разглядывая мысок сапога, только что угодивший в лужу.       Позже объясняя своё появление тем, что хотела занести письмо на почту, и ей было по пути, хотя она не могла не знать, что отделение ещё не работает.       «Ну, я надеялась», — вот и всё оправдание, а потом она просовывает руку под его локоть и начинает щебетать, делая вид, будто «по пути» включает в себя крюк длиной почти в квартал.       И хотя Никколо чувствует себя не в своей тарелке из-за этого невинного, слишком очевидного обмана, он отдаёт себе честный отчёт, как ему нравится гулять с ней в молочном свете утра. Того гляди сам начнёт делать глупости, и Оливер случайно наткнётся на них в винной кладовой во время рабочего перерыва.       — И всё-таки это я должен ждать тебя под окнами, а не ты меня.       — Да говорю же, я не специально! Никколо, ну честно, правда мимо шла!       Небо сегодня хмурится — точно жди грозы, и Никколо прибавляет шагу, так что Саша разом перестаёт семенить, повиснув у него на руке.       — Пойдём скорее. Ты же наверняка не завтракала, раз торопилась на почту.       Ибо по опыту знает: одним чаем, даже при большом воодушевлении, его невеста сыта не бывает никогда.