Der Anfang vom Ende

Он помнил всё так отчётливо, будто это случилось с ними вчера. Прогуливался по аллеям Пратера в компании ровесников-сослуживцев, наслаждаясь очередной передышкой в череде кровопролитных войн, как вдруг заметил посреди праздничной сутолоки силуэт, странным образом запомнившийся с самой первой их встречи. И суть заключалась отнюдь не в богато расшитом камзоле, не в щедро напудренных волосах, вовсе нет. То были его пронзительные голубые глаза. И нос. О, чудеснейший нос! Сложно спутать такой с чьим-то другим. И чёрт его дёрнул (или изрядный градус): он пробился к нему сквозь толпу, растолкав локтями прохожих, и порывисто ухватил знакомца за руки. Мягкие. Удивительно мягкие и тёплые, даже горячие. Тогда сие обстоятельство Карлу показалось диковинным, зато спустя годы вошло в своего рода привычку. Сколько раз касались Шварценберга эти горячие руки, касались так, что хотелось кричать от переизбытка чувств. Но ему никогда не позволяли припухлые губы, в порыве страсти сминаемые так же легко, как у пригожей девицы в придорожном трактире. В своё время познали они с сослуживцами вдоволь подобных забав, свойственных бурной молодости военного по призванию. Однако Карл не ожидал, что губы министра напомнят ему о чём-то подобном. Крылся в том некий смысл, который мастера слова вместили бы в несколько фраз, клеймящих любого, кто познал оный. Похоть. Страсть. Одержимость. Впрочем, ни о чём подобном и речи быть не могло! Карл попросту смотрел на сверстника так, словно тот представлял из себя чудо природы, о которых Клеменс столько рассказывал ему в ходе сокровенных бесед. Тогда молодой офицер воспринимал всё, чем бы не желал поделиться новый знакомый, с восторгом дитя. Такова уж была его служивая доля. Разумеется, он благодарил небеса за то, с каким рвением занимался отец образованием своих сыновей, явственно помнил первых учителей, любимого духовника. Однако призвание, отведённое Карлу с рождения, положило конец просветительским начинаниям. Свинцовые тучи на горизонте не заставили себя долго ждать: одна кровопролитная война сменялась другой. Куда позже он вновь принялся за собственное образование, ведь поручения, выдаваемые ему, становились всё меньше связаны с родной стезёй - армией. И в этом чуткая Нани всегда ему помогала. Многим обязан он был остроумию и проницательности жены: прежде всего - светской ловкостью и обходительностью, каковые исправно ему пригождались. Но прежде… Прежде Карл слушал с неподдельным интересом о естественных науках, достижениях изобретателей и балансе сил на континенте, не в силах утолить проснувшуюся жажду к знаниям. А, может, то была не она. Просто Карл предпочёл не задумываться об этом, пока не стало для него слишком поздно. Пока тот, кто являлся причиной стольких противоречивых чувств, не толкнул его с мягкой улыбкой в чёрную бездонную пропасть. «— Благодарю вас, граф, я бы хотел…» «— Знаю, чего бы вы хотели. Меня.» Каково было услышать подобное из уст человека, чей образ преследовал Карла на протяжении десятка лет и не оставлял его мыслей надолго! Увы, приземлённая суть, таившаяся в покровительственной насмешке, овладела им в кратчайший срок. Да и как устоять после невесомого, но столь желанного прикосновения губ. Совсем как у деревенской девчонки. А следом - не дать воли рукам, как некогда доводилось на горячую голову. Сдёрнуть цветастое платье, расплести завязки хлопковой рубашонки, забраться ладонью под лиф. Стянуть с чужих плеч расшитый сюртук. Расплести корсет дрожащими пальцами. Запустить руку под ворот рубашки и огладить тяжело вздымающуюся, плоскую грудь. После дело оставалось за малым. Аккуратные соски, чувствительные до смешного. Упругий и нежный живот. Хорошо развитые бёдра и аккуратный член, поначалу всё же приведший в некоторое замешательство. Если бы он смутился сильнее, Клеменс наверняка оттолкнул бы его, решительно отказавшись от собственных притязаний. Ведь граф нуждался лишь в тех, кто с должным усердием потакал его желаниям и даже капризам. Зато задыхавшийся от переизбытка чувств генерал после того, что совершил сгоряча, почти сразу получил необходимое поощрение. Тогда лицо Клеменса преобразила усмешка, какой Карл прежде не видел ни разу. Хрупкие пальцы министра схватили князя за подбородок и прошлись по приоткрытым губам в таком явственном проявлении ласки, что бравый вояка, казалось, окончательно позабыл супружеские обеты и без сожаления попрал бы вновь общественную мораль, безжалостную ко всем, кто её нарушает. Разумеется, у Клеменса имелось внушительное алиби: это самое общество, ревностно пекущееся о благочинии окружающих, слышало лишь о том, о чём он сам дозволял распускать слухи. Пикантных историй у именитого Дон Жуана в запасе имелось сполна. Не требуется много сноровки, чтобы волочиться за ослепительной светской львицей, не способной противостоять обворожительности молодого посла, а после - вознёсшегося на невиданные высоты министра. Другое дело - завоевание благосклонности добропорядочного семьянина, чьё сердце оказалось уязвимо перед красотой провинциального дворянина, в своё время успешно воспользовавшегося новым знакомством для расширения связей в имперской столице. Поначалу Вена виделась Клеменсу не слишком приветливой, пускай и лишённой холодности и высокомерия, обыкновенно присущих высшему свету. Только со временем познал он всю прелесть её барочной красы, пускай душа его осталась на берегах Райна, среди дремучих богемских лесов. И вот, спустя годы роковой случай связал его со старым знакомцем такой ужасной, отвратительной тайной, которую обоим суждено унести с собою в могилы. — Недурно, Филипп. Очень недурно. Только, ради Бога, не скромничайте: это вам не к лицу. Чужие слова легли бальзамом на душу, истерзанную бесчисленным множеством противоречий. Он ведь по-прежнему любил жену - свою драгоценную, заботливую Нани, на чьих плечах нынче лежала обязанность по воспитанию троих сорванцов-сыновей, уже грезивших о том, чтобы пойти по стопам отца, вынужденного слишком часто разлучаться с ними. Карл обожал её всем своим сердцем, при первом удобном случае сочинял письма, оставляя меж строчек с описанием служебной рутины множество нежных слов и добросердечных напутствий. А Клеменс… В конце концов Клеменс тоже стал для него кем-то особенным, тем, кого Шварценберг, пожалуй, не пожелал бы знать и во век, коли знал, чем это для него обернётся. Обворожительный «красавец Клеман», о котором по-прежнему вспоминали в парижских салонах, куда Карл был обязан являться по долгу посольской службы. Здешнее общество князя приняло с теплотой, отозвавшейся на его собственные радушие и гостеприимство. Однако ещё не раз слышал он затаённые вздохи по предыдущему посланнику и оттого чувствовал себя донельзя странно. Порой и вовсе хотел расхохотаться в лицо несчастным, некогда попавшим под чары графа Меттерниха. Ведь как никто другой их понимал. — Это было прелестно, mon cher, в самом деле. Воцарившееся безмолвие давило на Шварценберга всеми водами далёкого могучего Райна. И если бы не руки Клеменса, мерно гладившие его по груди и губам, он бы в мгновение ока канул на дно. — Не сомневаюсь, мы с вами ещё побеседуем так. И не раз. Повисшую в воздухе неловкую паузу прервал шумный вздох. Вздох затаённой скорби и облегчения. — Все непременно... - затаённая меланхолия блеснула в глубине тёмных оленьих глаз. Едва совладав с собственным телом, Карл перехватил пальцы Клеменса, лежавшие поверх его искусанных губ, и бережно их поцеловал. Ловушка захлопнулась. Генерал угодил прямиком в капкан этих холёных, перепачканных чернилами рук, с лёгкостью доломавших бы тело, изувеченное в ходе многочисленных войн. Ведь душу его граф Меттерних погубил. И не испытывал ни малейшего угрызения совести.