Ты моя семья

      Кацуки сидит в коридоре уже несколько часов. За дверью раздаются крики его жены. Акушеры мечутся по коридору, забегают и выбегают из кабинета номер 318. Кацуки старается прорваться внутрь, спросить доктора о состоянии пациентки, но все игнорируют его и закрывают дверь перед носом. Кацуки опускает голову и закрывает глаза. Он вслушивается в крики жены, внутри него всё рвется. Он не знает этого голоса, его жена не может так кричать, но она точно там, в палате 318. Он видел, как они завозили ее туда, крючившуюся от боли. Кацуки не разрешают зайти. Он представляет ее искаженное болью лицо, струйки пота, стекающие по раскрасневшемуся от напряжения лицу, представляет, как она плачет от боли. Он чувствует вину за то, что его нет рядом. Неожиданно для себя он начинает молиться. Кацуки никогда не верил в бога, но сейчас он не видел другого выхода для себя кроме как обратиться к нему, зачитать молитву, попросить помощи для жены, для их ребенка.       Женские крики начали утихать, обращаясь в громкие усталые всхлипы, но раздались новые — детские. Кацуки тут же подскочил с места и подбежал к белой двери, ограждавшей его от семьи. Дверь открылась. Медсестра не успела договорить фразы «Вы отец?», как Кацуки уже влетел в палату. На кушетке лежала его бледная, измученная жена. На руках она держала маленькое тельце только что рожденного ребенка. Кацуки сел на край постели. Роженица, не видя, смотрела на младенца, лежавшего на ее груди. С ее глаз лились слезы, но у нее даже не было сил, чтобы всхлипнуть и издать хоть какой-то звук. Кончиками пальцев она старалась изучить своего ребенка, словно осязание — последняя оставшаяся связь с миром для нее. Кацуки накрыл своей широкой ладонью ослабевшие руки своей жены и губами коснулся ее холодного вспотевшего лба. Очако, собрав последние крупицы сил, повернула голову и взглянула на своего мужа. Ее широко распахнутые мокрые глаза шептали ему: «Живой, живой». Приоткрытые губы дрогнули, но ничего не произнесли. Лицо Очако застыло. Она умерла.       Кацуки приехал домой один с ребенком на руках. Он положил огромный кулек в колыбель и принялся размеренно покачивать кроватку. Его пустой взгляд тонул в пространстве комнаты. Голова опустела. Ни чувств, ни мыслей — ничего. Весь его мир сжался до коротких повторяющихся движений, спокойно покачивающих колыбель. Он сидел так долго, пока из прострации его не вывел детский крик. Он не сразу услышал его. Сначала это был отдаленный плач, будто кто-то тихонько хныкал в подушку, но постепенно он становился всё громче и громче, пока не прорвал пелену, окружившую Кацуки. Кацуки тупыми глазами смотрел на плачущего младенца. В теле не было сил ни на что. Он готов был слушать этот крик вечность, пока ребенок или же сам Кацуки не провалятся в вечный сон. Но вот кулек из огромного одеяла развязался, и младенец остался нагишом. Он размахивал в воздухе малюсенькими ручками и ножками, как черепаха, упавшая на спину. Беспомощная. Хрупкая. Одинокая. Оказавшаяся на грани смерти. Непропорционально большая голова раскраснелась. Заплаканные глаза сжались в два опухших разреза. Из уголков широко раскрытого беззубого рта текла слюна. Ребенок оказался таким маленьким, что, казалось, мог уместиться на двух сложенных ладонях. Кацуки очнулся. Он долго пытался взять младенца на руки, боялся сломать, навредить, ненароком убить, поднимал его ровно над матрасом, чтобы если и уронить, то на мягкое. С опаской прижав к груди миниатюрное тельце, Кацуки придерживал головку, ходил по комнате, подгибая колени, чтобы укачать ребенка. Не помогало — он продолжал плакать всё громче и громче. Кацуки готов был сам разреветься. Он осторожно, посматривая на ребенка, чтобы тот не соскользнул с его рук, направился на кухню. Только на месте он понял, что не сможет приготовить смесь с таким хрупким сокровищем на руках. Чертыхнувшись, он вернулся в комнату. Со всей осторожностью, медленно, он уложил младенца обратно в кроватку. Как только руки перестали ощущать под собой тонкую младенческую кожу, он бегом ринулся на кухню. Гремели ящики, посуда. Кацуки внимательно вчитывался в инструкцию, замерял нужную пропорцию, по пять раз пересыпал порошок, не удовлетворенный результатом. Проверяя температуру, обжог ладонь. Пришлось срочно охлаждать смесь. Подобрать нужную температуру никак не получалось: то смесь обжигала грубую кожу Кацуки, то была слишком холодной. Наконец бутылочка с едой была готова. Кацуки моментально оказался у колыбели. Аккуратно, медленно он поднял ребенка на руки и вложил в его кричащий ротик соску бутылочки. Крики стихли. Младенец заплаканными глазами смотрел на отца. Малюсенькими ладошками он обхватывал большую бутылочку и с характерным звуком пил теплую смесь. Кацуки наблюдал за своим сыном, мирно евшим на его руках, и в его прежде опустевшей голове снова зародились мысли. Он должен защитить. Должен помочь. Должен вырастить. Он не может позволить ему умереть. Ни за что. Бакуго Кацуки — отец впредь и навеки.       Кацуки не появлялся на работе больше недели. На звонки не отвечал, в социальные сети не заходил, ни с кем не встречался. Новость о смерти героя Уравити быстро разошлась по сети, так что желтые прессы пускали на этот счет разные слухи:       «Динамайт никак не может оправиться после смерти жены»       «Отец-одиночка потерял рассудок»       «Про-герой остался с ребенком на руках. Карьере конец?!»       «Ребенок умер вместе с матерью во время родов»       «Динамайт, не справившись с горем, убил себя и ребенка»       Кацуки всего этого не знал. Он изолировался от мира, оставшись наедине с маленьким сыном. Он не звонил матери рассказать о новостях, не связывался с родителями Очако. Он даже не явился на похороны, побоявшись оставить ребенка одного или того хуже — принести его на кладбище, что является дурной приметой.       В один день раздался стук в дверь. Кацуки никого не ждал, так что сильно насторожился. Он на цыпочках подошел к двери и с опаской взглянул в глазок. По ту сторону виднелась знакомая копна зеленых волос. Осмелев, Кацуки крикнул:       — Убирайся, Деку.       — Каччан! — Закричали ему в ответ. — Ты в порядке? Я не мог до тебя дозвониться несколько дней. Всё хорошо?       — Лучше всех, придурок. Тебе сказали валить!       На минуту возникла полная тишина. Неужто и правда ушел? Подумав еще с минуту, Кацуки подал голос:       — Деку!       — Да, Каччан?       «Не ушел всё-таки», — пронеслось в мыслях Кацуки.       — Сходи с магазин, детские смеси кончились.       — Конечно, Каччан, только я не знаю, что покупать.       Спустя три минуты затишья на телефон Изуку пришло сообщение со списком продуктов и фото баночек. Бросив напоследок «Скоро вернусь», копна зеленых волос скрылась из виду.       Через час стук повторился. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы забрать пакет с продуктами и прогнать нежеланного гостя восвояси, но гость на такое не рассчитывал. Изуку не соглашался отдавать пакет, пока Кацуки не пустит его в дом. Бакуго противился до тех пор, пора из дальней комнаты не раздался детский плач. Времени строить из себя гордого и независимого папочку больше не было, поэтому ничего не оставалось кроме как впустить гостя.       Пока Изуку разувался, Кацуки убежал в детскую. Вернулся к Мидории он с ребенком на руках. Малыш уже успокоился и протягивал ручки к волосам отца, которые всегда так манили его, но до которых он никак не мог дотянуться. Изуку повели на кухню, где он принялся раскладывать продукты.       — Тех памперсов, что ты просил, не было. Надеюсь, эти подойдут, — говорил Изуку, протягивая Кацуки большую пачку подгузников. Бакуго утвердительно кивнул. Изуку кивнул в ответ.       Мидория предложил помочь разложить все вещи по полочкам, на что Кацуки, чей палец захватили маленькие пальчики и засовывали в маленький слюнявый рот, согласился. Голосом он направлял Изуку к нужным шкафчикам. Скоро пакеты были разобраны, и хозяин дома собирался уже выпроваживать гостя, как тот опередил его, вымолив разрешение остаться. Бакуго не позволил Деку готовить детскую смесь, но и на руки брать ребенка не давал, так что он уложил малютку в соседней комнате, пока грел молоко и замешивал порошок. Изуку уселся за стол и наблюдал за отточенными движениями молодого отца.       — Тяжело тебе одному приходится?       — Привык уже, — коротко отвечал Бакуго. Конечно же ему было тяжело одному. В первые три дня он чуть ли с ума не сходил. Страх навредить ребенку и желание помочь в равной степени были сильны и тормозили его действия. Смеси не получались, тугие пуговки на одежде не застегивались, а плач почти не прекращался. Кацуки проспал за первую неделю в общей сложности 12 часов. Он долго одевал малыша, боялся, что тот может простудиться. Понимал, что ему нужно на улицу, на свежий воздух, но первые дни никак не решался вывезти коляску во двор. В магазин сходить он тоже не мог — оставить ребенка не с кем, а с собой брать страшно. Паника на пустом месте съедала его, делала параноиком. Бессонница давила на мозг, превращала его практически в дикаря. Безумно влюбленного в свое дитя, но дикаря. — Дети — это совсем несложно.       — По тебе и не скажешь, Каччан, — обеспокоенно возразил Изуку. — У тебя такие синяки большие под глазами. Ты сколько часов сегодня спал? Два?       — Сегодня? — «и правда, а сегодня сколько я спал?» — Да, вроде бы два.       — Боже, Каччан, так же нельзя. Тетушка не собирается приезжать? Она всё-таки знающая, тебя воспитала. Женская рука в таком деле как-никак… нужна… Каччан?       Бакуго прекратил взбалтывать бутылочку. Он промычал что-то невнятное в ответ, но лицом к гостю не повернулся.       — Мне очень жаль. — Изуку выждал минуту молчания, прерываемого тихой музыкой и детским смехом из соседней комнаты, и продолжил. — Нам всем тяжело. Очако-чан…была для всех дорога. На похороны приехали все наши одноклассники, даже из-за границы на день вернулись. Без нее словно солнце зашло.       Бакуго продолжал молчать. Он вышел из комнаты и направился в детскую к смеющемуся ребенку. Изуку прошел следом. Кацуки взял на руки малыша и присел на диван. Маленькие ручки сцепились в замочек, пока губки высасывали вкусную смесь из бутылочки. Бакуго не был похож на себя. Он не ругался, не хмурился и даже не пытался улыбаться ради своего ребенка. Уголки его губ опустились, а пустые глаза изучали довольное лицо младенца, словно ища в нем силы жить дальше. Изуку облокотился о косяк двери и наблюдал за понурым другом детства. Он весь поник, как размякшая потухшая свеча. Огонь, прежде освещавший и обжигавший все вокруг, превратился в тлеющий уголек. В груди щемило при виде такой картины.       — Красивый малыш, — тихо сказал Изуку. — Как зовут хоть?       — Юичиро, — в тусклом голосе почувствовалась теплая нота. — Мы с Очако долго выбирали имя. Я хотел громкое имя для сына, победоносное, как у воина. Она хотела имя, которое принесло бы ему покой и счастье. Она говорила: «Мы с тобой воины, Кацуки, и я не хочу того же будущего нашему сыну», — Кацуки погладил по спинке сына, что закашлялся пока пил свою смесь. — «Юичиро — такое банальное и глупое имя», — говорил я, а она смешно надувала губы, обижалась, — он ухмыльнулся, — и доказывала мне: «Он же у нас первый — первый; сын — сын; добрый — уж надеюсь, что да. Я, как мать, ему желаю только добра и счастья. К тому же носители этого имени чаще всего храбрые и очень сердобольные люди». Очако так нравилось это имя… я не мог назвать его иначе.       Бакуго поцеловал сына в лоб и принялся покачивать его на руках. Изуку наблюдал. Он сказал:       — Я буду помогать тебе, Каччан. Одному воспитывать ребенка тяжело.       Кацуки не мог ничего возразить. Прежняя пылкость его характера давно угасла. Прежде он ответил бы, что ему не нужна помощь глупого Деку или чья бы то ни была еще. Ныне же он и сам понимал, что не справляется. Маленький ребенок на руках одинокого мужчины, даже такого умного и хозяйственного, — непосильная ноша. Поэтому Изуку, такой же одинокий молодой парень, хоть и не скованный семьей, переехал в большой дом Бакуго. Впервые за три недели Кацуки не чувствовал себя одиноко и смог поспать на пару часов дольше.       Бакуго долго не решался подпускать Деку к ребенку. Он разрешал ему только готовить смеси (и то под строгим контролем) и сторожить спящее дитятко, чтобы и сам Кацуки смог вздремнуть. Со временем Изуку удалось убедить истеричного папашу, что про-герой, не раз на руках выносивший раненых всех возрастов из самых страшных завалов, без проблем справится с тем, чтобы подержать на руках младенца. Теперь обязанности Изуку были точно такими же, как и у Кацуки — кормление, убаюкивание, смена подгузников, развлечение, уборка. Разве что готовка и стирка остались за Кацуки, ведь за столько лет Изуку так и не научился нормально вести хозяйство.       Мидория продолжал ходить на работу. Его часто крутили по новостным телеканалам, у него брали интервью, приглашали на шоу. Он задерживался на патрулях и частенько возвращался домой потрепанный, грязный и даже окровавленный. Кацуки лечил его ссадины, ругал за неосторожность и скрепя сердцем находил на его теле новые шрамы. Бакуго же забросил геройство. У него и мысли не было вернуться: как он может оставить Юичиро одного? А если Кацуки погибнет на задании, то он вовсе останется сиротой? Нет, такого нельзя допустить. Очако бы не позволила.       Совместная жизнь с Изуку взбодрила Кацуки. Он ждал его с работы, готовил ему вкусный ужин, вставал пораньше, чтобы приготовить завтрак и собрать бенто. Он стирал его одежду и ругал за неряшливость и разбросанные носки. В шкафах появились их общие вещи. Иногда Кацуки надевал вещи Изуку, если все его футболки были в стирке, что случалось крайне часто. Порой и Изуку ходил в одежде Кацуки, ведь у него априори был скудный гардероб. Парни ругались, мирились, ходили вместе по магазинам и на прогулки с коляской. Забылись детские обиды и разлады. Их общение повзрослело, хоть и приправлялось язвительными шуточками Бакуго, куда без них. Однако они больше не носили в себе того оскорбительного, что было раньше. Скорее они стали бытовыми и совсем не обидными. И Кацуки, и Изуку, хоть и не сознавались в этом друг другу, чувствовали себя семьей.       Кацуки держал хныкающего сына на руках, пока доктор прикладывал холодный статоскоп к горячей спинке. Температура у Юичиро не спадала всю ночь, мальчик плакал и никак не мог уснуть. Изуку в это время был на патруле. Не спавший больше суток Бакуго прижал сына к груди, поглаживал его по спинке и целовал в горячий лобик, пытаясь успокоить чужую боль, забрать ее себе.       Врач сделал младенцу укол и оставил написанное кривым почерком на бумажке название лекарства, которое нужно давать ребенку два раза в день. Бакуго поблагодарил врача и проводил его до двери. Скорая уехала, оставив больного ребенка наедине с напуганным отцом. Кацуки достал телефон:       — Изуку, приезжай, и купи лекарство по дороге.       Юичиро сильно разболелся. Температура не спадала уже третий день. Изуку пришлось взять выходной на неопределенный срок, чтобы не оставлять Кацуки одного с этой ответственностью. Кацуки побледнел, потерял в весе и сам, кажется, начал заболевать. Он почти не спал и ночи напролет проводил рядом с сыном. Ребенок всё время ворочался, хныкал во сне, моментами мог начать задыхаться. Кацуки охватывала паника. Изуку приходилось отводить его в соседнюю комнату, чтобы тот не убил своего ребенка окончательно. Страх за жизнь сына обернулся гиперзаботой, душащей его. Изуку пытался указать ему на это, но тот не желал ничего слушать.       Кацуки сидел под дверью детской, где Изуку укачивал на руках хныкающего Юичиро. Он отсчитывал капли, стекавшие с носика баночки с лекарством, сбивался со счета, выливал капли и начинал заново. За стенкой раздавалась тихая колыбельная песня, убаюкивающая не только ребенка, но и уставшего отца. Нужное количество лекарства было отмерено и разбавлено водой. Кацуки набрал жидкость в шприц и положил его в стаканчик. Он встал со стула и хотел уже зайти в комнату, как дверь сама распахнулась. Изуку вышел к Кацуки. В комнате было тихо.       — Нужно дать ему лекарство, — шептал Кацуки, протягивая стакан со шприцом.       — Ты и так его таблетками напихал, хватит. Дай им время подействовать. — Изуку громким шепотом прикрикнул на Кацуки, пытавшегося проникнуть в детскую.       — Ему плохо, я ему нужен, — порывался он. Изуку остановил его, сжав рукой чужое плечо. Кацуки остановился и взглянул на него.       — Каччан, посмотри на себя. Ты выглядишь хуже Юичиро. Тебе нужно поспать, отдай мне стакан.       Кацуки не отдавал. Он прижал стакан к себе и снова попытался прорваться. Изуку держал его, просил не шуметь, а то ребенок может проснуться. При свете тусклой напольной лампы Кацуки выглядел особенно болезненно. Бледная осунувшаяся кожа, покрытая пятнами, огромные черные синяки, красные блестящие глаза, что являлось признаком температуры. Изуку прикоснулся губами его лба — почти такой же горячий, как у Юичиро. Руки тряслись. Он на ногах еле стоял, придерживался одной рукой за Изуку. В детскую его так и не пустили. Бакуго сел на прежнее место, опустил голову и начал падать. Мидория придержал его за плечо и выхватил из ослабевших рук стакан со шприцом. Так больше продолжаться не могло. Полусонного отца подняли на руки и понесли в спальню.       — Отпусти, — шептал Бакуго, боясь шумом разбудить сына. — Отпусти, придурок. Поставь меня на землю.       — Тебе надо поспать, Каччан. Ты совсем себя измучил.       Силы покидали Кацуки. Он продолжал шепотом просить поставить его на землю, когда Изуку уже уложил его на кровать и укрыл одеялом. Он продолжал размахивать руками, имитируя удары в грудь Изуку, когда тот уже вышел из комнаты. Он неразборчиво бормотал какие-то угрозы, пока Изуку заливал в его рот лекарство. На плечах Мидории оказалось двое больных, оба в бреду, оба с высокой температурой. Пришлось вызвать врача.       Кацуки проснулся от укола в ягодицу. Первым, что он увидел, было незнакомое лицо какого-то дяденьки средних лет в голубом халате. Он закрывал оранжевый ящик и пожимал руку Изуку, прощаясь с ним. Когда он очухался, неизвестных уже не было.       — Что это было? — Закричал озлобленный Кацуки, но тут же замолчал. Голова его прояснилась после сна, и он, бросив всё, побежал в детскую.       Изуку рванул за ним. Он шепотом звал Кацуки, просил остановиться, не входить. Но Кацуки не останавливался. Из комнаты не доносилось никаких звуков. Бакуго взялся за ручку двери и остановился — прислушивался. Ничего. Ни кашля, ни шороха одеяла, ни кряхтения, ни хныканья — ничего. Кацуки обернулся и встретился с перекошенным лицом Изуку. Он боялся. Он не хотел, чтобы Кацуки входил внутрь. Он что-то прятал. Кацуки перепугался. Он с рывком открыл дверь и подбежал к колыбели — ничего. Ребенка не было в постели. На глаза навернулись слезы — умер. Юичиро умер…       Изуку подошел из-за спины, мягко коснулся вздрагивающего плеча. Кацуки поднял на него бешеные мокрые глаза. Он закричал что есть силы:       — Умер! Он умер! Что ты сделал с моим ребенком, что ты сделал, паршивец! Где мой сын? Где мой сын?!       Он схватил Изуку за грудки, тряс его как тряпичную куклу и кричал, кричал, пока не услышал тихое хныканье за спиной. Он медленно сдернул одеяло и увидел своего маленького сына. Его светлая головка сползла с подушки на матрас, а маленькие кулачки терли сонные глазки. Кацуки забыл, как дышать. Он упал на колени перед кроваткой и осторожно коснулся дрожащими пальцами мокрого остывшего лба. Волосы тоже были влажными, как и спинка.       — Он вспотел, — тихо с улыбкой произнес Кацуки.       — Это я и собирался тебе сказать, — так же тихо ответил Изуку. Он сел на колени рядом с счастливым отцом.       Кацуки положил голову на плечо Изуку. Он облегченно вздохнул и провалился в сон.       Юичиро давно выздоровел, и жизнь вернулась на прежний лад. Изуку продолжал ходить на работу, а Кацуки — сидеть дома с ребенком. Пресса продолжала пускать желтушные слухи, о которых Кацуки по-прежнему не знал, поскольку давно перестал смотреть подобные новости.       «Динамайт мертв»       «Бывший герой спасает семью»       «Ребенок Динамайта — кто он?»       «Бывший герой Динамайт быстро оправился после потери жены. Новый любовник?»       «Деку и Динамайт пара»       Сегодня Деку задерживался дольше обычного. Сообщений от него Бакуго не получал, так что он начинал волноваться. Впервые за долгое время он решил включить телевизор, и сразу же наткнулся на репортаж с места событий. Напуганная журналистка, крича в микрофон, описывала шедшее за ее спиной сражение. На камере видно, как Деку отбивался от кучки злодеев. Герои эвакуировали жителей, спасали пострадавших, вытягивали их из-под обломков зданий. Кацуки не отрывал взгляда от зеленого свечения в небе — от Деку. Он отбивался от нескольких причуд одновременно, его шманало из стороны в сторону. Дым и огонь от сильного пожара моментами закрывали обзор. Кацуки сидел как на иголках. Он сжимал в кулаки вспотевшие ладони и, сам того не замечая, кричал Деку о злодеях за его спиной, сжимал зубы, просил его быть осторожным и в самый опасный момент... зашептал молитву.       Репортаж прервался.       Бакуго листал ленту новостей, искал на просторах интернета хоть какие-то признаки жизни от Деку. И нашел — все каналы голосили — победил! Кацуки сполз на колени, сжимая в руках телефон. Победил. Но почему его всё еще нет дома? Он принялся обзванивать все больницы, но нигде, нигде не было Деку. Он не поступал ни в одно учреждение. Но где же он тогда?       В дверях брякнул ключ. Кацуки побежал в коридор и увидел то, чего так опасался — полуживой, окровавленный, обгорелый Деку, шатающийся на дрожащих ногах. Он поднял пустые, потерявшие всякий блеск глаза, натянул на лицо свою широкую улыбку и со словами «Я здесь!» упал Кацуки на грудь.       Кацуки поднял обмякшее тело на спину и потащил его в ванную. Он осторожно усадил его и принялся снимать прилипший к телу костюм. Изуку был без сознания. Бакуго как можно осторожнее расправлялся с его одеждой и телом, стараясь не навредить. Он поводил перед носом ваткой, смоченной нашатырём. Изуку пришел в чувства. Кацуки повернул кран, и из душа полились струи теплой воды, моментально окрашиваясь в темно-коричневый. Пахло кровью. Мутная жидкость бордовыми дорожками стекала в слив. Парни молчали. Кацуки широкой ладонью водил вдоль ран, смывая грязь. Он взял мочалку и выдавил на нее гель для душа. Мыльная пена схватывала пыль и копоть, оставляла след чистой, покрытой сотней веснушек и десятком рубцов кожи. Вода смыла пену с чистого тела. Кацуки принялся за опущенную на грудь голову. Он намочил грязные опаленные волосы. Влажные пряди упали на хмурое лицо. В общую грязную дорожку капали коричневые капли. Кацуки растер в руках шампунь и зарыл пальцы в зеленые кудри. Он мягко массировал голову, слушая тяжелое дыхание Изуку. Влажный воздух пропитался запахом грязной лужи и оливкового мыла. Дышать становилось тяжелее. Зеркало запотело; Кацуки почувствовал, как и сам он промок насквозь. Он смыл шампунь с головы и намылил ее второй раз. За всё это время Изуку не проронил ни слова.       — Ты важен для нас, глупый Деку, — тихо начал Кацуки, смывая теплой водой пену с напрягшегося тела. — Ты последнее, что у нас осталось. Я похоронил Очако и не хочу хоронить еще и тебя. Ты не можешь лишить меня семьи. Что же ты за герой тогда, Изуку…       Он смотрел на сутулую напряженную спину, чувствовал каждой клеточкой своего тела боль, что сидела глубоко в герое, молча сидевшем в его ванной. Он склонился над Мидорией и осторожно коснулся губами его сильного плеча. Изуку сотрясла крупная дрожь, но Кацуки не останавливался. Он целовал каждую неровность его тела, каждый шрам, будто стараясь излечить его подобно Исцеляющей девочке. Он зарылся носом в мокрые кудри и мягко поцеловал загривок. От кафельных стен отражались тихие задушенные всхлипы.       Вытащив Изуку из ванной и завернув его в чистое махровое полотенце, Кацуки направился в гостиную. Он усадил рядом с собой расслабившееся тело и почувствовал, как его руку сжимают сильные дрожащие руки. Изуку поднял заплаканное лицо. Он смотрел на уверенный профиль Кацуки, находил в нем успокоение. Бакуго посмотрел на него в ответ. Они молча изучали взгляды друг друга, наклоняясь всё ниже и ниже, пока их губы не сомкнулись в неловком, мягком поцелуе.       — Каччан…       Мидория был отчаянным героем, и Кацуки знал это. Мидория готов был жертвовать чем угодно, чтобы спасти людей, и Кацуки знал это. Быть героем и семьянином одновременно сложно, и Кацуки знал это. Но он не мог этого принять.       Мидория обрел новую семью. У него появились те, кого он должен защитить в первую очередь. Он переменил свои взгляды, как бы тяжело ему это не давалось. На его руках маленький ребенок. На его плечах забота о семье. В его сердце одинокий Кацуки Бакуго. Он не мог оставить их одних.