Щенячья сотня

Щенячья сотня.

Облегченно вздыхают враги, а друзья говорят ''устал''… Ошибаются те и другие - это привал…

В этой войне было много сирот. Впрочем, какая война не оставляет за собой хвост из голодных и одиноких детей? Наверное, на них бы не обратили внимания, но страна медленно издыхала, а нужны были силы, силы, силы. Сил не было. Опустела казна и вместе с деньгами испарилась весомая часть армии — наемники не желали складывать голову за щедрые посулы. Это было не в их правилах, да и сложно судить их. Наемники знали, за какую сумму складывают голову и были готовы к этому, но бесплатно... Они ушли. И, наверное, стоит благодарить богов за то, что большинство не встало на сторону противников. Наемники имели какую-то честь, да и навоевались они за эти годы всласть. Вместе с наемниками ушла надежда воспитать смену из поспешно загнанных в армию крестьян. Учить было практически некому. Все солдаты, пережившие сражение, были ветеранами, но по-настоящему опытных было мало. А силы были нужны, нужны... Сначала в армию гнали крестьянских мужиков без разбора. Они шли на смерть с покорностью баранов — выбора не было. Они все равно умрут, а так хоть постараются укусить врага побольнее. Потом за мечи и копья взялись обезумевшие, осиротевшие бабы. Те, кто боевее. Их, казалось, было не так уж и много, но вскоре в каждой тысяче было как минимум одна «бабья» сотня, а то и больше. Они умирали наравне с мужчинами — такие же не обученные, такие же отчаявшиеся, такие же обреченные. После женщин пришел черед детей. Сирот. Последнего, по сути бесполезного резерва. Неизвестно, какой черствый сухарь, циник и ублюдок первым набрал под свою руку полуголодных мальчишек от шести до шестнадцати лет. Жаль, сейчас бы ему поставили памятник. Гениальный мерзавец... Из них, полуголодных зверенышей, родившихся на войне и выросших под ее мрачной рукой, и сформировали первую сиротскую сотню. Щенячью сотню. *** -Эй, щенок! - поманил меня к себе высокий угрюмец из тех, что обычно гоняет с посланиями тысячник. «Щенок» - это не оскорбление. Щенок — это я. Вот он, угрюмец, явно из Матерой сотни, уже на половину седой, он — матерый, а я, конечно, щенок. Потому что из Щенячьей сотни. -Да, матерый? - я закинул меч, который до этого точил, в ножны, поднялся на ноги и, перекинув перевязь через плечо и привычно сгорбившись, подошел к матерому, ощутимо припадая на правую ногу. Ох, будь прокляты эти хрячьи дети с их волчьими ямами — мне повезет, если я теперь так буду не всю жизнь. Хотя какая там жизнь, щенок... Ты и псом-то стать не успеешь. -Да, господин, - попытался улыбнуться угрюмец, но вышло у него это плохо — сложно улыбаться, когда всю правую половину лица тебе содрало палашом до кости. Но волосы он мне взъерошил. Видимо, так он проявлял добрые чувства. - Пошли, щенячья душа, тысячник видеть тебя хочет. Я спокойно кивнул. Хочет так хочет. Никакого пиетета к командованию у меня от роду не было. Они провели на этой войне шестнадцать лет — я на этой войне родился, вырос, выжил, но вряд ли переживу ее. Чудес не бывает, щенячья твоя душа, а война никогда не закончится. Уж я-то знаю... Так зачем вставать перед каким-то тысячником на задние лапки, если все мы там будем и его сковородка будет ничем не лучше моей? Погоны и нашивки — не щит от всех смертей... Подняв с земли еще и легкое копье — боже, какое там копье, обструганная палка, посохи у странников, и те ровнее! - я, опираясь на него, пошел вслед за тысячником. Нога болела так, будто ее грызла толпа обезумевших с голода крыс. Только не гангрена, только не гангрена, только не гангрена... Не хочу так, не хочу!.. На самом деле мне было не до тысячника. Нога, да... Ни о чем другом думать уже не мог. Больно, ладно, к боли я привык, чего уж там, но рана была плохая, грязная рана, а костоправа нашего как назло убили в позапрошлом рейде — шальная стрела. Да я и сам мог зашить, долго ли умеючи, а я умел, и, промыв кое-как дрянным вином, конечно же, зашил без всякого врачевателя, но... Было откровенно страшно. Говорят, щенки, то есть мы, из Щенячьей сотни, ничего не боятся, потому что ничего кроме войны не видели. Даже смерти. Ох, псы вы мои, псы, заматеревшие, умные, повоевавшие... Не боюсь. Не боюсь, что мне снесут голову. Не боюсь даже с распоротым брюхом, долго и больно. Но так... сгнить. Боюсь. Щенки тоже умеют бояться. Врут, что мы бесстрашны. Хотя... Щенячья душа наша, терять-то нам и нечего!.. Я кивнул двум матерым, стоящим у палатки тысячника, откинул полог и вошел. Он, тысячник, был старой закалки, как назвали бы это сейчас, но я в принципе понимал, что на войну он загремел едва отучившимся юнцом. Хорошо, если ему двадцать на тот момент стукнуло. Повезло, выжил, обзавелся солидным количеством шрамов, легким помутнение рассудка, переходящим в хроническое безумие, набрал авторитет, дослужился до тысячника, не оставил за душой никаких понятий о чести, ни во что не верил...Только он, циник и сволочь, наверное, мог набрать Щенячью сотню. Именно он первым сказал, что «щенков выносила война, мира они и в глаза не видели, так что воевать для них — первое дело». Мира я и в глаза не видел, он прав. Войну рассмотрел очень хорошо. Во всех подробностях. Особенно мне запомнился ее капризный избалованный сыночек — Голод. Очень хорошо запомнился. -З-саходи, щенок, что ты как неродной... - проскрежетал тысячник, заходясь в сухом каркающем кашле. Может кому-то и покажется это неприятным, но я ему даже завидовал. В том смысле, что получив стрелу в горло, он не только выжил, но даже мог говорить. Везунчик наш тысячник. - С-садись... Долго говр-рить будем. А в ногах-х, ос-собенно в твоих-х, правды нет, - он так выразительно посмотрел на мою ногу, что мне чуть не стало стыдно. Что я, в самом деле — не первый день на этой бойне и как мальчишка влетел в волчью яму. Но «чуть» это значит — не стало. Я, молча, толкнул пяткой копья походный стул и опустился на него, почти демонстративно вытягивая больную ногу. Стало легче. - Ш-щенок, - почти презрительно улыбнулся тысячник. Я только наклонил голову на бок. Он знает, я знаю, все знают: щенок - это не оскорбление. Поэтому я спокойно смотрел ему в глаза, блеклые, мятно-зеленые, злые и усталые, дожидаясь, чего он мне еще скажет. Вообще я нетерпеливый. Даже наоборот. Хуже, чем наоборот. Но его так бесит, когда я спокоен... -Вот что... Тиф, ты х-хороший боец. Воз-сможно, лучш-ший из всей вашей с-своры ш-шавок. Волчонок, а не с-сявка... - он, кажется, хотел сказать мне что-то очень неприятное, раз начал с пряников. Да и по виду его заметно — старый вояка (хотя какой он старый, ему и сорока-то нет?) совершено не умел скрывать свои чувства. Вон как пальцы сжимает, трет обрубок мизинца, волосы свои сизые, седые, отросшие ерошит. Да, циник и ублюдок, но не лжец. А Тиф — это не оскорбление. Тиф — это я. Не потому что блохи, я травки знаю, чтобы их вывести. Потому что псих. -Тиф... Кор-роче, без-с речей обойдус-сь. На, - он снова хрипло раскашлялся, сплевывая розовую слюну, и сунул мне в руку что-то. Я автоматически взял, потом посмотрел и... понял, что вот теперь мне точно конец. Гангрена у меня начаться не успеет. - Вечер-ром объявлю, чтоб по правилам... Наш-шей пока. Лучш-ше з-сдес-сь. - А как же Холера? - осторожно спросил я, прекрасно понимая, что тысячник мне ответит. Вот сейчас он скажет: «Холера, сявка, давно нарывался. Все. Нет Холеры. Теперь ты...». - Холера, с-сявка, давно нарывалс-ся. Все. Нет Холеры, - прохрипел тысячник, кивнув куда-то в темный угол палатки. Я глянул всего один раз и все понял. Холера, парень шестнадцати лет от роду, тонкий, длинноногий, кажется, даже из благородных, худющий, волосы как лен, сам на эльфов из сказок похож, лучник и наш сотник, лежал там, в углу, с неестественно вывернутой шеей и ножом, так и оставшимся зажатым в руке. Он устал от войны, но войны не выигрывают дезертирством и убийством ненавистных командиров. - Теперь ты, Тиф, сотник, - напомнил о себе тысячник. - Мы ставили на Чуму и Ящура, - задумчиво заметил я, глядя на нашивки сотника, выдранные с мясом из рубашки Холеры. - Ну, на то, что кто-то из них... в сотники... когда Холера совсем спечется. - Ты с-ставил? - почти с любопытством спросил тысячник. - Х-хотя что я с-спрашиваю. Не с-ставил, конечно, ты же Тиф. Ты никогда не с-ставишь. - Слишком много можно проиграть, - мрачно заметил я. - Вот поэтому ты — с-сотник Щенков. Умный. - Я псих, - как бы невзначай напомнил я, стаскивая рубашку, доставая иглу и нить и прилаживая на плечи нашивки. Заметил, что тысячник глянул на мое цыплячье тощее тельце со смесью жалости и отвращения. Ну да. Плохо сросшиеся ребра выпирают, россыпь разноцветных синяков, рваные бугристые шрамы, язвы, раны... - Чума жрал человечину, пока в с-сотню не попал. А Ящ-щур жесток выш-ше вс-сякого предела, - я бы мог сказать, что Чума, перед тем как опуститься до обгладывания трупов, два месяца голодал, а на Ящуре год учили палачей, от чего он стал похож на мозаику. Но промолчал. Не потому что хотел быть сотником, а потому что... Чума до сих пор мог срезать мясо с костей пленному, если голоден, а Ящур получал от пыток чуть ли не эйфорическое наслаждение. Я по сравнению с ними был просто милашкой. Всего-то маленький безобидный Тиф без царя в голове. Не людоед, не садист... образцовый ребенок. - Молчиш-шь, Тиф? - скрежетнул тысячник. - Пра-авильно. Ты пс-сих... на поле боя пс-сих... а они — со с-своими. Я поднял на него глаза. Да, правда. На поле боя можно, как я — глотку перегрызть, если меча нет, кишки на кулак намотать, глаза пальцами выдавить, копье в глотку вогнать... Мы с тысячником молчали минут пятнадцать. Я — пришивал нашивки, он — о чем-то думал. Потом он все-таки снова посмотрел на меня, что-то решил для себя и сказал: - На нас-с идет ударный кулак. Там, ш-шпионы донес-сли, их кор-роль. Понимаеш-шь, Тиф, кор-роль, паскуда жир-рная?! - я молчал. Даже пришивать перестал — по спине пробежал легион холодных мурашек. Тысячник оставил самое вкусное на десерт. Видимо, он решил, что должности сотника, должности смертника, при наших-то щенячьих устоях, мне мало. - Х-хочешь, чтобы война з-сакончилась? - неожиданно спросил он меня. Я посмотрел на него с откровенным удивлением. - Не знаю. Сколько себя помню — война. Я не знаю... как без войны... - С-спокойно, - тихо ответил тысячник, опустив голову. - Не знаю, - растерянно повторил я. - Повер-рь, Тиф, щенок войны... повер-рь, - я передернул плечами и кивнул, мол, верю, хотя не верил, потому что мне казалось... что война не может закончиться. - Так вот... у нас-с шанс-с ес-сть. У кор-роля ихнего нас-следника пр-рямого нет, умер-р недавно. А ес-сли и кор-ролек за ним отпр-равится, гр-рызня пойдет. Сс-страшная. Не до войны будет, - я откусил нитку, подергал нашивку, проверяя, прочно ли сидит. - Так вот, щенок... Я х-хочу попр-робовать. Я промолчал. Просто потому что считал, что есть более безболезненные способы самоубийства. Можно, например, повеситься... Для этого даже не надо захватывать с собой всю тысячу. Можно в одиночку, в интимной, так сказать, обстановке. Хотя так, как предлагает тысячник, конечно, зрелищней. Может, даже в какую-нибудь балладу попадем. Все-таки правду говорят: каждый циник — уставший романтик. Но что ж нашего тысячника так не вовремя на романтику потянуло-то?! - Я вам зачем? - уточнил я, хотя уже знал ответ. - Тыс-сячу положу. Твоя с-сотня прорветс-ся. Вы — быстрые, мелкие, вер-рткие, ловкие. Там, где мужик не пролез-сет, на копья поднимут, ты прошмыгнешь, тебя и не з-саметят. Эта война... уже шес-стнадцать лет... война-война-война. Положи ей конец, Тиф. У тебя жиз-снь будет... Сс-колько тебе там, щенок?.. Тринадцать, четырнадцать?.. Четырнадцать... Тиф... - Вот именно, четырнадцать, - пробормотал я, откусывая нитку у второй нашивки и натягивая рубашку. - Я понял, зачем я вам в сотниках. Ни Ящур, ни Чума под угрозой смерти бы не полезли. А Тиф псих... я же псих... - я горько усмехнулся, чувствуя дикое желание истерично расхохотаться. Боже, а я боялся гангрены!.. Бойся тысячников, властью обличенных и склонных к самоубийству! Тысячник неожиданно опустился передом мной на корточки, положил руки на плечи и горько и обреченно посмотрел в глаза. Я отстраненно подумал, что мне эта война ничего не ломала, а ему переломала все, что можно было сломать. И не мне лишать его надежды, что все еще может срастись. Махонькой такой надежды... - Тиф, - он чуть сжал мои плечи и я... ...Я кивнул. Резко, отрывисто, не давая себе не малейшего шанса передумать и поступить так, как вопило мое чувство самосохранения. - Я понял. Я все понял, Мразь. Мразь — это не оскорбление. Мразь — это он. Его так зовут... * * * С самого начала нас было десять. Это потом появилась Щенячья сотня, а сначала был только десяток тех, кто впоследствии стали десятниками этого взвода сирот-смертников. Имена нам придумал костоправ - называл, как родные и знакомые ему болячки. Я, Тиф, мародер и вор, выросший в выжженных городах, псих, славный своей нелюдимостью и характером более горючим, чем порох, родившийся с легким копьем в руках. Холера, ровесник войны, тонкий и звонкий, мечтательный, похожий на девицу, мстительный и всегда усталый, способный выпустить в минуту десять стрел и ни разу не промахнуться. Ящур, мрачный, жестокий, с лицом и телом, сшитым лоскутами, уродливый, но такой сильный и рослый, что в свои пятнадцать он мог сойти на все двадцать, что позволяло ему обращаться со своей прорезной секирой, как с пушинкой. Чума, маленький и щуплый, вечно голодный, а оттого опасный, метатель кинжалов, выглядящий сущим заморышем лет десяти, не больше. Слепота, девчонка с белыми невидящими глазами, слышащая и чующая лучше сторожевой собаки, лучший проводник и лазутчик нашей тысячи. Корь, убийца детей, ничем не лучше и не хуже других, молчаливый, не склонный к лишней жестокости, почти скромный, надежный, классический меч и щит. Рахит, кривоногий, лысый, кругленький, удивительно толстенький для наших-то времен, шустрый, как ртуть, отдающий предпочтение короткому узкому клинку. Лихорадка и Горячка, сестры-близнецы, огненно-рыжие и со взрывным характером, ничуть не уступающие мне, белокожие, аристократичные, всегда спиной к спине, режущие воздух на полосы четырьмя загнутыми клинками. Оспа, и вправду переболевший оспой, которая, как ни странно, почти не испортила его правильного красивого лица, старший, единственный из нас, кто хорошо помнил своих родителей и жалел о них, единственный, кто искренне ненавидел войну, наш первый сотник с тяжелым двуручником... Нас тренировал наш тысячник. Подбирал оружие — глупо было полагать, что дети легко приспособятся к классическим мечам, слишком тяжелым и неповоротливым для любого из нас, кроме Ящура и Оспы. Учил сражаться. Единственный, кто учил нас сражаться. Раньше нас учили выживать, умирать и убивать. Десять. Это потом стала сотня и, конечно, уже мало кому имя давал костоправ, соотнося с болезнями. Оспа — сначала десятник, потом сотник — умер первым. Провалился в какую-то яму, ободрал ногу, совсем легко, царапина. Через три дня не смог встать, через четыре — было очевидно, что нога начала гнить, через пять — ее отняли по колено, через неделю — сгорел у меня на руках, два дня прометавшись в бреду. Понимаете, почему я так боялся гангрены?.. Горячку смяли кони, перемолов ей копытами все кости и превратив в кашу внутренности. Как она только выжила... и, беспрестанно хрипя от боли, прожила еще четыре дня, за которые ее рыжая сестра стала снежно-белой. Лихорадка пережила ее на трое суток. Ушла в лес и вскрыла себе горло от уха до уха. Корь — хуже, дольше, больнее. Ушел в дозор и не вернулся, мы нашли его через месяц. Прибитое к стене арбалетными болтами месиво, целым оставили только лицо, а то, что было ниже, до сих пор снится мне в кошмарах. И еще хуже мне становилось, когда я понимал, что когда мы его нашли, он даже еще не начал гнить, а стояла теплая весна... Весь этот месяц он был жив. И я не хочу, не хочу знать, как ему хотелось умереть. Теперь — Холера. Как же он устал от войны... Одно радует — рука у тысячника легкая, скорее всего он даже ничего не почувствовал. Самая лучшая из смертей, когда не больно. Надеюсь, я тоже... так. Я ведь следующий?.. Подойдя к нашей части лагеря, хромая и опираясь на копье, я жестом позвал за собой тех, кто остался от нашего десятка. Они, молча, последовали за мной, не размениваясь на вопросы — все знали, что их я не любил и вполне мог вспылить вплоть до «мечом по горлу, копьем в брюхо». Отойдя подальше, я обернулся, снял куртку, на которую мне еще предстояло пришить погоны, прислонился плечом к дереву и вопросительно посмотрел на них. Вообще-то мне было плевать на их мнение, но вот любые возражения стоит пресекать быстро и жестоко. В Щенячьей сотне за один намек на слабость сминают и съедают на завтрак. А когда дело касается Чумы, эта метафора перестает быть таковой. Рахит прищурился и надул щеки, вдумчиво поглаживая рукоять клинка. Я легко, но очень агрессивно улыбнулся ему. Чума оскалил чуть заостренные, мелкие зубки и одарил меня таким взглядом своих совиных глаз, будто выбирал лакомый кусочек. Я только вздернул бровь в небрежно-вопросительном жесте. Ящур эмоционально и разъяренно сплюнул, крутанул в одной руке секиру и посмотрел на меня очень опасно, что-то прошипев сквозь зубы и ожесточенно потерев ладонью шрамы. Я пожал плечами, одними губами изобразив, где я его видел, сколько лет и в каких тапках. Слепота традиционно не потрудилась ничего изобразить на своем мертвом лице-маске. Она была умной девочкой и правильно все поняла — ей даже не нужно было видеть мои погоны - но даже не пыталась на что-то претендовать. Как всегда. В следующую секунду мне пришлось нырнуть вниз, пропуская над собой три метательных ножа, откатиться в сторону от тяжелого удара прорезной секиры и, описав копьем полукруг, отбить замысловатый удар легкого меча. Успев порадоваться, что Слепота не участвует, я сдернул с плеча перевязь со «взрослым» мечом и, не глядя, крутанул ее так, что длинные ремни опутали падающую на меня секиру и дернули ее в сторону. Пользуясь секундной форой, я врезал пяткой копья в солнечное сплетение Ящуру, развернулся, ощутимо заваливаясь на бок из-за проклятой ноги, успел ударить Рахита по лодыжкам и все-таки упасть на землю. Вовремя, правда — иначе бы получил в каждую глазницу по кинжалу от Чумы. - Стоя-ать,Ящур, - неожиданно протянула Слепота, вскидывая заряженный арбалет и целясь куда-то за мою спину. Наверное, рожи у нас с Ящуром, так и замершим с поднятой надо мной секирой, были одинаково-удивленные. Чума и Рахит тоже застыли, переводя взгляд с меня на Ящура, с Ящура на Слепоту, со Слепоты на меня... - Мальчики, я за Тифа. Извините, - мягко сообщила она, поднимая второй арбалет и безошибочно направляя его в сторону Чумы. Правильно. Ящур и Чума — самые опасные. Рахит и не стал бы нападать, если бы не они. Но все равно... Я не дожидался, пока они отойдут от шока, вызванного участием нашей обычно безучастной следопытки, от которой никто давно ничего подобного не ждал. Иначе они точно ее прибьют. Я одним движением вскочил на четыре конечности, крутанул копье по земле, чуть не переломав ноги Ящуру, хорошенько врезал ему тупым концом в пах, чтобы гарантированно не встал, откатился от удара секиры, просто кулаком наддал Чуме по зубам и с огромным трудом выбил меч у Рахита. - Жених и невеста... - мрачно, без доли веселья или хотя бы сарказма, пробормотал Рахит, глянув на нас со Слепотой исподлобья, и пошел искать свой меч по кустам. Я, чтобы не зарывался, толкнул его пяткой копья в спину и тюкнул по локтю так, чтобы рука отнялась до вечера. Он зашипел, но промолчал. Я, почти умиротворенно улыбаясь, сел у дерева, прислонившись к нему спиной, и вытянул ноющую от боли ногу. Штанина медленно пропитывалась кровью — швы разошлись. Ящур с трудом разогнулся и отвел руки от причинного места, перестав сыпать ругательствами, Чума молча стер кровь с разбитых губ и пошел выдергивать свои ножи из деревьев. Наш мозаичный садист подошел ко мне, присел рядом на корточки, долго смотрел, но почти без угрозы. Тем более что секиру он не стал пока подбирать. Я смотрел на него в ответ, стараясь видеть только раскосые желто-зеленые глаза, чтобы он не увидел, как меня передергивает от его сшитого по лоскутам лица. - Пока не щеголяй, красавчик, - он провел большим пальцем по новой нашивке у меня на плече и усмехнулся криво и откровенно жутко. - А то мордочку-то подпортят наши сявки... - Нечего портить, - огрызнулся я. - И все равно сегодня вечером Мразь объявит. Ящур посмотрел на мою ногу. Выразительно. - А что? - неожиданно вмешался вернувшийся Чума, хищно оскалившись. - Уж лучше Тиф, чем какой-нибудь из этих сопливых приблуд!.. Забавно, но даже в Щенячьей сотне были «ветераны» и «сопляки». «Ветераны» - это мы пятеро, а остальные так, сявки бесхвостые и брехливые. А ведь десятков, как не крути, было десять, и только пять из них возглавляли мы, остальные были под руководством «приблуд». Сотника могли выбрать и из них. По-моему, первой это поняла Слепота. А еще она прекрасно знала, что тысячник никогда не поставит во главу Щенков Чуму или Ящура. Вот и выбрала из двух зол меньшее. - Ладно, - совершенно неожиданно что-то решил для себя Ящур. - Ты — сотник. А полезут брехать, красавчик... - они с Чумой обменялись ласковыми хищными улыбками и выразительно глянули на молчащего Рахита. Красавчик — это не комплимент. Красавчик — это оскорбление. По крайней мере, я всегда так думал. И никто даже и не подумал спросить о Холере. * * * Я до сих пор не понимаю, как нашей сотне это вообще удалось. Войско короля, чужого короля, ударный кулак, не меньше двадцати тысяч, причем, по сравнению с нами, сытых и натренированных. И нас, тысяча безумцев, лихорадочной жаждущих прекратить войну, из которых сотня щенков, ничего кроме войны не видевших, но обязанных все закончить. А наш тысячник, Мразь, все-таки был гением. Сумасшедшим, но гением. Найти единственное место между двух достаточно высоких холмов, заросших непролазным лесом, где чужая армия не сможет хорошенько развернуться и продемонстрировать выучку, а наша тысяча, привыкшая как раз к таким условиям, сумеет выбить побольше врагов. Я никогда не был силен в военном деле, но могу оценить красоту затеи. Особенно красивым местом было то, которое касалось нас. Убивать короля должны гвардейцы, рыцари, элита, в конце концов — а шли мы, щенки, в массе своей хорошо, если разменявшие первую дюжину лет. Тысячник пробил нам дорогу останками профессиональных вояк, положив их всех, и еще не меньше чем двумя сотнями вымостил нам дорогу, держа коридор. Наверное, они такой наглости просто не ожидали. Не ожидали, что вперед выкатится и рассыплется не сотня вояк в латах, а сотня щенков, на которых даже не было кольчуг. Не ожидали, что мелкие сявки, в которых мечом-то не попадешь, шмыгая в стройных рядах, создадут полнейший хаос, хорошо если не полностью разрушая построение. Не ожидали, что одного щенка придется ловить целым десятком, пока он будет резать сухожилия лошадям и резать глотки людям. Не ожидали, что мы НАСТОЛЬКО не боимся смерти, что способны пытаться дотянуться зубами до чужого горла даже с копьем в животе. Не ожидали, что придется убивать детей... Я положил за один длинный, самоубийственный, рывок их всех. Всю Щенячью сотню. Уничтожил на корню, угробил, не дал не малейшего шанса выжить. Всех... Я был психом, был очень плохим сотником. Потому что всю сотню я уложил в землю, чтобы добраться до короля самому. Даже остатки своего десятка. Без жалости, без сожаления, вложил их кровь в эту бойню, как всегда вкладывал свою, всю, до конца, без намека на сомнения и попытку отступить. Я же просто не умел отступать, и тысячник это прекрасно знал. Рахит заслонил меня от слаженного залпа арбалетчиков, ловкой подсечкой опрокинув на землю. Я даже не обернулся, перепрыгивая через него, захлебывающегося кровью. Слепоту, прикрывающую нам спину со своим верным арбалетом, распластали от плеча до бедра — в грохоте битвы слепая девчонка просто не услышала свиста меча. Чуму подняли на копья и, наверное, он долго умирал с пробитым животом... Ящура, прикрывающего меня массивным щитом, снесло куда-то в сторону у самой цели, я почти поверил, что дойдем мы вместе, но последнее, что я услышал — его захлебывающийся громкий крик и хруст ломающегося дерева. Я бежал так быстро, что легкие жгло, а вдохнуть было невозможно. Вертелся как бешеный, понимая, что все зря, если не доберусь, если не смогу. Получил короткий арбалетный болт в ногу, выше колена, ту самую, на которую еще и хромал, прокатился по земле, вымазавшись в грязи и крови. И тут же вскочил, лишь разъяренно рыкнув и, не чувствуя боли, снова рванул изо всех сухожилий вперед, туда, где маячила яркая форма королевской гвардии. Гвардейцы, элита, полный набор, настоящие консервные банки в сияющих латах, гордость и краса — тоже не ожидали. Наверное, мимо них было принято прорываться с боем. А я...взвился вверх в высоком прыжке, приземлившись чуть ли не на голову какому-то рыцарю, ударил его пальцами в открытое забрало, выбив оба глаза одним тычком, вышвырнул, дивясь своей силе, его из седла, вогнал лошади в круп кинжал по самую рукоять, направив ее на стройные ряды других гвардейцев, а сам скатился на землю и снова побежал. Повторяю — я до сих пор не знаю, как у меня это получилось. В какой-то момент в поднявшейся сутолоке я просто вылетел навстречу белому жеребцу короля. Помню, это был толстый мужчина, который, увидев меня, кажется, даже улыбнулся, искренне так, злорадно и презрительно. А в следующую секунду ему в горло вонзилось легкое и тонкое копье, которое я получил от тысячника прямо перед битвой. Его лицо так и застыло в судорожной гримасе, напоминающей улыбку... - Щенок? - как-то изумленно и очень громкой выдохнул один из королевских, по чину, кажется, командующий. - Тиф, сотник Щенков! - мрачно осклабился я, поднимая с земли чей-то меч и готовясь к смерти. Гвардейцы поднимали оружие, наливаясь темной яростью. Хотя... ...Я всегда готов к ней!.. Мы еще подеремся, мы еще погрыземся... Голову первому гвардейцу снес я. Вторая отлетела в сторону от взмаха прорезной секиры. * * * Я чувствовал себя мертвым. Вражеское войско отступало, хотя от нашей тысячи практически ничего не осталось. Я остался. Только... я как-то очень остро почувствовал, что уходит что-то важное. Было так больно, будто в груди ковырялись тупым ножом, пытаясь отыскать сердце, которого у меня отродясь не было. Война отступала, а я чувствовал себя мертвым. Я же жил, я же жил ей! Я не умею, не умею, не умею по-другому! Я не хочу... Раны болели, но больнее было, когда я в очередной раз осознавал, что лучше бы мне было умереть вместе со всей Щенячьей сотней. Потому что у меня больше ничего не осталось. Тысячник был не прав, говоря, что у нас ничего нет. У нас была война. А вот теперь — теперь ничего не было. Она же у меня внутри была, сердцем билась, кровью текла, а теперь пусто, пусто, пусто... Ох, боже, как же пусто, как же больно. Выть хочется, как больно-больно-больно... Лучше бы я сдох, как последняя собака. Я НЕ ХОЧУ! Я не хочу... так. Как не хотел когда-то так умирать, долго и больно, гнить заживо, так и жить не хочу. Тоже ведь умирать, только еще дольше и еще больнее. Я ведь родился на войне. Я больше ничего не знаю, я больше ничего не умею, я по-другому не живу. Кому я нужен? Тиф из Щенячьей сотни... Четырнадцатилетний мальчишка, который умеет только убивать. Кому я такой нужен, кроме войны? -Ты как, красавчик? - Ящур подхромал ко мне и сел рядом, вытягивая ноги. Ногу. У левой не было ступни, только культя, обмотанная грязными тряпками. Я поднял голову и попытался улыбнуться. А кому он теперь нужен? Такой... Изуродованный и искалеченный. - О... не красавчик, - протянул он, тоже, кажется, попытавшись улыбнуться. Я поднял руку и провел ей по лицу. Вся правая сторона превратилась в сплошное месиво, сквозь разорванную щеку можно был потрогать неизвестно как уцелевшие зубы. А вот глаз не уцелел. Да. Теперь даже не красавчик. Ящур усмехнулся и как-то понимающе грустно посмотрел на меня, единственной оставшейся рукой почти дружески хлопнув меня по плечу. Руку ему тоже обрубили. Выше локтя. Как он только приполз мне на помощь... да еще и с секирой. - Все... - все-таки ответил я ему. - Все... - Все, - согласился он. Через поле к нам брел сгорбившийся тысячник. Мы, в общем-то, ждали не его, мы вообще теперь уж точно ничего не ждали. - Вс-се, щенки... - тяжело выдохнул он, дойдя до нас. Несколько минут помолчал, глядя, переводя взгляд с меня, на Ящура и обратно. - И как нам теперь жить? - тихо спросил я. - Никак, красавчик, - подсказал мне Ящур. - Подай мне во-он тот симпатичный кинжальчик... - С-стоять, - просипел тысячник, ударив меня по руке, когда я уже потянулся выполнить просьбу. - Вы... одни ос-сталис-сь. - Рады, - ядовито заметил я. - Но очень хотим это быстренько исправить. Кому мы нужны?.. - Кому вы нуж-жны?! - зло прохрипел тысячник. - Мне нуж-жны! Мне! Щ-щенки... - Война скоро закончится. А по-другому мы не умеем, - мрачно поделился Ящур. - А я умею? Ящ-щур, не умею, с-слышите, не умею...Но и умир-рать не собираюсь. Хотя я тоже... никому... не нуж-жен. Но я вас-с с-сражаться учил. Учил? Ящур пожал плечами, скривившись от боли. - Вот и делайте, что умеете... - Воевать?.. - С кем? - С-с мир-ром. ...Никто не знает, что закончивший эту войну сотник Щенячьей сотни выжил. Почти никто. Я никогда не умел жить без войны, я никогда не был никому нужен. Но воевать я умел... с кем угодно. И я... мы воевали. Те, кто должен был умереть, но выжил, те, кому лучше бы умереть, но продолжившие выживать. В конце концов... для нас война никогда не закончится... ...Император Тифарий l завоевал сначала свою страну, свергнув династию, потом легко опрокинул войска соседнего государства, ослабленного недавней войной и смутой, а после развязал самую кровопролитную войну в истории и построил самую огромную и великую Империю из тех, что были, и тех, что будут. И никто никогда не узнает, что он когда-то был сотником Щенков, тем самым щенком, что когда-то прекратил войну. Все навсегда запомнят того, кто не умел жить без войны. Того, кто сказал: «Я на войне родился, я на войне и умру». Он умер, завоевав мир. Умер без войны... …................................................................................................... Но пока - я был просто щенком.