Верни то, что осмелился украсть

И в ночь, как молния всё заревом оденет, На груше высохшей зашелестят листы, И филин вдруг крылом окно твоё заденет: «О, то душа его!» — в испуге скажешь ты. И всюду, где порой, обманутый судьбою, Делил я смех и плач с одной тобой в тиши, Поверь, всегда, везде я буду пред тобою; На всём ты встретишь след больной моей души. Адам Мицкевич

      Новая убегающая нимфа обнаружилась там, где её и не думали искать, — в окрестностях Эйвери-менора. Редкостной красоты ножки, облегаемые от округлых бёдер до щиколоток аспидным шёлком, шустро перебирали по каменным ступенькам, ведущим в сад, и высекали каблучками эхо; хоть ножки, в отличие от худых плеч и гордого, с решительным подбородком и узким несоблазнительным ртом лица, соответствовали всем мыслимым и немыслимым идеалам, ступни всё же были великоваты, и атласные, отделанные кружевами туфли, накануне равнодушно извлечённые из коробки под многозначительное хмыкание младшей сестры, пытали Андромеду с начала вечера. Они натёрли ей горящие мозоли ещё на первом туре вальса, который она выдержала с застывшей полуулыбкой, на поверку гримасой муки, а также со счётом раз-два-три. Она танцевала без охоты, вела себя в чуждой ей рассеянной манере и иногда отвечала невпопад, если партнёр склонялся к её уху и почти касался губами мочки — от этой фривольности Андромеда цепенела и едва удерживалась от порыва отшатнуться и унестись прочь, алея не от смущения, а от гнева. Вместо того чтобы с обожанием, как того требовал исключительный случай, глядеть на двадцатилетнего Сеймура Эйвери, красивого и богатого наследника преставившегося отца, она то и дело поворачивала голову в сторону двух женщин, боясь хоть на секунду потерять их из виду: одна из них приходилась матерью ей, а вторая — Сеймуру, и этот чёрно-бархатный альянс настораживал из-за несомненного сходства с союзом двух дельцов. «Раз-два-три, раз-два-три», — шептала Андромеда, созерцая зеркальное удовлетворение дам. «Раз-два-три…» Всё быстрей и быстрей они кружились, рука Сеймура вплавлялась в её вспотевшую спину; серебро шандалов и люстр, турмалиновый блеск колье на благородных и крепких или тонких и юных шеях и хрусталь бокалов перемешались, как в шкатулке с драгоценностями. «Раз-два… воздуха бы, воздуха!»       — Андромеда. Меда… — Нарцисса сочла необходимым дотронуться до локтя Андромеды своей холодной, сухой ладонью, обладавшей мистической способностью отрезвлять рассудок и обеднять воображение. Однако сегодня это возымело действие лишь наполовину; Андромеда, обычно собранная и внимательная — воплощение разумности среди детей Блэк, наконец-то перестала считать шаги, хотя вальс закончился три минуты назад, вспомнила про жмущие туфли и посмотрела на сестру через растрепавшуюся чёлку. Глаза Нарциссы — с чистыми, голубоватыми белками — были до того бесстрастными, что, пожалуй, впервые Андромеду поразило и испугало их выражение.       — Давай я помогу тебе привести себя в порядок — твои волосы в негодном состоянии, говорила же, что нужно больше шпилек, — одаривая улыбкой, проговорила Нарцисса и, оправив идеальный, пружинящий завиток у виска, прибавила с потугой на кокетство: — Мистеру Эйвери очень идёт его костюм, правда? Он так элегантен… — Она говорила что-то и дальше, но Андромеда не могла разобрать ни слова из-за боли, от которой теперь не отвлекал танец; она стояла на тлеющих углях, а её шестнадцатилетняя сестра вела с ней светскую беседу, как совсем взрослая. «Элегантен». Такие описательные характеристики она могла подчерпнуть только у матери.       — Цисси, что они… о чём они… Нет, не нужно… Спасибо, но нет, — хриплым, низким голосом пробормотала Андромеда и отвела руку Нарциссы, потянувшуюся к её причёске. — О чём они говорят, наша maman и миссис Эйвери? Я хочу знать.       — Как это смешно, — заметила Нарцисса, хоть и не похоже было, что она ощутила прилив весёлости. — Ты же и так прекрасно знаешь, что и кого они обсуждают. Я тебе даже завидую, это так…       — Что с тобой такое? — воскликнула Андромеда, сжимая её тонкое запястье. — Почему ты так странно разговариваешь?       Взгляд Нарциссы на секунду ожил — он сверкнул, в нём появилась паника. Младшей дочерью Друэллы редко овладевал демон непокорности, но утром, перед приёмом, между ней и миссис Блэк произошла пренеприятная сцена: Нарцисса поссорилась с матерью из-за новости о том, что отныне ей нельзя носить распущенные волосы, как «какой-то магле-оборванке». Нарцисса гордилась своими длинными, сливочно-белыми волосами и отстаивала право носить их так, как ей угодно, но мать изъявила непреклонность; крик стоял страшный, на весь дом. Даже домовые эльфы, заслышав его, в ужасе вздрагивали и принимались полировать пол с большей тщательностью. Вместо того чтобы готовиться к приёму, Нарцисса захлебывалась в истерике на полу комнаты матери. Андромеда, мирно сидевшая в нише возле окна с романом Уилки Коллинза (она тайком попросила его у… словом, не важно у кого), не вытерпела, захлопнула книгу и сказала себе: «Assez!» Она вошла в комнату матери, и икающая, подурневшая от слёз Нарцисса бросилась ей на шею, чем немало поразила её — такие бурные излияния в их семье осуждались и приравнивались к выражению слабости. Андромеда с готовностью оттеснила сестру за спину, когда на них двинулась высокая, статная фигура матери. «Это что за потворство, Андромеда, а? Я тебя спрашиваю?» — «Зачем вы так, maman?» Друэлла скрестила руки на груди; лицо её изобразило усталость. «Вы обе должны понимать великую разницу между «хочу» и «положено». Если я говорю, что распущенные волосы — это недопустимо, значит так оно и есть».       Прошло немало времени, прежде чем Нарцисса успокоилась, а мать выпроводила Андромеду, чтобы ещё раз — без крайних мер — поговорить с младшей дочерью. О чём шла речь, Андромеда лишь догадывалась, но Нарцисса вышла из комнаты с мёртвым чувством на дне глаз, и впечатление это производило такое же, как вид околевшей голубки на мёрзлой земле.       — Говорю я нормально. Со мной тоже — всё в порядке, — отчеканила Нарцисса, выдёргивая запястье из пальцев Андромеды, — а вот ты ведёшь себя странно. Я бы на твоём месте радовалась, что всё складывается так удачно. Мистер Эйвери — прекрасная партия, ты будешь очень счастлива с ним, совсем как Белла…       Зал со всеми гостями куда-то утекал.       — Мне нужно подышать, — с трудом разлепляя губы, произнесла Андромеда.       — Подышать? — повторила Нарцисса. — Но ведь maman будет тебя искать, да и мистер Эйвери, наверное, будет. Зачем?..       — Пожалуйста, Цисси. Мне душно. Часто я тебя прошу?       Нарцисса помялась, посмотрела на свои ногти, кивнула едва приметно и сделала быстрый, короткий жест рукой, предлагая уйти как можно скорей…       Всякий раз Андромеда давала себе клятвенное обещание, что пересилит, затопчет, любыми средствами уничтожит ту связь, что образовалась между ними с пятого курса: сёстры не одобряли блажь с самого начала и предостерегали от безрассудства («Не будь дурочкой, Меда. Если тебе так уж хочется, чтобы ты и твои дети воняли грязной кровью, я подарю тебе парфюм» — Белатриса умела, как никто другой, жалить выражениями), а родители, если бы они только прознали об этой дружбе, не ограничились бы упрёком — дело бы дошло до оскорблений. Андромеда помнила, как это унизительно и больно, но ничего не могла с собой поделать; чувство, пробудившееся в ней с той самой минуты, как Тед, не рассчитывая на иную близость, предложил ей своё плечо, свою компанию, свою поддержку, — было сильней её. Впервые она осознала и приняла это, когда поймала себя на том, что думает о Теде перед сном, что иногда он ей снится, что она уже давно не называет его по фамилии. «Всегда прикрываешь рот рукой, когда смеёшься? Можно? — Тед осторожно взял ладонь Андромеды и отвёл от её губ. — Напрасно ты прячешь свою улыбку. — В его тоне добросердечие миловалось с наставничеством, как у старшего брата. Голос, глубокий, мужественный, приводил в приятное волнение. — Вас так учат дома?» Андромеда растерялась, не нашлась с ответом, но не воспротивилась прикосновению. Ей нравилось в Теде всё — даже то, что не нравилось: его заострённое книзу, не слишком привлекательное, но моментально завоёвывающее расположение лицо; его глаза, переполненные светом, пониманием, в которых буквально читалось его любимое «бывало и хуже, всё преодолеем»; его собранность в одних ситуациях (не зря же он учился лучше всех на Пуффендуе) и поразительная рассеянность в других; его измятые рубашки, сбитые набок галстуки, закатанные рукава и густой, древесно-травяной запах от шеи. Родители Теда в магловском мире были преподавателями философии и истории, потому он поделился с Андромедой прорвой захватывающих суждений о личности, о человеческом достоинстве, об опыте прошлого. Тед слыл одним из тех, чьё уважение и доверие мечтали заслужить товарищи с курса. Он поступал по кодексу, диктуемому совестью, и не придавал значения тому, какие сплетни разводили за его спиной. Андромеда многим бы пожертвовала, чтобы обрести ту же добродетель.       Они разругались в вечер выпускного бала. «Мы не можем…» «Почему мы, Мед? Я вот могу». «Мои родители считают, что это недостойно…» «А ты?» «Я тоже…». «Лгунья, — перебил он. — Ты и твоя семья высокородных…» На этот раз Тед не договорил, потому что Андромеда наградила его оплеухой. Она тут же испугалась того, что натворила, коротко вскрикнула и зажала рот руками. «Ничего, Мед, ничего, — он потёр щеку, — больней ты мне уже не сделаешь».       С того несчастливого расставания прошло несколько недель. Всё забыто. Ей прочат в женихи Сеймура, и она должна… Нет, этого не может быть… Это невозможно!..       Грудь Андромеды вздымалась в приливе волнения и спешки, её обнажённая в вырезе спина от сумеречной прохлады покрылись гусиной кожей. До неё ещё доносился скрипучий кашель музыки. Чем дальше от Эйвери-менора, тем легче ей становилось. Она пробежала под стрельчатой аркой, увитой жёлтым древогубцем, и наконец-то смогла перевести дух; во рту её было сухо, к глазам подступала влага. Сад, почти никогда не посещаемый хозяевами, разбил настоящий художник — творец, который задался целью воссоздать райский сад. Место, пожалуй, было одновременно слишком настоящим и слишком мифическим для Эйвери: цветущие персиковые деревья, сирень, вереск, пушистые кустарники спиреи создавали нежный бело-лиловый тайник рядом с особняком. Шапки из пышных соцветий источали столь сильный запах, что от него кружилась голова. По каменным стенам расползся плющ.       Миновав сад, Андромеда вошла в аллею. Статуи крылатых вейл, равноудалённые от дорожки, окружали Андромеду со всем сторон; некоторые вейлы выглядывали из зарослей розовой магнолии, будто подглядывали за такими несовершенными и смешными людьми. Андромеде казалось, что теперь взгляды статуй были направлены на неё — то ли полные насмешки, то ли выпытывающие правду. «Что у тебя на сердце? — спрашивали они. — О ком все твои мысли?»       Горло сдавили горе и бессилие. Она была уверена, что утратила способность плакать. Воспитание и природная сдержанность не позволяли распуститься и в этой укрытой от посторонних глаз аллее. Андромеда сделала несколько медленных вдохов и выдохов, подошла к кованой ограде и, ухватившись пальцами за прутья, прислонилась к металлу горячим лбом. «Тед Тонкс, что я тебе сделала? За что ты мне?..»       Она безуспешно стремилась представить себя женой Сеймура — выдрессированной аллегорией благородства со строгой осанкой. Она станет совершенством. Она станет чудовищем.       Звук, похожий на приземление человека. Шаги. Это ей только мерещится. Это ложь. Есть только дорого украшенная зала и счёт: «Раз-два-три».       — Мед… Мед! — Руки, подозрительно похожие на руки Теда, притянули её. — Мед… господи… Только не теряй сознание, эй-эй, хорошая моя, милая, пожалуйста…       Андромеда размякла в чужих объятиях, глаза её оставались открытыми, но выражение их ненадолго сделалось бессмысленным. Тед, белый как полотно, гладил её по волосам и целовал в лоб, шёпотом умоляя прийти в себя.       — Т-тед? — Андромеда моргнула. Снова. И снова. — Это ты? Правда ты? Что ты здесь…       — Перелез через ограду. Бродил неподалёку. — Заметив порицание во взгляде напротив, Тед улыбнулся. — Не неволь себя. Влепи мне пощёчину, если хочешь.       — Не хочу, — она нахмурилась, — но как ты узнал?       — Сердобольные друзья доносят до меня светскую хронику. Ты была бы на первой странице со своим Эйвери.       — Не говори глупости, никакой он не мой. Я его едва знаю.       — Что, бал не задался? Принц не пришёлся по душе? — с иронией полюбопытствовал Тед. Глаза его хранили серьёзность.       Андромеда не ответила, освободилась от поддерживающих её рук и, не вполне оправившись от секундного обморока, качнулась. Она шагнула было в сторону арки, но зашипела от боли.       — Мерлин бы побрал эти треклятые туфли!       Андромеда нагнулась, сняла неудобную обувь и швырнула её в кусты гортензии.       Тед приподнял брови.       — Что, так сильно натёрли? — сердобольно осведомился он.       — Не то слово.       Босые ступни Андромеды тонули в колючей траве; она пошевелила затёкшими пальцами ног.       — Тед… — Она отвернулась, чтобы окончательно не смутиться. — Я хотела извиниться перед тобой. За то… Я и правда лгунья.       Внимание Андромеды привлекла статуя вейлы. Она подошла к ней ближе, подобрала шёлковый подол и забралась на холодный пьедестал. Теперь лицо прелестного существа было совсем близко, но Андромеду пленили её каменные крылья.       — Ты заслуживаешь честности больше, чем кто-либо. Просто… — Её палец повторял узор перьев. — Вот бы уметь летать. Знаешь, это грустно! Всю жизнь живёшь чем-то усвоенным, а потом понимаешь, что это всё пустой звук. С тобой распускает руки тот, кто тебе безразличен и противен, и он думает, что ты его собственность. Твоя мать решает твою судьбу, будто ты породистая сука, а не человек… — Она вспыхнула от того, что произнесла это вслух, но продолжила: — Выпускные экзамены, таланты, надежды — всё прахом. И это только ради того, чтобы я стала похожей на других благородных девиц. Есть разница между «хочу» и «положено», так maman говорит. А я хочу!.. Хочу жить, хочу хоть раз сделать что-то для себя! Сегодня я это поняла!       Андромеда обернулась и, чтобы не упасть, прижалась к статуи. Тед смотрел на неё снизу-вверх — так, как никто и никогда не смотрел.       — У тебя крылья, — сказал он.       Андромеда потупила взор; она сделала попытку спуститься с пьедестала, но боялась, что платье поднимется слишком высоко. Заметив её трудности, Тед обратился: «Можно?» — и, когда Андромеда кивнула, обхватил её за талию, легко поставил на землю. Прижатые друг к другу, они не спешили отодвигаться. Андромеда чувствовала себя странно, непривычно, и ей было жарко — но не так, как в зале. Он наклонился и поцеловал: его губы вначале накрыли её осторожно, робко, будто на пробу. Глаза Андромеды распахнулись в изумлении, но затем длинные ресницы затрепетали, веки опустились — и она обняла Теда за шею, притянула ближе. И где прежде таилась эта её сторона? Быть может, она так и не узнала бы о её существовании без Теда. Убедившись, что ему разрешают, он запустил пальцы в растрёпанные волосы Андромеды, насилу оторвался от жаждущих его касаний губ и поцеловал снова — россыпью — уголки губ, верхнюю губу… он словно боялся, не верил… Андромеда взяла его лицо в свои ладони и углубила поцелуй, чтобы как следует распробовать вкус. Второй поцелуй, долгий и тягучий, распалил их обоих. Это придало Теду смелости; одна рука его переместилась на спину Андромеды и провела по её обнажённым лопаткам.       Откуда-то издали доносилась музыка. Они отпустили друг друга. Им хотелось ещё.       — И что дальше? — спросила Андромеда.       — Учимся летать вместе?       — Серьёзно, Тед. Что дальше?       Тед любовался ею. Именно «любовался», хотя она никогда не думала, что сможет употребить это слово по отношению к себе.       — Не знаю. — Он пожал плечами. — Но замуж за этого Эйвери ты не выйдешь.