Предложение

      У Ани была крепкая рука.       Впрочем, Дмитрию об этом стало известно прежде, чем он понял, кто она такая на самом деле. Он помнил её княжной, которая нынче осталась где-то там, в Париже и парче, но знал-то он её сироткой без прошлого и королевских манер, потому что Аня — она била без промаха, так что досталось и его сердцу.       Дмитрий никогда не признался бы в том, что вообще-то это было больно. В своей жизни он влюблялся и не раз, и всегда это было похоже на вино, когда на языке горячо, а в голове — ни мысли о завтра. Наутро он уже мог не вспомнить имён и мягких губ на висках, но для него имело значение лишь мгновение в чувстве, когда эти губы были важны и торжественны и сами устремлялись навстречу — без слов и смысла.       Но Аня говорит громко и много — и только то, что думает. Рука у неё действительно сильная, когда он получает по носу — случайно или с намерением, никто из них над этим не задумывается. Ане и не приходит в голову извиниться за это. Она не смутится, не улыбнётся кокетливо — она не из тех; она — это «Ну что ты как маленький?» и забудет об этом, словно ничего и не было. А ему-то было! И не очень приятно, между прочим.       Такова она, проста, как рубль, но Дмитрий её не понимает — кроме того, что благодаря ей он получит миллионы.       Это было поистине понятно и просто, так что её причуды можно было и потерпеть. Ведь, казалось, Дмитрий продумал всё до мелочей, да только не учёл одного.       Не Анастасию, нет, Бог с ней, но то, что её, княжной, он любил тогда и теперь полюбил другую — острую, крепкую, живую; он полюбил её так просто, будто это прилагалось с дыханием, но когда он узнал наконец, что Аня и есть Анастасия, оказалось, что всегда, всегда он любил только её одну.       Аню или Анастасию — Дмитрий больше не видел разницы. Просто была она.       Она была больше, чем он мог понять, но сердце не обманывало, даже когда она огрызалась, толкала, горела; она была гораздо больше, крепче и прекраснее, чем всё, что он когда-либо знал прежде в своем чахлом королевстве ворованных вещей и поддельных бумаг.       — Давай-ка ещё раз.       — Евгений Сергеевич был врач, — задумчиво повторяла Аня, заложив палец в книгу. — А ещё… Алёша хромал. — Её лицо вдруг исказилось, и Дмитрий замер, внимательно наблюдая за ней. — Ой…       — Что такое? — Она вдруг отвернулась к окну автомобиля, в котором они ехали к троюродной сестре императрицы. В окне — не виды, открытки Парижа, почти искусственного в своем глянцевом блеске, и Дмитрию легко было представить себе Анастасию в нём, но его Аня была реальнее и ближе, чем когда-либо, потому что их колени соприкасались, и слёзы у нее были самые что ни на есть настоящие.       — Мне это снилось, — приглушённо добавила она, не обращая на него внимания, — он был похож на подстреленного оленёнка, и я бежала за ним, видела его улыбку и руки… Я бы могла протянуть к нему свои, но его уже не было.       Дмитрий взял её за руку, и книжка соскользнула с её колен. Аня повернулась к нему, и в это мгновение что-то оборвалось в нём — бесшумно и легко. Той ночью она сама едва не сорвалась в волны, и в последнюю минуту он удержал её, такую же сильную и упрямую, как и шторм, но только чуть более хрупкую, чем прежде.       Как и тогда на корабле, он почувствовал это сейчас, когда они ехали по залитому солнцем Парижу, предвкушая скорую встречу с Софи.       — А если она мне не поверит?       Дмитрию было больно, когда Аня так открыто смотрела на него — она могла ничего не говорить, потому что все слова он мог прочесть в её больших мокрых глазах, в которых было место и страху, и страсти — слишком живая, чтобы выбирать что-то одно. Больше всего на свете она хотела вернуться домой, который у неё отняли, а Дмитрий нехотя сознавал, что, наверное, больше нигде, будь то Париж или Петербург, он не почувствует себя как дома, когда она отнимет свою ладонь.       — Поверит. Ты же настоящая.       В отличие от него, ведь Аня не лжёт, нет — она действительно княжна и взрывает весь свой душевный боезапас, когда узнаёт, что Дмитрий ей лгал. Он принимает это и готов подставить ей и вторую щеку, но она целится в сердце, и от этого больнее в миллионы… Да чёрт с ними, зачем они ему теперь в карманы, если пусто не в них, а где-то глубже?       Это было больно, но Дмитрий не скажет об этом. Не скажет о том, что Аня — не вино и не мёд, чтобы в рот попадало; она — ружьё, огонь которого бережёт для сердца, и оно, вдруг безропотное и слабое, сдаётся. Иногда ему кажется, что от её волос и впрямь тянет порохом, но что об этом думать, когда теперь она была так близка и понятна ему.       И всё же он спрашивает, когда Аня размашистым почерком пишет записку:       — Почему ты это делаешь?       Ему всё ещё сложно поверить, но он должен убедиться.       — Насколько я помню, ты не любишь поезда, — она отложила перьевую ручку и, положив письмо на кушетку рядом с диадемой, повернулась к нему. Она светилась — Дмитрий особенно любил, когда она улыбалась вот так, беспечно и не задумываясь, когда на её круглых румяных щеках появлялись ямочки. Иной раз так хотелось, совсем по-мальчишечьи, ткнуться в одну из них губами, но она всегда упрямо уворачивалась, думая о чём-то своём.       — Поэтому я решила, что лучше будет вернуться домой на пароходе.       — Домой?..       — Ну да, — она чуть пожала голыми белыми плечами, мол, что тут непонятного. — Домой. Пойдём, а то опоздаем. — И, схватив его за руку, она поспешила к двери. Рука у неё была крепкая, но Дмитрий и не думал сопротивляться, потому что в её руке теперь было всё значение.       Он думал об этом, когда она бережно касалась его волос, целуя; он думал об этом и на следующий день, когда она снова оттолкнула его в очередном споре за право быть правой во всём, и тогда Дмитрий пришёл к простому и оттого неоправданно страшному решению.       В квартире топили плохо, так что Аня была закутана в шерстяной платок, когда она собирала волосы в узел перед зеркалом. Дмитрий замер на пороге, завороженно наблюдая за бойким танцем тонких пальцев со шпильками, пару которых она зажимала в зубах. Концы развязавшегося платка сорвались с плеч, и он, крылато вспорхнув, сложился складками на паркете, обнажив её простое хлопковое платье — и тонкую шею, на которой лежал забытый ею огненный локон. Дмитрий посчитал бы сущим преступлением напомнить ей об этом отщепенце — не потому даже, что они были в ссоре, но потому, что этот оставленный локон был ему дороже всего, а Аню, казалось, нельзя было любить сильнее, чем в эту минуту, когда она собирала волосы, подняв руки, и внимательно следила за каждой прядью в зеркале, норовившей соскользнуть из-под пальца или шпильки.       Непослушные, как и сама их обладательница.       И только Дмитрию, ставшему у двери, было известно об этом локоне на шее, о секрете, который он не выдаст даже его собственной хозяйке, потому что об этом нельзя говорить грубо, обличая в слова; потому что это где-то гораздо глубже, чем он может себе вообразить.       Вот они, все его миллионы — в одной этой прядке, свернувшейся трогательным завитком у основания шеи.       Закончив, Аня оправила челку и, только теперь заметив его, обернулась к Дмитрию с растерянным выражением лица, должно быть, хранившего следы грёз, далёких от заснеженного Петербурга и холодной коммунальной квартиры, в которой он ангажировал её на вальс каждый вечер, чтобы согреться.       Она никогда не отказывала.       Её взгляд прояснился, и она вопросительно подняла брови — ну чего ты там стоишь?       — У меня, — Дмитрий шагнул внутрь, — к тебе деловое предложение.       — Я тебя слушаю, — у Ани голос сухой, но он не верил ему, потому что есть ещё порох в пороховницах, и он знал, что его хватит на всё их дальнейшее «долго» и прочее… Но «счастливо» ли?       Счастлива ли здесь, со мной?       — Если Ваша Светлость окажет мне великую честь, — он опустился на колено перед стулом, на котором она сидела, поджав ногу, — потому как я предлагаю ей руку и сердце…       Это было сложнее, чем он думал — особенно когда она так прямо и открыто смотрела ему в глаза, будто не замечая кольца между пальцами.       — И прошу её стать моей женой.       Что-то дрогнуло в её лице, но по глазам он понял всё прежде, чем с губ сорвалось хоть слово.       И она тихо сказала:       — Моя Светлость была бы польщена, но вынуждена отказаться…       — Неужели?       — Да, но разве это важно? — Аня вдруг сползла со стула на колени рядом с ним, и они оказались равны. — Я больше не знаю её… И не жалею об этом. Я только жалею… — Она наконец не сдержалась, издала то ли всхлип, то ли смешок, и вся затрепетала, зазвенела струной, потянувшись к его щеке осторожной рукой: — Тебе было очень больно?       Дмитрий засмеялся с облегчением — её ладонь казалась теперь такой мягкой и ласковой!       — Можно и потерпеть.       Ради неё уж точно стоит.       — Прости меня, — Аня вздохнула, положив руки ему на плечи, и меж бровей её пролегла тонкая складка. — Бабушка часто говорила мне, будто j'ai de la moutarde dans le nez…       — Что?       Аня вдруг рассмеялась, глядя на недоуменное лицо Дмитрия, и на её щеках вновь показались прелестные ямочки.       — Это всё вздор! Даже не бери в голову.       — Но ты так и не ответила мне, — Дмитрий нетерпеливо поёрзал на коленях.       — А ты не спросил меня как следует.       — Есть правила, о которых я не знаю? — Дмитрий вскинул бровь, и Аня ласково улыбнулась ему.       — Конечно! Ты же сам сказал, что это деловое предложение. — Она вздохнула, глубоко и взволнованно. — Обратись с ним к той, которая сильнее тебя любит.       Радость узнавания накатила тёплой волной, и Дмитрию перехватило дыхание, потому что Аня оставила в Париже не только корону, что сулила ей принадлежавшую от рождения жизнь в глянцевом блеске открытки, — там она оставила прошлое, которое искала, зная, что теперь важно было только то, что впереди.       И душа её возликовала за эту непроторённую безвестность, потому что отныне она принадлежала самой себе и следовала слову верного своего правителя, указывающего ей путь, и путь этот она хотела — она должна была пройти рядом с ним.       С Дмитрием.       Таково было веление Его Светлости Сердца.       И Дмитрий вдруг понял это. В её больших правдивых глазах были все ответы, которые он ждал и жаждал, потому что слова не могли объять того, что они чувствовали в эту минуту. Это было крепче рук и слаще поцелуя; это было таинство обета, чтобы «счастливо» только с тобой, и в этом «счастливо» — свои несчастья, но все как одно, потому что пережить это суждено им вдвоём, безраздельно, и оттого всё было в их большом долгом «счастливо», всё, что должно быть, когда друг без друга нельзя.       — Я скорее обращусь к той, которую сильнее люблю я, — тихо проговорил Дмитрий, и его голос был спокоен и мягок, когда наконец не против шерсти, а по верному направлению, устремляясь друг к другу. Она затаила дыхание, не отрывая от него взгляда.       — Аня, ты выйдешь за меня?       Он почувствовал прикосновение её прохладной ладони на своей. Вот что было согласием, а не слово, — её облегчившаяся рука, преисполненная нежности.       — Да, — покорные изящные пальцы навстречу, и Дмитрий надел кольцо, бережно поддерживая её ладонь. На коленях, как равные друг другу, они вдруг почувствовали, будто груз обвалился с плеч, и дышать стало легче. Она обвила нежными руками его шею, потянувшись к его губам, и поддалась в пояснице, когда он слишком крепко прижал её к себе; от перемены мест слагаемых их чувства друг к другу не менялись, что бы ни ожидало их впереди. Там они оставались вместе, как и теперь, потому что так было правильно, несмотря на неосторожные слова, которые он наверняка скажет, и пощёчины, которые ему она обязательно воздаст за них.       Но это пройдёт, как и всё проходит, и останется только любовь, благодаря которой ещё первозданный мир обретал смысл, становясь прочнее.