День космонавтики

Лео было восемь лет, когда началась война. Он, собственно, про это даже и не знал до самого вечера. Днем он был в школе, потом они заигрались с мальчишками на пустыре, каникулы кончились совсем недавно, и ни у кого не было еще по-настоящему учебного настроения. Бейсбольный мяч улетел у них в крапиву, и они долго искали его, все изожглись, но так и не нашли, и Лео предчувствовал неприятный разговор с мамой. Потому что придется признаться, и придется просить у нее новый мяч, а мяч стоит денег, но без мяча – как играть? Дома у них был сосед мистер Гарднер, молочник, и взрослые вместе слушали радио. Лео от порога услышал их голоса, и услышал, как мама воскликнула: - Да что ж этот чертов Гитлер творит! Рукава у нее были закатаны, она торопилась скорее закончить с готовкой, чтобы вовремя зажечь субботние свечи. Из новостей по радио выходило, что Гитлер напал на Польшу; хотя, может, и Польша на Гитлера, это пока непонятно. - Сколько народу теперь погибнет, - мрачно сказал мистер Гарднер. - Невесть сколько, - согласился отец тоже мрачно. – Бензин теперь, как пить дать, подорожает. Лео понимал, почему отец сказал про бензин. В прошлом году тот наконец, мечтал очень давно, купил в кредит новехонький фордик. И теперь с гордостью возил жену за покупками, возил детей за город и возил большие упаковки красок, растворителей и гадко пахнущей жидкости для перманента. Однако расходы на бензин и выплаты по кредиту съедали изрядную часть доходов маленькой, на одного мастера, парикмахерской. - Так что насчет завтрашнего пикника? – спросил мистер Гарднер и широко улыбнулся. – Приходите! И детей берите, само собой. Вам ничего делать и не придется, коли уж вам нельзя, - он добродушно хохотнул.- Только лопать! Война шла где-то в Европе, за океаном, бензин действительно подорожал, по радио в новостях и в газетах мелькали названия стран и городов, каких-то новых. Лео со своими двумя друзьями, Билли и Мозесом, искали их названия на большой карте, которая висела в классе. Мисс Феншо, их учительница, объяснила, что карта устарела, на ней Австрия и Германия еще показаны как отдельные страны. На пустыре они играли в войну, но втроем играть было неинтересно, вот если с Тони и его компашкой – тогда совершенно другое дело. Хотя Тони был вредный. И любил исподтишка пуляться из трубочки жеваной бумагой. Втроем - играли больше в бейсбол. В начале летних каникул, когда они зашли в булочную, подсчитав, сколько на троих у них центов, хватало как раз ровно на три круассана, они увидели там мисс Феншо. Она плакала, и хозяйка булочной, огромная тетенька с коричневой родинкой на носу и со смешным акцентом, хлопала ее по спине большущей толстой рукой и утешающе повторяла: - Ты лучше вот про что подумай: как хорошо, что ты тут, и все твои тут, а не там. Из вечерних новостей они узнали, что правительство Франции признало свое поражение перед Гитлером. Лео было десять лет, когда война коснулась его. Летние каникулы начались только недавно, и впереди было целое-целое, длинное-длинное лето! Он торопливо жевал сэндвич с сыром и ветчиною – слепил бутерброд с сыром и бутерброд с ветчиною хлебом наружу, так было и вкусней, и быстрее, его уже ждали. Когда услышал, как охнул отец… и, подняв глаза, увидел, как тот, побледнев, молча сунул маме утреннюю газету. Мама, прочитав, побледнела еще больше. Оба с тревогой смотрели друг на друга. - Что же теперь будет… - потерянно пробормотал отец. - Как же тетя Ида… - мама прижимала пальцы к губам. – У нее же сердце слабое… - А ты уверена, что она еще жива? – мрачно спросил отец. Мама покачала головой. - Семьдесят с чем-то ей должно быть… семьдесят три, по-моему. Или четыре? Даже не знаю, что лучше… чтобы жива… или что не дожила до всего этого. Лео взял у мамы газету. Ему сделалось страшно так, что сердце заколотилось. Он не знал, кто эта тетя Ида… в газете было написано, что Гитлер напал на Россию. У мальчика отлегло от сердца. Но вечером, когда, нагонявшись так, что в животе урчало от голода, а на ободранной коленке кровь уже засохла, и он про нее даже забыл, Лео вернулся домой уже в сумерках, он застал родителей за странным занятием: сидя за кухонным столом, они выписывали на листочках какие-то имена, и время от времени сверялись друг с другом. К некоторым именам были приписаны названия городов и цифры, наверное, возраст. Лео с трудом сумел прочитать названия: Заслав, Хмельницкий, Житомир. Теперь война шла и в России, и в газетах появлялись новые незнакомые названия городов: Киев, Шлиссельбург, Ленинград, Харьков, Таганрог, Одесса… Бензин снова подорожал. Радио теперь у них в доме не выключали, и отец подписался еще на две газеты, несмотря на бензин. Мама теперь время от времени плакала, а отцу однажды пришлось долго извиняться перед клиентом и сделать в знак извинения скидку – руки у него дрожали, оцарапал клиента ножницами. Но субботние свечи по-прежнему зажигали неукоснительно. Отец однажды сказал: за тех, кто не может. Родители мало рассказывали про свою жизнь до приезда в Америку и про своих, оставшихся там, в стране, которая теперь называется СССР, но теперь обоих как прорвало. Лео с Мелвином (старший брат тоже мало обо всем этом знал, многое тоже слышал впервые) слушали, пытаясь запомнить и не запутаться, кто есть кто – и Лео с ужасом впервые отчетливо осознавал, что там, у них, ведь война, та самая война, которую они видели в кинохрониках перед началом картины, когда с Билли и Мозесом ходили в кино, если все трое хорошо себя вели и никого не оставили без карманных денег. Это на них, всех этих папиных и маминых родственников, друзей и соседей падают эти черные бомбы. И, возможно, вот в это самое время, когда они сидят тут вчетвером за субботним столом, прямо сейчас, их, всех этих людей, сейчас убивают, и их, и еще тех, про кого родители даже не знают, их детей, которые родились позже, таких же детей, как он сам, как Мелвил, как Билли и Мозес, как вредный Тони и его вредная младшая сестра – их всех прямо сейчас убивают. А может, уже убили. А может, сегодня им повезло и ничего не случилось… а завтра, возможно, а может, еще до того, как наступит завтра – их всё равно всех убьют. - Но почему? Почему, зачем? Как так можно? – с болью воскликнул он. - Потому что нацисты. - Потому что евреи. Мать и отец сказали это одновременно – в один голос. Ночью Лео спал очень плохо. Едва закрывал глаза, как ему представлялись высыпающиеся из самолета черные бомбы и взрывы внизу, ему представлялся Гитлер – в виде огромной черной тени, без лица и без формы, надвигающейся, надвигающейся и растущей… он крутился в кровати, усилием воли отгонял от себя эти видения, и думал, отчаянно думал: но что же делать? Не может же быть, чтобы ничего нельзя было сделать! Если ничего не делать, война так никогда и не закончится, и будет, и будет, и будет, и бомбы будут падать и падать. Но что, что можно сделать? Там русские сражаются с Гитлером и, может быть, те родственники и друзья, про которых сегодня говорили отец и мама, сражаются тоже. Они же взрослые, так что наверно. Он про себя повторил: русские, евреи, украинцы. Родители говорили, что там, в России, есть еще много разных наций. И еще мама говорила: хуже всего, что мы тут сидим, и ничего не можем сделать, ничем не можем помочь. Мы даже ничего не знаем и ничего не можем узнать. И она же говорила: как хорошо, что мы тут, а не там. Как хорошо, что вовремя выбрались. Но не может, не может быть так, что ничего невозможно сделать! Но что могут тут сделать дети, если даже взрослые ничего не могут? Он думал об этом всю ночь, и утром проснулся невыспавшийся. Ему даже не хотелось идти гулять, но потом за ним зашли друзья, и гулять он пошел. На прогулке он рассказал друзьям обо всем этом. Те задумались. Но тоже не смогли ничего придумать. - Этим взрослые должны заниматься, - сказал Билл. – У нас же есть правительство, правильно? Есть Конгресс, есть президент, они должны что-то делать. - Мы же им платим налоги, - сказал Мозес. Им назадавали в школе уйму заданий, так что на некоторое время мысли о Гитлере и войне в России отошли на второй план. Однажды на перемене зашел разговор про Гитлера. - А мой папа считает, что не так уж он и плох, - авторитетно заявил Тони. Его папа недавно расширил свою бакалейную лавку и повесил на перестроенном здании гордую вывеску «Магазин». – Гитлер разбирается с жидами и коммуняками, что наше правительство до сих пор трусит сделать. Потом, когда эту драку разбирали у директора школы, никто так и не смог установить, кто из троих кинулся первым. Но прилетел в наглую физиономию Тони раньше всех кулак Билла – это уж несомненно. Растаскивали дерущихся мальчишек и даже девчонок – на помощь Тони ринулась его кодла, с другой стороны товарищи прибежали тоже – трое учителей. И не сказать, чтобы это далось им легко и просто. Домой Лео вернулся в порванной в двух местах рубашке, с разбитой губой, расцарапанный (это постаралась сестренка Тони, когтищи у нее были - как у пумы, но нельзя же по-настоящему драться с девочкой, тем более мелкой) и с отстранением от занятий сроком в неделю. Он очень переживал, что ему дома влетит от отца, но отец, узнав, из-за чего была драка, даже не стал ругаться. Сказал только: - Ты же понимаешь, что это бесполезно? Дракой ты ничего не добьешься. - Это бесполезно, - сказал, в точности как взрослый, и Мозес, когда они наконец встретились втроем после всех этих событий. – Тони, конечно, придурок, морда у него прямо напрашивается, чтобы начистить – но драться с ними бесполезно. У меня есть идея лучше! Вот, смотрите. Он развернул перед друзьями газету, где красным карандашом заранее обвел объявление. Идея была хороша, но реализовать ее оказалось не так и просто, как думалось вначале. Ребята ходили по улицам и, нахрабрившись, спрашивали, не надо ли кому подстричь газон. По большей части им просто отказывали, а один дядька, рассмеявшись, сказал: - Опоздали вы с вашим предложением. Что ж летом-то не пришли, я б вас нанял. А теперь куда подстригать, все листьями занесло. - Тогда давайте мы листья вам подметем, - нашелся Лео. Так они заработали первые десять центов. Дальше пошло как-то бойчее. Мистер Гарднер, у которого Лео подрядился выгуливать собаку, даже похвалил его за трудолюбие. - На велосипед, небось, копишь? – спросил он и подмигнул. - Ну… не совсем, - пробормотал Лео. Ему не хотелось объяснять взрослым. Когда у них собралось на троих ровно три доллара (последний десятицентовик Билл нашел на улице в луже), они отправились по указанному в газете адресу. - Вот, - сказал Мозес кудрявой тетеньке за конторкой. Поскольку это была его идея, почетную обязанность вести переговоры доверили ему. – Взнос в Фонд Помощи России. Дело шло когда как. Все-таки надо было и заниматься, учеба никуда не девалась, да и работа не всегда подворачивалась. Но деньги они понемножку накапливали, и накопив, относили все в тот же фонд. Несколько одноклассников, которым они рассказали, присоединились к ним. Другие наоборот, смеялись. Неожиданно десять долларов дала мисс Феншо, которая у них уже не преподавала. Не за какую-нибудь работу, а просто так, как она сказала – как взнос. Лео все еще было десять, когда война началась по-настоящему. По радио объявили, что Япония атаковала американскую военную базу Перл-Харбор. В первый учебный день после рождественских каникул Тони подошел к ним и протянул три блестящих десятицентовика. - На ваш фонд, - буркнул он. – И вы того… извините. Старший брат Тони, военный летчик, отправился на войну – бить япошек. И Гитлера тоже, когда доберется. В газетах о войне писали теперь на первых страницах. Возникали новые города, острова и какие-то бухты уже с совершенно непроизносимыми именами. С бензином стало и вовсе худо. На улицах все чаще появлялись люди в военной форме. Имена авианосцев были у всех на слуху. Билл, увлекшийся Арктикой и закопавшийся в книги так, что забросил даже бейсбол, объяснял, что «Энтерпрайз» назван так в честь корабля, который искал пропавшую экспедицию Франклина. В школьном театральном кружке, куда Лео теперь ходил, поставили патриотическую пьесу про Войну за независимость. Лео досталась одна из главных ролей, и он, выступая вперед, к самому краю сцены, поправлял невидимый парик (парика пока еще не было, и костюмов тоже), встряхивал, расправляя, длинный туго скрученный свиток и вдохновенно читал: - Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат: жизнь, свобода и стремление к счастью. Одна из девочек не явилась на репетицию. На уроках ее тоже не было несколько дней. Ее двоюродный брат, моряк, погиб в арктическом конвое. Соседям принесли извещение с траурной полосой. Погиб их младший сын. Старший тоже сейчас был на фронте, и о нем не было никаких известий. Пожертвования в поддержку армии, на помощь раненым, на помощь беженцам из Европы собирали везде: на улицах, на каждом мероприятии, в церквях, в синагогах. Кларк Гейбл с экрана призывал покупать военные облигации. Старший сын мистера Гарднера, давно безработный, нашел работу на военном заводе. Сестра Билла работала там же и по выходным бегала в дансинг; Билл говорил, что родители на нее все время ругаются и говорят, что это не доведет ее до добра. Лео как-то вечером, зайдя к другу в гости, столкнулся с нею на лестнице и очень удивился: голые ноги у девушки были чем-то покрашены в темный цвет и сзади вдоль всей ноги нарисована тонкая черная полоса, как будто шов на чулке. В воскресенье семьей ходили в кино на «Сестру его дворецкого». В вестибюле случайно, так получилось, подслушали чужой разговор. - Война, война, опять ты про войну, - раздраженно говорил господин в хорошем сером костюме. – Эта война уже четыре года идет, и еще столько же будет. А меня интересует, какой у меня будет заказ на тушенку, и сколько будет стоить мясо для этой тушенки – вот что меня интересует сейчас в первую очередь. - Вот что самое страшное, - сказала потом мама, когда они шли домой. В кино пошли на дневной сеанс, потому что поздно вечером по улицам старались шляться как можно меньше, даже все вместе. – Война идет уже целых четыре года, и мы к этому привыкли, привыкли жить, зная, что где-то там идет война, туда уходят наши парни, и некоторые не возвращаются… А мы тут живем и продолжаем жить. Хотя, может, это как раз и правильно, что живем. Тут так спокойно, если подумать. Я этой войны от души навидалась, спасибо! Когда досюда наконец добралась, я как с трапа сошла, с парохода, ступила ногами на твердую землю – так у меня слезы из глаз хлынули. Стою с узелком, мимо народ туда-сюда снует, а я стою и реву. Думаю: наконец-то всё. Больше не будет никакой войны, больше не надо бояться, всё! Кларк Гейбл, писали в газетах, теперь стал военным летчиком и сражался в Германии. Лео было четырнадцать, когда пришел мир. Сначала по радио объявили, что Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции, и Гитлеру пришел заслуженный конец. А значит, война в Европе закончилась, и значит, о тех, кто там, можно больше не беспокоиться, они в безопасности! Если, конечно, они уцелели. Родители осторожно пытались навести справки, но, конечно, это ничего не дало, даже ведь неизвестно было, куда обращаться с такими делами. А дальше – все больше и больше новостей о том, как наши войска высаживаются на японских островах, как продвигаются вперед, про новую, еще небывалую, супермощную бомбу, которой за раз уничтожили целый вражеский город со всеми жителями, потом еще один город – и наконец что на борту линкора «Миссури» Япония тоже подписала капитуляцию! Сестренка Тони – она тоже ходила в театральный кружок – прыгала и кричала: - Вернется! Теперь брат вернется! Вернется! Вернется! Вернется! И все они – школьники, начинающие актеры, и старшеклассники и младшеклассники, кому было кого ждать с войны и кому не было – прыгали как очумелые, размахивали ролями и скандировали: - Все! Люди! Сотворены! Равными! Жизнь! Свобода! И! Стремление к счастью! Лео пришла в голову мысль: война и началась, и закончилась в самом начале учебного года. А потом в газетах начали печатать репортажи о Нюрнбергском процессе. Родители поначалу пытались скрывать от него газеты, похоже, считали его еще маленьким для таких ужасов, но он все равно находил, где прочитать, и в конце концов родители тоже сдались. Лео читал, лежа на застеленной кровати, и у него сердце колотилось и руки приходилось то и дело вытирать об покрывало. По мокрым рукам размазывалась типографская краска, и покрывало стало уже неотстирываемым. Массовые убийства. Концлагеря, газовые камеры, печи, где людей жгли живьем. Убийства пленных, убийства гражданских, заложники, массовые расстрелы, убийства тысяч евреев, тысяч не евреев, пытки, садистские медицинские эксперименты, ничем не отличающиеся от пыток, абажуры из человеческой кожи и мыло из человеческого жира, разбомбленные города, сожженные села, пленные, которых травили собаками, натренированными рвать людей, зажигательные бомбы и взрывающиеся зажигательные бомбы, грабежи, изнасилования, убийства любого, кто случайно попался под горячую руку, и методичные убийства по заранее составленному плану. Убийство детей, массовые расстрелы детей, дети, задушенные газом и сожженные в печах заживо, замученные дети, изувеченные дети, изнасилованные дети, дети, на которых ставили эксперименты, и дети, из которых выкачивали кровь… такие же дети, абсолютно такие же, как те, кто учится в его школе, гомонят и гоняют на великах, как младшая сестренка Тони, как внуки мистера Гарднера, как племянница Билла. Лео читал и иногда, прерывая чтение, принимался искать подзаголовок или примечание в самом конце, зная, что не найдет: может, он все перепутал, и никакой это не репортаж, а рецензия на новый вышедший фильм ужасов? Они ходили с парнями в кино на ужастики и красовались, бравируя друг перед другом, что им нисколько не страшно, прямо ни чуточки. Знал, что не найдет – что это не кино, что всё это было на самом деле. С такими же людьми, как он сам. И, вполне возможно, с кем-то из тех, чьи имена были записаны на листочках и за кого они каждый раз зажигали субботние свечи. И что делали это… не пришельцы с другой планеты, не восставшее из могилы древнее Зло со склизкими щупальцами, не какая-то нежить – по всему выходило, что делали это точно такие же люди, как и он сам. Но как? Как это вообще возможно – делать такие вещи? Как поднимается рука, как вообще такие мысли приходят в голову – сделать вот это? Зачем? Как это вообще возможно и, черт побери, зачем? Затем стали появляться репортажи с Токийского процесса. Леонарду исполнилось девятнадцать, когда война началась снова. Снова мелькали на улицах люди в форме, спустя некоторое время – начали появляться люди в форме и в инвалидных колясках, в газетах писали про удерживаемые позиции, храбрые подвиги, узкоглазых коммунистических нелюдей, которых необходимо стереть с лица земли, чтобы защитить наши демократические ценности и других узкоглазых. Русские стали врагами, далекая Россия – исчадием зла, «комми» - оскорблением и обвинением одновременно, сродни «бандиту», только намного хуже. И снова конца войне не было, и снова – привыкли. Леонарда призвали в армию. Он играл в армейском театре, когда получалось – ходил в увольнительные… А после отбоя лежал на узкой койке и думал: а что, если и его направят в Корею? Он, в отличие от своих родителей, не знал никакой другой страны и вообще никаких стран, он родился и вырос здесь, в Америке. Это была его страна и его родина, и всё это –улицы Бостона, улицы Лос-Анджелеса, облака над заливом и уток в пруду рядом с конной статуей Вашингтона, свою школу, самого Вашингтона, Лонгфелло и Кларка Гейбла, индейку с хрустящей румяной корочкой в День Благодарения, флаги на улицах в День Независимости, «сотворены равными» и «жизнь, свобода, стремление к счастью», активистов с кружками для пожертвований, красную стену Каньона, опоссумов в зоопарке, Братца Лиса и Братца Кролика, «Go down, Moses» и «Джингл Беллз», и подарки в носках у ёлки, собаку мистера Гарднера и самого мистера Гарднера, Билла, Мозеса, Тони, сестренку Тони, тележки мороженщиков, Тома Сойера, пылесосы, которые он продавал, древний отцовский форд, новый форд в каталоге, который он так хотел купить - для себя, секвойи, мост Золотые ворота, который он до сих пор ни разу не видел, музей Бостонского чаепития, в котором бывал, наверно, раз сто, Бостонское чаепитие, Эйба Линкольна и его «Не питая ни к кому злобы, преисполненные милосердия, твердые в истине», Микки-Мауса, Тарзана, ковбойские шляпы, хот-дог на углу, халы в субботу, субботние свечи, губную гармошку, на которой наяривал сосед по казарме, к тому же фальшиво, и скунсов, и пум, и горбатых китов, и треклятые автомобильные пробки – все это он всей душой ощущал своим и любил это всем своим сердцем. И, лежа на узкой койке в казарме, он думал: если его отправят туда, будет ли он там – защищать всё это, этот мир, который он любит? Или – разрушать другой мир, который кто-то другой точно так же любит всем сердцем? Или и то, и другое? Неужели же невозможно защищать одно, не разрушая другое? И можно ли защитить что-то, при этом разрушая другое? Отец в письме сообщил, что мисс Феншо лишилась работы. Он писал в обтекаемых выражениях, осторожно, он явно боялся сказать лишнего, и сына тоже просил крепче держать язык за зубами. Но из письма было ясно, что мисс Феншо в школе поспорила с кем-то из-за войны. Ей припомнили даже десять долларов, в свое время отданных в Фонд Помощи России. Эта война закончилась без участия рядового Нимоя. Быть может, его и отправили бы, но не успели. Леонарду было двадцать два года. Так что оставшийся срок он дослуживал со спокойной душою и чистой совестью, играл в армейском театре, ходил в увольнительные, а в увольнительных – на свидания, да-да, теперь у него было, с кем. Леонарду было тридцать один, когда войны не случилось. Как оказалось, с русскими вполне можно договориться, и сами русские оказались вполне не против договариваться по-хорошему. А незадолго до этого человек впервые побывал в космосе. Это было здорово, но очень досадно, что это оказался русский, но все равно здорово. Когда началась следующая война, Леонарду было тридцать три. Он был профессиональным актером, с актерским образованием и соответствующим дипломом, но почти без ролей, с женою, двумя детьми и с уже сильно не новым фордом, на котором он таксовал в перерывах между частыми кинопробами и редкими съемками. И как раз в это время у него наметилась многообещающая роль в телевизионном космическом шоу. Роль он даже сыграл, снялся в первой серии, она же последняя. Проект зарубили, и снова пришлось таксовать. Как-то раз он вез из бара хромого и вдрабадан пьяного мужика с «Бронзовой звездой» на гражданской куртке. Судя по несвязным речам, тот из Вьетнама вернулся всего пару месяцев как. Ночью пробок не было, и движение не особенно интенсивное, но на этом участке сейчас шел ремонт, ехать требовалось аккуратно, и Леонард, сосредоточившись на дороге, не особо вникал в пьяные россказни на заднем сиденье, пока вдруг не расслышал: -…Джон застегивает штаны и говорит мне: «Хочешь – тоже попользуйся, мы тебе оставили. От нее не убудет». И оба с Хайме давай ржать. У Леонарда сердце бухнуло. - А вы что? – он задействовал все свои профессиональные навыки, чтобы изобразить вежливый интерес. - А что я… «Придурки вы, - говорю, - оба». Патрон у меня в обойме как раз один оставался… Гляжу на девчонку – она уж и не шевелится, и глаза не открывает, еле дышит. Ну и пристрелил. Она все равно уже никак не жилица была, она ж совсем мелкая. Леонард вцепился в баранку вспотевшими руками, с ужасом осознавая, что именно он сейчас слушает: рассказ, как двое здоровых американских мужиков насиловали вьетнамскую девочку, а третий, этот самый рассказчик, добил ее, чтобы не мучилась. - И что Джон с Хайме? – говорить это было все равно, что жаб изо рта выпихивать, но он заставил себя спросить. - А что Хайме… Хайме повезло. Подстрелили его на другой день. В госпиталь, на Окинаву, а потом на гражданку. Еще и с Пурпурным Сердцем. А вот Джону… что я тебе скажу… охрененно не повезло чуваку. Пропал Джон. Искали его, искали… ну и нашли на дереве. На нескольких деревьях. Голова отдельно, руки-ноги – отдельно, хрен – отдельно, и кишки по веткам развешаны. Леонарду пришлось еще сбавить скорость, и так черепашью, чтобы продышаться и справиться с тошнотой. - Плохая это была идея, чувак. Я тебе точно говорю: это была плохая идея. Не стоило узкоглазым так нарываться. Деревню их мы, понятно, спалили. А чего они ждали, что так нарывались? Неужто узкоглазым макакам такое спускать? На Леонарда вдруг накатила такая страшная, бешеная жгучая ненависть, что захотелось свернуть руль – чтоб на всей скорости хрястнуть пассажирским сиденьем об ближайший фонарный столб. Спокойно, спокойно, повторял он себе, стискивая руль. Дыши глубже. Еще не хватало сесть из-за урода. Спокойно. У тебя завтра пробы у MGM. Ему никогда еще не было так стыдно перед Сэнди, но сегодняшнюю выручку он пропил. Выгрузил еле стоящую на ногах тушу в куртке с «Бронзовою звездой», газанул (в глубине души, хоть и понимая, что это мелко, но понадеявшись, что по грязной луже проехал как следует), доехал до ближайшего бара… там еще было открыто, и почти пусто, в углу тусовалась парочка алкашей. Леонард заливал в себя дрянное мартини, мартини лезло обратно, он махал бармену, чтоб повторил, и думал: но как же так? Маленькая девочка, точь-в-точь такая, как Дора. Ребенок, такой же, как Адам. Как это можно? Как это возможно вообще? Что это за люди, это люди вообще, гомо сапиенс, одного с нами рода? Ему было тошно, совсем как тогда, когда он подростком читал репортажи про Нюрнбергский процесс. И про Токийский. Только во много раз хуже. Потому что у него теперь были Адам и Дора, и потому… потому… это все творили нацисты, и наши парни сражались с нацистами, и они, тогдашние дети, собирали центы на взносы в фонд помощи, чтобы бороться с нацистами, чтобы это как можно скорей прекратилось, чтобы тех, кто творил это, постигло заслуженное возмездие, и чтобы такого больше не было никогда. И вот теперь… получается, мы сами теперь – как нацисты? Сэнди, конечно, высказала ему все, что о нем думает. Он не стал рассказывать ей подробности. Ему не хотелось, чтобы и ей было так тошно, как ему самому. Сказал только – попался особо мерзкий клиент. Так что, конечно, она была в своем праве высказывать. Еще раз она высказала через несколько дней, когда Леонард явился домой с фингалом. Вернее, сначала она испугалась за него. Охнула: - Что случилось? На тебя напали? Грабители? - Наоборот. Полиция, - буркнул он, торопясь уйти в ванную. Молодые люди с плакатами «Занимайтесь любовью, а не войной» перекрывали проезжие части, и не сказать, чтобы полиция сильно церемонилась с ними. У людей постарше были плакаты «Остановите войну» и «Война ничего не решает». С ними тоже церемонились не особо. У Леонарда был плакат с перечеркнутой бомбой, а у его соседа, колясочника в пахнущей нафталином форме с двумя «Пурпурными сердцами», «Серебряной Звездой» и «Победой во Второй Мировой» - «Мы сражались за мир». Инвалидная коляска оказалась очень тяжелой, ее обратно на колеса поставить удалось только втроем. Он услышал, что жена постучалась в дверь и позвала его, и выключил воду. - Ты не забыл, что у тебя завтра пробы? – то ли спросила, то ли сказала Сэнди. – Как же ты теперь – с синяком? - Как-нибудь так, - он ободряюще улыбнулся ей. – Тебе не кажется, что он придает мне брутальный вид? Пробы он, разумеется, провалил. Точнее, его с синяком завернули обратно сразу. Зато через несколько дней позвонили из Парамаунта: проект «Звездный путь» возобновляется, мистера Нимоя приглашают на главную роль, и даже без проб. День, когда закончили снимать «Миссию милосердия», запомнился Нимою надолго. За две минуты до крайнего срока, как полагается, режиссер скомандовал «Стоп!», и сказал, что всё, это снято. Нимой, надо сказать, когда его пригласили, был очень рад этой второй попытке, но не очень надеялся, что это надолго. И вот – заканчивали первый сезон, и уже было известно, что шоу продлено на второй. Он сам не заметил, как не просто втянулся. Леонард теперь жил этим шоу, горел этим шоу и этой ролью... И именно потому, что так выкладывался на съемках, к концу дня у него тряслись руки, требовалось тяпнуть стаканчик мартини, чтобы расслабиться, прийти в себя и домой вернуться в нормальном спокойном человеческом виде. Но сегодня к нему в гримерку так получилось, что заскочил Шатнер, так что по стаканчику тяпнули оба. А дальше слово за слово – и одним стаканчиком дело не обошлось. - А вообще хорошее дело – фантастика, - рассуждал Шатнер, закусывая мартини крекером. – Хоп – и появилась высокоразвитая цивилизация и все разрулила, и никакой вам войны. - Бог из машины! - Вот-вот, классика. - Вот только жаль, что в реальности этого нет и не будет. - Никаких богов и никаких органианцев. - Никто к нам не явится и войну не остановит. - Который раз уже это на нашем веку, а?.. – Шатнер помрачнел. А потом поднялся и сходил к себе в гримерку за бренди. Они были ровесниками, разница в несколько дней. Как оказалось, семья Шатнера эмигрировала в Америку еще раньше, и они еще меньше знали о своих родственниках, оставшихся в Венгрии. Но точно так же, всё время, пока шла война, боялись за них и зажигали субботние свечи – за тех, кто не может. - Моя бабушка молилась так: Боже, спаси наших родных, имен их не знаю, но Ты знаешь. Нимой не хотел, но у него вырвалось, и он, в общем, не пожалел, что рассказал: про того типа с «Бронзовой звездой», которого он вез из бара. - И вот понимаешь – это ведь происходит снова. То же самое, совершенно без разницы. Только в роли нацистов теперь – наши. - Получается, да. США на Вьетнам напали, и это факт. Хоть и рассуждают, что защищают демократию. Но даже не в этом самое худшее. Война – это зло. Это ведь дикость. Это ненормально, этого не должно быть во второй половине двадцатого века. - Не должно этого быть! Это должно прекратиться. Мы должны это прекратить! Мы – народ, и от нас это зависит, это основа нашей демократии, на чем мы стоим и что защищаем. Мы должны! Вот только понять бы еще, что делать… Вот ей-богу – я сейчас впервые в жизни не знаю, за кого голосовать, что вообще… - Стоп-стоп, - Шатнер поводил рукою из стороны в сторону. – Я на ваших выборах не голосую. Не надо меня в это впутывать, я вообще канадец. - Ты же еврей! - Так одно другому не мешает. Джордж вон вообще японец. Какая разница. Мы же все одинаково тут – актеры. - Мы – актеры… - Именно… Они переглянулись. Обоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль. - Вот что мы можем сделать! Понимаешь? - И должны сделать. Именно потому, что мы – актеры. И у нас есть эта возможность. - И мы ей воспользуемся. - Надо поговорить с Джином. - Ну не сейчас же, сейчас он, как пить дать, уже зубы чистит и пижаму натягивает. - Ну явно не сейчас. Завтра. Хотя, вообще, он и сам знает, он сам примерно это и говорил. - Говорил. Но все равно надо. Поговорить, чтобы он знал, что мы тоже в деле, и что мы – за такие серии. За следующие два года они сняли «Образцы силы», «Цель: Земля», «День примирения», «Пусть это будет полем последней битвы». В начале 1973 года война закончилась. Нимою и Шатнеру было сорок один. Им исполнилось по сорок два, когда начали снимать мультсериал.