Ликуйте!

Сегодня воскресенье. И площадь святого Петра перед Апостольским дворцом в Ватикане наводнена людьми, истово верующими и обычными туристами, съехавшимися сюда из разных уголков не только Италии, но всего мира в целом. И жаждут они все лишь одного в этот безудержно знойный и солнечный день: услышать публичную проповедь из уст Пия XIII, прочитанную им из ватиканского дворца. Сначала выносят и устанавливают микрофон. Мелькают в окошке алые кардинальские мантии, и по толпе прокатывается первая мощная волна приветственных возгласов. Когда в окне у микрофона появляется Его Святейшество, облаченный в свою простую повседневную дзимарру, океан человеческих душ заходится в исступлении ревом, оглушая собой всё вокруг. И он властно прерывает неистовство верующих одним лишь коротким плавным жестом — поднятой вверх ладонью. И толпа словно по волшебству умолкает, чтобы внемлить его словам: — Наш земной мир — бренный. Представьте себе, что мир рушится, падает к нашим ногам, обращаясь в руины. Необратимо! Представьте. Но какое-то неразумное дитя на земле говорит нам, что сделает это снова: оно восстановит руины. Папская курия молчаливо принимает то, что должно быть ангелиусом, заняв места внутри залы. Прорезанное глубокими морщинами старческое лицо кардинала Кальтаниссетты умиротворенно разглаживается, и он наконец-то с удовольствием слушает Пия XIII, облокотившись на свою палку. — И каждый невольно задаётся вопросом: «А что же я могу сделать? Что же, наконец, я могу сказать? Ведь ещё недавно казалось, что ничего больше нельзя изменить». Но малое дитя говорит мне, что однажды изменит этот мир. И я ликую! И мы все ликуем! Волна одобрительных воскликов вновь расходится под ним. Волнение сердец искреннее, и Белардо доволен. Они, как и он, учатся дару обладания радостью. Кардинал Дюсолье хмурит брови под изредка попадающим на него палящим солнцем из-за плеча папы, так, словно он не провел всю жизнь в гораздо более жарком Гондурасе. И не понимает, откуда ему могут быть известны слова, произносимые Белардо. А тот вдохновенно продолжает: — Мы ошеломлены словами маленького ребёнка, настолько, что с трудом осознаем их суть. А суть их проста: все вокруг кажется нам сплошным безумием, но мы слишком ленивы, чтобы лгать себе. И каждый верующий спрашивает себя: «Но что же я могу сделать?» До папы долетает «научи нас!» откуда-то снизу и он улыбается своим мыслям. — И каждый праведный обращается за советом к Богу: «Просто скажи мне, что я должен сделать?». И тогда ему открывается истина. Он понимает: «Я не могу изменить мир вокруг, но я могу изменить мир во мне». Для этого достаточно наполнить свое сердце радостью. Так возликуйте же! Возрадуйтесь! Это не ангелиус. Государственный секретарь Святого Престола медленно осознает всю прелесть невообразимой папской шалости, нашедшей столь мощный отклик у толпы верующих, собравшихся на площади. Войелло ощущает как запотевают его очки, представив, что ещё секунда, и они все вместе — папа, курия, толпа — подхватят и так льющиеся трогательной искренней песней донельзя мелодичные слова, вспомнив знакомый некогда мотив. И папа лукаво подмигивает обеспокоенному Войелло, возводит руки к небу, устремляясь всей своей душой, телом и голосом ввысь, и доводит людей до всеобщего религиозного экстаза: — Я научу вас радоваться, дети мои! Я научу вас наполнять ликованьем свои сердца! Обращайтесь к Господу! Gloria, in te domine! Gloria, exultate! Gloria! Gloria! О Господи, развяжи мои уста! Я не могу найти дверь, но вот она наконец открывается, и ты стоишь на пороге, ты впускаешь меня! Слава в тебе, Господь! Ликующая слава! О Господи, если у меня что-то и есть, то я отдаю это тебе! Gloria! И верующие вторят страстно ему, словно самому Господу: «Gloria!» — Хулиганство, согласен, — Спенсер шепчет на ходу, приближаясь к Войелло, покинувшему наконец залу вместе со всеми. — Но как они его слушали! Это все-таки дар свыше. — Вам понравилась моя проповедь? — опережает их папа, мурлыча себе под нос теперь совершенно отчётливо мотив забытого пост-панка восьмидесятых, и, не дожидаясь ответа, покидает залу.

*

Человек, сидящий напротив него, является всемирно известной рок-звездой. Он держится спокойно, уверенно и скромно, пряча глаза за синими стёклами очков. Папу Римского не смущают крутая кожаная куртка и серьги в ушах гостя, а выглядывающий из-под рубашки маленький крестик на цепочке вызывает немного умиления. Этот человек ещё и хороший актёр, судя по всему. — Ваше Святейшество, встретиться с Вами — огромная честь для меня, — вежливо начинает гость, позволив себе немного отпить воды из стоявшего на столе графина. — Это святая вода, господин Хьюсон, — замечает Пий XIII и достаёт из стола пачку сигарет с зажигалкой. — Налейте себе ещё, сегодня неадекватно жарко. Я закурю, если Вы не против. Фронтмен ирландской рок-группы U2 Боно Вокс, а в миру действительно просто Пол Хьюсон, напрочь смущен и очарован молодым папой. Само приглашение посетить Ватикан и встретиться с Папой Римским вызвало у музыканта гораздо меньше удивления, чем то, что облаченный в свою торжественную митру и казулу понтифик, что сидит напротив него, так ребячески потешается над его местами неловкими действиями. И так вальяжно, умиротворённо пускает дым в потолок, что Боно самому хочется закурить. О чем они будут говорить? Что он скажет папе? Сможет ли он вообще хоть что-то произнести в его присутствии? Столько вопросов! И никаких ответов. — На днях я читал публичную проповедь, — небрежно начинает папа, не отводя от него взгляда. — Так увлёкся, что вместо ангелиуса процитировал Вашу «Gloria» от и до. — Я польщён, Ваше Святейшество, — мнется Боно, не зная, как ему парировать папе. — Но... почему? — Иногда верующие хотят услышать то, что будет им понятно с полуслова. Та же догматика, но более понятным языком, — он тянется в ящик стола, достает что-то оттуда. — Толпа ликовала. И я тоже. Перед знаменитым ирландцем на белой поверхности папского стола возникает очень старый, забытый опыт из прошлого: маленькая кассета, затертая, с едва читаемой картинкой и надписью на обложке, сплошь покрытая царапинами. Очевидно, кассету слушали очень и очень часто за последние пару десятков лет. — «October»? — музыканта пронимает лёгкая оторопь, когда он касается пальцами этого сомнительного сокровища из папского кабинета. — Наш второй альбом. Который почти никому не понравился. Откуда он у Вас? — Вы играете в праведника, хотя не являетесь им на самом деле. Но Вам как медиаперсоне люди безоговорочно верят и верят словам, обращенным к Господу в той же «Gloria». Это хорошие слова, — Пий XIII игнорирует его вопрос, тушит свою сигарету и наконец перестаёт испытывать окончательно смущенного Боно взглядом холодных глаз. — Мы с Вами делаем одно дело. И одинаково успешно. Почти. Кассета вновь возвращается папе в руки, напоминая о случайном лете восемьдесят шестого в Нью-Йорке, стихийной барахолке, изображенных на обложке четырёх простых и открытых мальчишеских лицах, привлекших его внимание, и песне, оставившей крайне болезненный след в сердце будущего молодого священника. «Вернёшься ли ты ко мне завтра? Смогу ли я сегодня уснуть?» — Ваше Святейшество, я Вас утомил? — осторожно осведомляется Пол Хьюсон у притихшего святого отца, замершего в скорбной позе напротив него. — Я молюсь о Вас, — отзывается неспеша папа, не размыкая век. — И обо всех потерянных матерях. Боно задумчиво приглаживает руками набриолиненные волосы и постепенно ощущает в своей душе непреодолимое желание присоединиться к его беззвучной молитве. Для человека, почти десятью годами младше Хьюсона, Пий XIII обладает поразительной мудростью и проницательностью — достойной сразу всех святых отцов Римской католической церкви.

*

— Теперь, когда Эндрю больше нет и у меня остался лишь ты один, — вздыхает пожилая монахиня, покидая навсегда преподавший ей множество жизненных уроков Ватикан. — Теперь мне вдвойне тяжело расставаться с тобой, Ленни. Провожать свою любимую наставницу он выходит в простой чёрной сутане с обычной колораткой, растеряв всю свою показательную важность и небесное сияние. На место почившей богохульницы сестры Антонии в африканскую миссию он отправляет своего самого близкого и дорогого человека на этом свете. Сестра Мэри с любовью разглядывает почти уже не знакомого ей Ленни, похожего в этом наряде на рядового клирика, и вся её невысказанная нежность, боль, сомнения и радости, обращенные мысленно к нему, наполняют слезами её подслеповатые, но все ещё полные добра, света и красоты глаза. — Что следует мне всегда помнить, теперь, когда я покидаю тебя? — То, что только любовь способна затягивать шрамы. И поэтому до самой смерти мы должны превозносить это прекрасное чувство. Пожилая монахиня усмехается, покачав головой, и крепко сжимает его руку перед тем, как направиться к вертолётной площадке. — Опять цитируешь U2, Ленни? — Да, мама. И поймав взглядом трепетно ожидающего её вдалеке Войелло, сестра Мэри позволяет себе обнять напоследок своего вечного ребёнка, избравшего столь тяжёлый и ответственный путь. — Я думаю, что это прекрасные слова.