Душа рваная

Хуже не придумаешь. Сердце у глотки прыгает, наружу рвется, и ладони вспотели. Сколько Макс давил в себе это? Железом калёным выжигал. Класса с пятого ещё, когда хотелось котом бродячим за пацаном из параллельного ходить. За плечи лишний раз приобнять и преисполниться больного такого неправильного восторга от жгучего тепла, которое топило низ живота. Тогда понял, что нельзя так. Взгляды косые, шепот за спиной, смешки обидные. Он смотрит на разъебанные свои старые кроссовки, а на них кровь из носа разбитого капает. Кап кап. Красное. Красное. Красное. Заполошно тыльной стороной ладони стирает, таращится на красный росчерк, жадно тянет запах железа. Пульс гулко в висках. Как в плохой комедии. "С Анькой гулять будешь? Или тебе брат ее больше нравится?" Завелся тогда мгновенно, в школьном коридоре при всех ударил, зуб выбил вроде даже придурку, который вздумал подначивать. И пошло-поехало: у директора с мамой, на отработках как проклятый, дома бесконечные всхлипы и поучения. "Думала ты у меня умный будешь, а такой же бедовый, как брат. Глаза б мои тебя…" Захлебнулась в глухих рыданиях, руками всплеснула драматично. Макс у себя в комнате разъебал кулак о стену. Больно. Максового старшего брата у них в доме по имени было нельзя: позор благородного семейства. Выкрасил волосы синим, связался с парнем старше себя в наколках стремных (говорили, что тот даже сидел) и из дома ушел. Макс никому никогда не скажет, а себе не сознается, что тоже бы как брат хотел: всех к чертям послать, не думать хотя бы раз в жизни, не таиться. Но он так не сможет, смелости не хватит. Поэтому принимается за исправление себя со всем упорством. В семье не без урода, но Макс этим уродом быть не желает. Школьные постановки, гитара, баскетбол (даром что он длинный, словно шпала, и тренер восхищенно глядит, как он забрасывает трехочковые один за другим, ухмыляясь себе в бороду). Потом и КВН ещё, Макс быстро со своей харизмой капитаном становится. Девчонки вокруг него самые разные, и он всех улыбками одаривает, комплиментами красноречивыми забрасывает. Кого-то просто по углам зажимает, кого-то на свидания водит. С первой красавицей встречаться начинает, ловя восторженную похвалу ребят и коллекционируя завистливые взгляды. А заразу эту, что его травила когда-то, он победил. Иногда сволочь прорывается, в зыбком утреннем свете, одеяло натянуто стыдно, после сна, в котором он совсем не Маринку свою раскладывал. В мороке сонном он видит чужие плечи широкие, руки совсем не нежные и кожу не гладкую, а грубую и обветренную, с рваным шрамом от арматуры на животе – упал с гаражей по дурости. Во сне он к затылку коротко стриженному губами припадает, целуя, как целуют распятие в церкви. Но это ничего, это пройдет. Пройдет же? Катится он с этим "пройдет" довольно долго, академию заканчивает и пожарным становится. Куда уж круче. Мать про брата, синие волосы и драки школьные уже не вспоминает, только рассказывает всем "А вот мой Максик…". Дорвалась, дожила. Дипломы, награды, медали, фотографии раскладывает перед всеми желающими и не желающими тоже, пусть мучаются. Жить хорошо, жить терпимо, хоть и не покидает ощущение, что шкура, которую на себя набросил, не по размеру немного. Это ничего, это пройдет. Иногда резьбу срывает, он напивается, громит все вокруг в упрямом злом порыве. Утром свой погром сам и собирает чинно-благородно, с веником и совком ходит по комнате, шаркая смешными мохнатыми тапками по стертому скрипучему паркету. У зеркала останавливается, глядит на свое отражение помятое, всклокоченное, жалкое. Таблетка аспирина шипит в стакане, обещая избавление от боли. Жаль от другой его боли таблеток не придумали ещё, он бы купил за любые деньги. Ничего. Ничего. Работа помогает, мужики из команды, да и сам он не промах, как схватится за гитару свою, заголосит, улыбнется лихо. И тут же все взгляды на нем, но не брезгливые, а теплые, добрые, улыбчивые, с морщинками в уголках глаз. А потом Илья появляется, и Максов мир, с таким усердием выстроенный, рушится как карточный домик под рукой пьяного шулера. – Слушай, одуванчик ты мой любезный, долго ты будешь по коридору шастать в чем мать родила и девчат моих смущать? – интересуется, хитро глядя из-под ресниц. Макс как-то сразу, как-то четко очень понимает, что попал. Пропал. Все труды горят не хуже, чем сухостой в сезон лесных пожаров. Взгляд у Ильи такой, что проще утопиться в нем сразу, все равно ничего другого у Макса не выйдет. Стоит столбом, с ноги на ногу переминается, пальцы длинные свои заламывает. Ему больница эта с первых дней поперек горла уже, ещё и проклятие на голову свалилось. Усатое саркастичное проклятие. – Да я же… Да я вот только за сигаретами, по быстрому. – По быстрому! – передразнивает Илья (Евгеньевич, напоминает себе Макс, Евгеньевич он, хотя какая, хер, разница уже). – Бегом марш штаны надевать, красавец! Аполлон Бельведерский! Ночью они пьют коньяк у Ильи в кабинете, и Макс играет на гитаре и поет тихонько. Утром клянется себе, что никогда больше в сторону Третьякова не посмотрит, а все равно сам подсаживается в столовой, ставя перед ним на стол два стакана с персиковым компотом. – Компот любишь? – Компот все любят. Это ты меня угощаешь? – Угу. – Щедро, Макс, я поплыл. – Ты на что намекаешь? – кулаки сами сжимаются, челюсть дрожит от напряжения. Илья только щурится на него как большой шкодливый кот. Когда в первый раз гуляют вместе, после выписки уже, на излёте больничного, Макс стыдливо идёт на почтенном расстоянии, а Илья откровенно веселится, пыхтя сигаретой: – Какие мы скромные! Шустов, ты чё от меня как от заразы шарахаешься, вроде сам на свидание позвал? Прошивает от слова этого. Свидание. Макс едва не спотыкается, смотрит на Илью жалобно, как собака побитая. А тот сигарету докуривает, лезет в рюкзак за фляжкой с подарочной гравировкой от благодарных пациентов. Воровато оглядевшись, делает глоток и Максу пихает, холодное горлышко прижимается к обветренным закусанным губам. Как выстрел. Как поцелуй, который Макс позже у Ильи крадет в подворотне под грязным желтым светом фонаря. Его и холодом и жаром окатывает одновременно от того, как хорошо это. Лучше, чем он себе представлял. И как в джинсах тесно становится, а все сны стыдные стекляшками калейдоскопа крутятся в голове, но Илья лучше, чем любой сон. Он теплый, наглый, в поцелуй улыбается, а Максу только сквозь землю провалиться хочется. – Да не трясись ты, как припадочный, – смотрит лениво, прислонившись спиной к грязной стене, пока Макс отдышаться пытается. – Я пойду. Ладони вспотевшие о ткань джинс трёт. – Иди, – соглашается Илья даже как-то слишком быстро. Макс себя ругает за то, что ему вроде как обидно. Ждал, что его уговаривать будут, но Илья только достает последнюю сигарету, комкает пачку и швыряет себе под ноги. А потом закуривает и уходит первым. Лето теряется в первых осенних днях, золото солнца тонет в первых порывах ветра, срывающих листья с веток. Простыни под телами нагреваются до смешного быстро, влажными от пота становятся. Макс Илью под ребрами за живот хватает, двигаясь сзади остервенело. Сам щупает, гладит, ближе к себе притягивает. Потом ладонь вниз скользит, к члену, сжимает, и Илья захлебывается в низком стоне. – Ну и чего, убежишь опять? – спрашивает Илья, сидя с ногами на кухонном столе. Телевизор без звука, Макс пялится на говорящую голову, которая только рот открывает. На Илью смотреть страшно, стыдно, и он не смотрит. – Сколько ещё бегать будешь? – Не про меня это все, Илюш, – бормочет Макс себе под нос. – Я не такой. – Правильно, – вскидывается Илья. – Ты не такой. И не эдакий. Ты никакой вовсе, понял? Так всего боишься… Правда это. Как зверь загнанный в свете фар машины. Макс уходит. Хочется хлопнуть дверью со всей дури, но он только аккуратно прикрывает ее за собой. У подъезда стоит ещё час, курит, на время в телефоне смотрит. Ждёт чего-то, но в мягких стылых сумерках уходит ни с чем, ссутулившись и сунув руки в карманы. *** – Илья Евгенич! Невозможно. Хочется невозможно, до рук трясущихся. Он хватает Макса за воротник, заставляя склониться к себе. Кто-то стучит в дверь кабинета настойчиво, снова и снова называя его имя. От Макса пахнет цитрусами, персиковым компотом, сигаретами, цветами полевыми и, едва уловимо, больничной столовой. И гарью. Всегда где-то гарью, словно метка на нем, скользящая нота, которая то появляется, заставляя думать о беспощадной стихии, то исчезает, мол, нет, не было ничего, Илья, и все это твое богатое воображение, будь оно неладно. Но это неважно все. Полгода не виделись, и Макс пришел. Главное, что пришел. Вернулся. – Илюш… – Тихо, – шипит и целует тут же. Губы мягкие, теплые, щетина колется, ладони большие ложатся на талию сразу, мгновенно, как примагниченные. – Илья Евгенич! – Минуту! Дышит тяжело, смотрит как безумный. И снова губами в губы. – Илюш, да погоди ты. Я женюсь, понимаешь? Через неделю свадьба. – Не понимаю… Не понимает. На стул садится, смотрит растерянно снизу вверх. Макс стоит раскрасневшийся, кулаки сжимает, под ноги себе глядит. – Если женишься, зачем пришел? – Да повидаться просто. – Ну как сломаешь что-то, приходи. А сейчас гуляй отсюда, придурок. Макс выскакивает за дверь, налетев на медсестру, так настойчиво до этого к ним стучавшуюся. *** – Знаешь, моя душа рваная – вся тебе! Пусть будешь лучше ты всегда пьяная, но ближе ко мне! Илья закатывает глаза, собирая со стола хлебные крошки и пытаясь придать своей спине самый безразличный вид. А в спину льется перелив струн, плюет словами будто огнём голос Макса. Внутри все обрывается, потому что интонации издевательские, Илья знает, что Макс злится. Сейчас бы подойти, отобрать эту глупую гитару, которую он перед собой как щит держит, пытаясь прикрыть мягкое свое нежное пузо, впиться губами в губы. Но Илья только выметается из столовой на всех парах, на ходу выуживая из кармана сигареты. Отличная рыбалка: мятая пачка, две из пяти оставшихся сломаны, и всё как в дурацкой старой рекламе "сегодня не день Бэкхэма". – Мне надо бы стать умней и чаще молчать. Я просто привязал бы тебя к себе, чтоб всю жизнь целовать. Макс с гитарой и песней остаётся в столовой, на радость ничего не понимающим зрителям, а Илья заполошно выкуривает все три сигареты. Душит подступающий кашель, он трёт прилипший к ладоням запах табака с цитрусовым мылом, от которого ещё и глаза начинают слезиться. Кто поставил это дерьмо в мойке? Не больница, а карнавал с обезьянами. Пена уходит в сток, Илья хватает рюкзак. Весна в этом году такая, что смело можно по склянкам разливать, закупоривать и продавать дозами особо отчаявшимся. Воздух, напитанный ароматами цветов и травы, ветер теплый лезет под куртку и мягко гладит лицо. В такую весну или любить, или вешаться - не дано третьего. А ему всего сразу хочется. Особенно когда он видит, что Макс ждёт во дворе, с гитарой за спиной, ладонями своими огромными огонек зажигалки бережно накрывает, чтобы не смело внезапно налетевшим порывом ветра. И прикуривает так красиво, что не залюбоваться невозможно. Илье кажется, что это ветер его и толкает в спину, к Максу, не иначе. Потому что внутри всё орет "не надо", а ноги в кедах сами идут, переступают послушно. – Ты чё там устроил? – не те это слова, да и взгляд не тот, которым он Макса одаривает. Хотел же иначе, по-другому совсем, а не выходит, душит его что-то. Макс раскуренную сигарету ему протягивает, глядя исподлобья, но Илья только головой мотает - накурился. – Илюш, ты прости, что завалился без предупреждения. Я звонил же, но ты трубку не брал, а я так хотел повидаться. – А ты не думал, что я трубку не беру, потому что видеть тебя не хочу? – Думал. – И все равно припёрся? – Безвольный поступок безвольного человека. Илья хмыкает, думая о том, как Макс ввалился в больничную столовку с цветами и гитарой наперевес, тут же наводя гробовую тишину. Все на них смотрели, как он цветы эти Илье на стол бросает, сметая компот и остатки булочки, как гитару хватает и горланить принимается. – А жена твоя чего о твоих гастролях думает? Макс смеётся смущённо, потирая шею. На Илью смотрит виновато. – Не женился. – А чего так? – Слушай, а если я волосы в синий выкрашу, ты как к этому? – Дурак ты, Шустов. – Дуракам тоже любви хочется. Илья лбом к Максовому плечу прижимается как-то обессиленно. Нужно пободаться, для проформы хотя бы, цену себе набить. Но он даже если захочет, за сарказмом и шутками остроумными не спрячет все вечера, когда он о Максе вспоминал. О ладонях его больших, макушке растрепанной, глазах добрых смеющихся. Смеялся так тепло, когда не переживал ни о чем, что невозможно было не улыбнуться в ответ. Не объяснить сейчас, как пусто было, и как каждая девчонка в постели не могла ему заменить странной болезненной нежности, которая к Максу рвалась. Илья лицо к нему поднимает, смотрит внимательно. Ладонь в кудри отросшие запускает, сжимает. Макс серьезный, смешной, губы дрожат у него. Что там его черти наворотили у Макса внутри, Илье неизвестно. Но справился. Пришел. Не безвольный. С поступками, громко, взбалмошно. Так, как Илье с самого начала хотелось. – А у нас любовь? Макс смеётся и притягивает его к себе, сгребая в теплых объятьях, пока кто-то свистит и аплодирует из окна больничного корпуса. Синие волосы ему не пойдут, но смелость в простой жизни, а не среди пылающего огня, очень к лицу.