Будь прост, наивен, влюблён и весел

— Куро? Ты можешь приехать? Телефон лишь шипит помехами в ответ, на том конце слышится приглушенный голос, слова сливаются в один сплошной звук. — Я тут.. Мне.. Связь обрывается, не давая закончить. Кенма едва успевает сдержать вздох, когда слышит шаги в коридоре. Совсем рядом. Ему не привыкать вот так по ночам, нарушая известный запрет, доставать из-под матраса украденный телефон, чтобы получить возможность связаться с другом, но страх всё равно охватывает тело каждый новый раз как в первый. Он трясущимися руками прячет телефон обратно, юрко проскальзывая от спрятанного за решёткой окна обратно к кровати. Кто-то проходит мимо двери его палаты как раз в тот момент, когда Кенма забирается под одеяло, выравнивая дыхание. Они часто так делали, почти каждую ночь с самого начала пребывания Кенмы здесь: созванивались, когда Козуме удавалось покинуть палату не под надзором врача или медсестры и добраться до любого кабинета, в котором можно было найти телефон. Гораздо реже были встречи вживую. Любые посещения запретили сразу, как только Кенма оказался заперт в четырёх стенах одной из палат психиатрической клиники. Только родителей пускали к нему на несчастные 15 минут, и то раз в две недели. По этому приходилось идти на крайние меры. Правда, когда в первый раз Кенма проснулся посреди ночи из-за стука в маленькое окошко под самым потолком и неожиданно для себя узнал в ночном "госте" лучшего друга – оказался мягко говоря в шоке. "Туалет" – было написано на бумажке, которую Куроо прислонил к стеклу, после чего вихрастая макушка исчезла. Тогда то они и открыли новый и единственный способ встретиться вживую – единственное окно на этаже, которое находилось не за решёткой было в вечно закрытой кабинке туалета, предназначенной для персонала. Теперь, действуя по этой схеме, они встречались вот так, в туалете, каждую неделю на протяжении двух месяцев. Куроо приносил Кенме ту еду, которая в клинике была запрещена и приставку, из-за которой от части Кенма и оказался в этом месте. Родители ещё давно начали переживать за здоровье своего единственного сына, который круглыми сутками "не вылезал" из игр, почти не шёл на контакт с людьми, игнорировал любые попытки матери и отца поговорить об этом. Да и в принципе поговорить хоть о чём-нибудь. Под конец второго года старшей школы, всё таки добившись своего и проведя серьёзную беседу, они потащили Кенму по врачам. Три разных специалиста как один подтвердили наличие определённой зависимости, сказали, что нужно лечить. И вот, пожалуйста, Кенма сидит здесь уже как третий месяц, "лечится", после того как родители без его на то согласия засунули таки сына в психушку. Были и горы лекарств, и ежедневные беседы, и тесты, и обследования, и что самое главное и ужасное для самого Кенмы – никаких гаджетов. Первый месяц в таких условиях дался ему мягко говоря сложно. Спасали только звонки и "визиты" Куроо, про которые никто, естественно, и знать не знал. В остальное время Кенма психовал, буянил, закрывался ото всех, отказывался что-либо делать, голодал, уходил в бесконечные истерики, один раз даже напал на врача, пришедшего для очередного разговора, накинувшись со спины. Тогда-то его и перевели в изолированную палату для "особо сложных". Визиты родителей прекратились, взломать замок железной двери изолятора оказалось невозможным, доступ к и без того запретной телефонной связи оборвался. То, что в прежние условия "проживания" его вернут при подобающем поведении до Кенмы дошло быстро, еще быстрее он начал предпринимать попытки вернуться назад. Начал есть, спокойно беседовал с врачом, хоть это и давалось ему с большим трудом, продолжил беспрекословно проходить обследования и принимать курс лекарств, ни от чего не отказываясь и на всё лишь согласно кивая. Правда, это не помогло от слова "совсем". Ни через неделю, ни через две, ни через месяц его в старую палату никто переводить не собирался. Вот тогда Кенма начал паниковать. Острая нехватка дружеских объятий Тетсуро; их разговоров в туалете, действительно важных и живых разговоров, когда собеседник не находится с тобой в одном помещении только ради галочки в медкарте; его старой доброй приставки; в конце концов настоящего солнечного света, который Кенма теперь видел только когда выходил из палаты – всё это сказывалось и на нем, и на его психическом состоянии. Третий месяц нахождения в клинике убивал его как морально, так и физически. Вот тогда, в конце дождливого октября, в конце злополучного третьего месяца, он таки решился на отчаянный "рывок". Изловчившись, выкрал у медсестры телефон, пока та собирала со стола грязную посуду, приговаривая "какой же Кенма молодец, раз начал кушать". Оставшись наконец в одиночестве, он, выждав несколько минут, созвонился с Куроо. Впервые за последний месяц. Первую минуту рыдал, не в силах остановиться, только потом понял, что не слышит ничего кроме помех. Ну конечно. Естественно. Изолированная палата, нет связи. Нужно было додуматься. — Куро.. Куро, пожалуйста... — Слёзы всё не прекращали катиться солёным градом по щекам, голос отказывался слушаться, а Кенма всё пытался выдавить из себя что-то вразумительное. В ответ из телефона слышались лишь обрывки фраз, Кенма трижды услышал своё имя и ещё какие-то возгласы, когда все остальные звуки утонули в шипении. Когда же связь и вовсе пропала, Кенма даже не отчаялся, прекрасно осознавая, что Куроо намёк понял. Понял и скорее всего уже бежит к ближайшей автобусной остановке, попутно натягивая на плечи куртку. Дождаться, только бы дождаться – вертится в голове, пока Козуме прячет ненужное устройство и садится на холодный пол у кровати, прислонившись к железному каркасу спиной. Он трёт лицо мокрыми от пота ладонями, шумно выдыхает через нос и бьёт себя по щекам. Тетсуро успеет. Обязательно успеет, этот наглый безбашенный котяра всегда всё везде успевал. И на урок, выходя из дома слишком поздно, успевал, и в раменную около дома перед самым закрытием успевал, и последнюю футболку на распродаже ухватить, и сразу нескольким девчонкам из группы поддержки на очередном матче подмигнуть, и разнять бушующих первогодок до начала драки, и вовремя вставить свои пять копеек в разговор, чтобы переключить на себя всё внимание, и тут пообщаться, и там пококетничать, и здесь чужой спор разрешить. Единственное, кажется, что в своей жизни Тетсуро не успел, так это увидеть Кенму, перед тем как того заперли за железной дверью изолятора. Козуме вновь бьёт себя по щекам. Хватит, думает, не вина Тетсуро в том, что Кенма сейчас сидит здесь. Сам сорвался, сам не сдержал злости, сам набросился на врача, сам привёл себя в это место. Вот прям взял за ручку ещё лет так в 13 и.. Воспоминания накатывают, кажется, совершенно не вовремя. Кенма отчаянно не хочет возрождать в памяти причину своей, как говорят врачи, "зависимости". Ведь зависим то он не от игр, не от пластикового корпуса приставки, не от пиксельных картинок с монстрами на экране. Он был и остаётся зависим от своего друга. Приставка тогда, в несчастные 13 лет, оказалась лишь прекрасным поводом спрятать взгляд и не отвечать на чужие вопросы. Прекрасным поводом отвлечь себя от мыслей – неправильных мыслей – о лучшем друге. Как оказалось позже – повод он выбрал не такой уж и прекрасный. Взрослея, Кенма только чётче вырисовывал для себя все возможные характеристики того, что же он на самом деле чувствует, а вместе с осознанием одновременно рос и страх. Когда же оба чувства достигли своего апогея, а Кенма до сих пор даже себе боялся признаться в наличии очевидных чувств к лучшему другу, приставка была единственным, что оказалось под рукой. Вот тогда-то всё и пошло под откос. Козуме сам себя убедил в том, что никто и ничто ему с этой ситуацией разобраться не поможет, никто не воспримет чувства мальчика к человеку своего пола адекватно, никто не объяснит ему, что это нормально, не погладит по головке, не похвалит за искренность. Уж после признания в таком точно нет. Так прошло полгода его душевных метаний от "да он действительно мне нравится, когда это вообще началось, почему же я раньше.." до "это неправильно, где ты такое вообще видел, ты шизанутый наверное, это всё бред", во время которых Козуме, сам того не осознавая, всё глубже и глубже зарывался в свой панцирь, пряча свои страхи от всего мира как заботливая мамаша. И для родителей его, любящих и внимательных, это были уже далеко не первые и не обычные звоночки. Самые настоящие колокола, которые трезвонили, зовя на помощь. Из терзающих уже как три года душу раздумий Кенму вырвало шуршание за дверью. Тот подорвался было с пола и кинулся на кровать, думая что медсестра всё же решила нанести ему визит за объяснениями, но дверь открываться не спешила, а шуршание прекратилось так же резко как и началось секундами ранее. — Кен?.. — шёпот, едва различимый даже в гробовой тишине клиники, заставил Козуме дрогнуть всем телом. Пришёл. Он спустился с кровати обратно на пол, вытянул из под матраса связку ключей, что обычно болталась в кармане дежурного врача, и подполз к двери. Тихое "Куро" сорвалось с губ одновременно со вздохом облегчения с той стороны. Кенма дрожащими пальцами просунул ключи в узкий проём под дверью и отполз в сторону. Связка исчезла, а за дверью послышался тихий звон и скрежет ключа по металлу. Проходит десять секунд, прежде чем дверь перед ним отворяется. Ещё три секунды, прежде чем его тянут вверх и тащат по коридорам к лестнице. Ещё двадцать, прежде чем его вытягивают из окна туалета на первом этаже. Ещё три раза по столько же, прежде чем они не оказываются за пределами психиатрической клиники. Ещё пять, прежде чем его останавливают за очередным поворотом безлюдной улицы, сгребая в охапку и сжимая в объятиях. Ещё три, прежде чем по щекам обоих начинают течь горькие слёзы. Ещё две, прежде чем они одновременно, прерываясь на всхлипы, шепчут короткое "я скучал, Кенма" и "я люблю тебя, Куро". "Я тоже" срывается с губ обоих снова одновременно, и теперь со слезами горя, боли и страха смешивается искренний радостный смех. Они смеются, соприкасаясь лбами и кончиками носа, заглядывают друг другу в глаза, переплетают пальцы, сжимают в руках сильнее и сильнее. Родной смех и растянутые в улыбке губы, слипшиеся от слёз ресницы, тоска, печаль и безграничная любовь в глазах напротив – всё это Кенма видит прямо сейчас, впитывает в себя, выскребает ногтём на подкорке памяти, чтобы запомнилось, чтобы никогда не забывалось. Страх отползает в тёмный угол, ослабевший, оставленный без внимания. Всё наконец становится на свои места, тугой узел в груди развязывается, освобождая место облегчению, создавая пустоту. Именно о ней Кенма и думает, когда они, спустя пятнадцать минут ходьбы до станции, сажаются в пустой вагон ночной электрички. Пустота разливается по телу, выгоняя из сознания все мысли: и о клинике, и о боли, и о страхе, и о Куро, и о любви, и о том, что им теперь делать. Кенма закрывает глаза, опуская голову на чужое плечо и не думает ни о чём. Только о руке Тетсуро, лежащей на собственном плече, и его губах на своём лбу.