Благословение Макоши

Петляет тропинка лесная меж деревьев древних, раскидистых, небосвод собою подпирающих. Всё гуще лес, всё таинственнее да опаснее; всё уже тропинка становится — кажется, ещё шаг, и пропадёт вовсе. Ступает без страху Катерина Басманова, жена воеводы Алексея, сына Данилова, по тропинке той башмачками мягкими кожаными — вопреки обычаю дворянскому да купеческому, ничем не расшитыми. Не за тем она нынче за ворота вышла, чтоб нарядами кого удивлять. Да и опасно в нарядах-то богатых — в лесу глухом да без охраны вовсе. И в простой-то одёже опасно, и был бы нынче дома Алексей — нипочём не выпустил бы жену без провожатых с подворья, да и так, поди, осерчает, когда воротится, выговаривать да укорять станет… А и пусть. Она всё с покорностью выслушает — жена мужа слушаться должна. И Алексей-то хоть и суров, а только словами её укоряет, руку доселе ни разу не поднял. Да и слова-то его, к жене обращённые, пусть строгие, а и добрые, и разумные. Не срамословие какое, не обзывательства обидные. Любит Алексей Катерину — а и она его тоже. А что строжит да поучает часто — так и должен муж жену поучать да наставлять. Всё едино добер он к ней — не то что к иным жёнам мужья-то бывают. И дитя она ему уж два года как после венчания святого родить не может — а он и не обвинил её ни разу, и бесплодною назвал, и в монастырь сослать не грозится. Утешает даже: ничего, дескать, Катеринушка, на всё воля Божия, у иных-то, бывает, и пять али даже десять годков спустя брака дитя долгожданное рождается. А коли не пошлёт нам Господь детей — что ж, найдутся у меня родичи-наследники, будем, стало быть, вдвоём с тобою век доживать… Говорить-то говорит слова таковые Алексей, а всё же знает Катерина: своих детей он хочет, не родичам дальним вотчину свою оставить. А и всякий бы так хотел. А и ей тоже дитя родное понянчить хочется, на руки взять. Нешто и впрямь не судится?.. Ездили они год спустя после свадьбы по местам святым на богомолье, дитя просили у Господа да Богородицы, да святых угодников. Ездить-то ездили, и славно же съездили — а только всё без толку, так и не послали им святые дитя. Вот и решилась Катерина наконец, с девушками сенными посоветовавшись-пошушукавшись. Сказывали они, что есть в лесу этом поляна тайная, колдовская, и стоят на поляне той идолища поганые, древние, языческие; старых богов там капище, что до христианства на Руси ещё были. А как были те боги, так и остались; люди от них отвернулись, вот и они от людей, а только не делись никуда, и идолища ихние как стояли, так и стоят. И кто идолища те повалить хочет али просто из любопытства пустого на них глянуть, так не найдёт ту поляну вовек; заплутает в лесу, заведёт его леший к медведям да волкам на съедение. А ежели пойдёшь поляну колдовскую искать с чистым сердцем да чего доброго у богов старых попросить желаючи, так откроется тебе поляна, и идолища узреешь, и старые боги к просьбе твоей прислушаются. А и делают так иные, только, знамо дело, после молчат. А и в церковь ходят как водится, и церковь святая принимает, не отторгает после того, как к старым богам сходишь. Долго колебалась Катерина. И страшно — всё едино грех ведь, — и Алексей осерчает, ох осерчает, ежели доведается, как бы и впрямь впервые в жизни плёткой жену не погладил… Старше на несколько годов был её молодой воевода Басманов — да и знатнее, и богаче. Катерина-то хоть и из дворянской семьи, да небогатой и худородной, а ещё и бабка её из татар, в детстве-то подружки дразнили: кровь в тебе татарская, вот татарин только за себя и возьмёт… Бабку свою Катерина застала, жива та ещё в годы её девичьи была. Песни, помнится, на своём языке пела, и внучку им же учить пыталась, да Катерине наука впрок не шла, слова языка татарского не запоминались… украшения свои нерусские подарила… по голове гладила часто да утешала: будет, будет тебе сокол ясный, да русский будет, а не татарин, вижу, вижу, ясно то вижу… Ходили слухи про бабку катеринину, что по юности своей, христианство ещё не принявши, ворожбой да гаданиями она баловалась. Катерина её, помнится, о том расспрашивать пыталась, да бабка отмахивалась только — ай, внучка, людям лишь бы языками молоть. И то ли впрямь ворожеей когда-то была да внучке юной не желала о том сказывать, то ли наветы это всё и сплетни людские — по сей день Катерина не ведает. И права бабка, к тому времени уже покойная, оказалась: посватался к ней Алексей Басманов, хоть и можно сказать, что сама Катерина велела ему сватов засылать. А что: коль смотрел, как плясала, да сказал, что не хочет видеть, как пляшет с другими парнями, так пусть сватов засылает, а то что ж впустую-то слова такие говорить… И счастлива Катерина с Алексеем — хоть и побаивается нрава его сурового, а всё ж больше он к ней добер да ласков, а ежели и поучает, так словами, не плёткой. Вот только дитя бы ещё Господь послал… А не послал Господь — так авось пошлют старые боги. А Алексей, может, о том, что на поляну тайную она ходила, и не доведается — а коли доведается, так уж повинится она перед ним, улестит, утишит. Алексей-то хоть суров, да и она ведает, как с ним обходиться. Муж-то голова, а жена — шея; и мать так говаривала, и бабка-татарка согласна с нею была. Вот и взяла Катерина нынче лукошко, будто бы за земляникою в лес сбираючись, и дворовым с нею идти запретила. Был бы Алексей дома — не удалось бы нипочём одной-то уйти; но когда Алексея нет, дворня её слушается, да и он ей волю даёт, доверяет, не запирает в тереме, как порой мужья жён… Теперь-то хоть не запрёт? Как вернётся? А не запрёт. Улестит его Катерина, утишит, обнимет да поцелует; во всём повинится, коли придётся. Он и простит — любит ведь и завсегда допрежь-то прощал, коли виноватою её в чём считал. Да провины те были лёгкие, и нынешняя-то тоже — что с того, что в лес одна отправилась, не к полюбовнику ведь какому, ни в жизнь не подумает того Алексей, в таком-то её, жену свою любимую, не обвинит. А за тем лишь, чтоб обоим им дитя послали старые боги, раз уж не посылает Господь… Петляет тропинка узкая меж деревьев — да вдруг расступаются они, и впрямь выходит Катерина на поляну большую, круглую, чащей густой окружённую да травой изумрудной заросшую. И впрямь — Господи, убереги, да ведь не обратишься ныне ко Господу, за крест нательный не схватишься, хоть и не стала его сымать, дома оставлять, как девки сенные советовали, побоялась всё ж — стоят вкруг поляны идолища деревянные, выше росту человеческого, и будто человечьи лики на дереве древнем, потемневшем вырезаны. А всё же будто и не больно стары те идолища, и непогодою не побиты, и трава-то изумрудная на поляне растёт, а бурьяном они всё ж не зарастают… Чуть не бросилась опрометью прочь бежать Катерина, да сдержала порыв свой, поляну глазами обвела, в лики древние, деревянные вгляделась. Вон идолища стоят, на мужей степенных похожие, и усы у них длинные, и борода… А вон — лицо у идола того будто женское, и ниже тоже груди женские да живот беременный. Срам, ой срам-то… Но, видно, богини какой этот идол. А Катерина на поляну-то пошла, а богинь тех и по именам не ведает, и богов тоже… Подошла к идолу, на женщину беременную похожему, поближе. Смотрят будто глаза деревянные, прямо в лицо ей смотрят, а в спину — других идолов глаза, всех, что на поляне стоят… Опустила Катерина лукошко на траву. Поклонилась земно, будто царице. — Прости, матушка, не знаю, как звать-величать тебя… Два года уж в браке я с мужем, а детей… — чуть не молвила «Господь нам не посылает», да вовремя спохватилась, — у нас всё нет. Можешь ли, матушка, беде моей помочь? Смотрят глаза деревянные. Будто впрямь смотрят. Что ещё сделать-то можно? В церкви пред иконою свечу бы затеплила. Да сколько уж она их затеплила пред иконами, тех свечей, сколько вкладов внесла — богатых, насколько могла… Не помогает Господь, не помогает Пресвятая Богородица. Может, эта вот поможет, коей имени Катерина не ведает? Сама ведь как будто дитя носит… А католики-то, сказывают, на иконы Богородицы прямо мониста да браслеты драгоценные в дар ей вешают. Может, и старым богам так же можно подарки подарить? — Не знаю, чем уважить тебя, матушка, — вновь Катерина заговорила, и тихо-тихо на поляне, и голос её будто в воздухе тёплом, летнем тает. — Бусы в подарок примешь ли? Сняла с шеи нитку бус крупных, коралловых, в траву к подножию идолища положила. Блестят кораллы алые в лучах солнечных на траве зелёной — будто капли крови пролитой. Ветерок лёгкий — будто вздох негромкий — над поляной пронёсся. И вновь стихло всё. И идолы всё смотрят, и выражения ликов деревянных не меняются. Вновь огляделась Катерина. Смотрит — а в траве кустики земляники виднеются да ягоды на них; а миг ещё назад не было ведь тут земляники вроде… Может, это — дар ей ответный? Богини языческой благословение? Да и коли наберёт земляники, так хоть не с пустым лукошком домой воротится… Обвела Катерина взглядом лики деревянные. — Дозволите земляники собрать?.. Молчат, не дают ответа. А и не чувствуется, чтоб гневались; видно, не против. Набрала Катерина земляники полное лукошко. Ещё раз поклонилась на все четыре стороны, да ниже всего — тому идолищу, с коим речи вела да у ног коего бусы свои оставила. — Не серчайте, коли что. Да помогите, коли можете да коли ласка ваша на то будет. Взяла лукошко, платком расшитым накрыла, на локоть повесила. Прочь пошла. Ступила на тропинку, сделала несколько шагов, обернулась — в последний раз на поляну богов старых глянуть. А и нет боле позади никакой поляны, и тропинка прямо в чащу глухую упирается. Вновь чуть не сорвалась Катерина на бег, да вновь заставила себя успокоиться, шаг замедлить. Не случилось ведь ничего худого, так? Не прогневались на неё старые боги. Чуяла: не прогневались. Земляники собрать дозволили. Может, и беде их с Алексеем впрямь помогут? Богиня эта поможет, коей Катерина бусы коралловые подарила… А что поляна в лесу скрылась — так видно, более говорить ей со старыми богами не о чем. Воротилась Катерина из лесу домой. Недоволен был Алексей, что без охраны она со двора отправилась, да как накормила она его с рук земляникой с поляны заветной — быстро хмуриться перестал. Знает Катерина к нему подход, знает. Пусть он-то муж суровый — а и отходчивый, и она жена добрая да смекалистая. Вместе они ту землянику и съели. А прошло чуть более месяца — и приснилось Катерине однажды ночью после ласк мужниных, что вновь она на той поляне стоит. А вокруг стоят — не идолища деревянные, а будто люди росту высокого да с лицами суровыми и красивыми; а прямо напротив неё — женщина румяная да белолицая, да с косами длинными, чёрными, будто земля по весне после дождя черны её волосы. И молода вроде, а возраста по лицу всё едино не понять. И глаза синие, как небо весеннее, а на шее бусы коралловые — Катериной в лесу оставленные. Улыбнулась едва заметно женщина — и руку Катерине на живот положила. И проснулась Катерина тут же, и увидела, что лампадку у образов святых сквозняком, видно, задуло, сроду такого, прости Господи, не было… А вскоре ясно стало, что Катерина дитя понесла. Радовалась Катерина, что зачала наконец, радовался, само собою, и Алексей. Порою вроде спросить её о чём хотел — да не спрашивал. И ласков был, и добер, и всё следил, чтоб ни в чём жена беременная не нуждалась… Может, и подозревал, что ходила она к богам старым. Тоже ведь слухи о поляне тайной знал. Коли начал бы допытываться — не утерпела бы Катерина, не сумела бы от мужа таиться, всё бы как на духу рассказала. Но — так и не завёл речь об этом Алексей, и она тоже молчала. А в доме всё добром да любовью, и дитя вскоре уж и родится. И в церковь Катерина ходит, как и допрежь того ходила, и лики угодников святых гневными ей не кажутся. Стало быть, не сгубила душу свою тем, что у богов старых помощи попросила. Стало быть, хорошо всё. Тяжкими выдались роды, послал даже Алексей за знахаркой Прасковьей, кою одни ведьмой за глаза звали, а другие судачили, что всё тем же старым богам она молится. И как Прасковья за дело взялась, так и быстро разрешила Катерину от бремени; а когда дала ей дитя новорождённое на руках подержать, так молвила тихо: — Более не понесёшь… но ничего, сын у тебя, всё едино рада будешь, и муж будет доволен… Макоши дар. У Макоши выпросила. Вскинула Катерина на Прасковью глаза испуганные. — У Макоши?.. Усмехнулась Прасковья. Тёмные у неё глаза, и лицо от загара темно — будто лик деревянный у богов старых. — У Макоши, у неё, родимой. Да сама не хуже меня знаешь. Дети, у богов вымоленные, и радости, и печали многие подарить могут… Страшно Катерине сделалось, захолонуло у неё сердце. Не спросила более ни о чём Прасковью, заглянула сыну в лицо. Смотрит младенец глазами синими. У самой-то Катерины тоже синие, в зеркале видала, да и муж всё нахваливал — дескать, как озёра чистые глаза твои, Катеринушка… Но и у женщины той во сне, что руку ей на живот клала да бусы, ею подаренные, носила, тоже синие глаза были, и волосы, как у Катерины, чёрные. Хоть и лицо — не Катерины, а вовсе неведомо чьё. Поцеловала Катерина сына в лобик, Прасковье отдала. Та её отваром травяным напоила, сказала, что поспать надобно, отдохнуть после родов, сыном покамест мамки да няньки займутся. Уснула Катерина — и вновь ей та женщина приснилась. Смотрит глазами синими, бусы коралловые на шее да на груди каплями кровавыми блестят. Улыбнулась женщина — да говорит вдруг: — Не отпущу тебя к богу новому. Как придёт твоё время — моя будешь. А и скоро придёт… Но не бойся. Ничем не обижу. Хоромы у меня богатые, а подружки и мне надобны, а ты мне полюбилась… Проснулась Катерина, на иконы перекрестилась — да сон тот забылся. А сына, в день святого Феодора родившегося, Фёдором нарекли. Не довелось жене Алексея Басманова да матери сына его единственного дожить до того, как Фёдору семь годков от роду исполнилось. Застудилась зимою лютою, захворала, да не судилось более с постели встать — даже знахарка Прасковья спасти не смогла. После говорил поп безутешному воеводе Басманову, что в кущах райских его жена, среди ангелов небесных. Службу отслужил; схоронили как положено, по обряду православному. Никто не ведал о том, что так и не услышала Катерина Басманова пения ангельского. Как уснула она в последний раз, жаром лихорадки да кашлем лютым измученная, так и увидела не зиму да метель, за окном бушевавшую, а лето красное да поляну лесную с травой изумрудной. И женщину высокую, с косами чёрными да глазами синими, да бусами коралловыми на шее. Улыбнулась та женщина Катерине, взяла за руку да за собой увела. Пошли, говорит, терем свой покажу. …А идолища древние так на поляне тайной, лесной и стоят. В те дни стояли; стоят, видно, и поныне. Вот только не всякий к ним дорогу-то найдёт. А кто дорогу найдёт — то как знать, чем дело ещё кончится. Может, и помогут старые боги. Да после от себя не отпустят.