***
В просторной гостиной почти темно — лишь сквозь стеклянные двери пробиваются сизые блики и неровными линиями ложатся на ламинат. Обнажённые ступни неслышно огибают разбросанные по полу вещи. Отодвигают мешающийся пиджак. Следом, судя по негромкому звяканью ремня — брюки. Чьи — неясно. Голова слегка гудит — спать пришлось в неудобной позе. Коконой не помнит, когда именно он отключился, но было это, кажется, пару часов назад. Очнулся в спальне. Последнее воспоминание запечатлелось на моменте между поющим заунывные песни Какучё, использующим заместо микрофона горловину бутылки, и Майки, безразлично стучащем по коленке Хитто в такт музыке из динамиков телефона. Почти неслышно тикают часы, неуклонно волоча часовую стрелку к шести. В спёртом воздухе плавает смесь терпкого сигаретного дыма, намертво зажатого меж стенами. Со стороны приоткрытой кухонной двери веет какой-то химозой вперемешку с гарью — это пьяный Риндо похозяйничал у чужой плиты в попытках приготовить мясо. Ожидаемо сжёг сковороду, которую потом попытался отмыть дедовским методом, налив в ёмкость моющего средства с водой в соотношении пятьдесят на пятьдесят. Эксперимент с треском провалился, когда Хайтани-младший поставил чугунок на плиту и начал кипятить. Естественно, бухому в голову не может прийти мысль о том, что нужно читать состав на упаковке. А там, ко всему прочему, была щёлочь. В итоге разбирался со всей ситуацией не менее нажратый Ран, хотя сковорода была безвозвратно испорчена. Виновник сего торжества по итогу отрубился раньше всех. Младшему из Хайтани вчера исполнилось двадцать три, поэтому его никто отчитывать не собирался. Следом за Риндо уснул его брат, пристроившись под бочком у младшего на диване. Тогда же практически трезвый Хаджиме застал достаточно интимный момент — перед тем, как растянуться на узком лежбище, Ран ласково припал губами к розовой щеке младшего брата. Коко удивился, для верности поморгал — не показалось ли? Потом, когда рука засыпающего Рана сама собой забралась под рубашку Риндо, допёр, в чём дело, но благополучно забил — у этих двоих праздник всё-таки. У Коко тоже. Сейчас он почти сочувственно смотрит на то, как Хайтани жмутся друг к другу во сне. Подходит ближе, набрасывает поверх их тушек валяющийся в стороне плед. Отступает назад с тяжёлым вздохом, окидывая мутным ото сна взглядом необъятной величины бардак. Цепляет угольными радужками разбитую вазу. Чьи-то носки. Ещё одни. Упаковки от воков вокруг стола. Пустые бутылки, стоящие внезапно ровной шеренгой около чернеющего прямоугольника телевизора. Тихонько усмехается — надо же, а с последним, оказывается, полный порядок. Орать ему, вопреки тому ужасу, во что превратилась его квартира, не хочется. Спирт с свистящих пьяных тел потихоньку выветривается, добавляя к всеобщей вони и шумным причмокиваниям гаденький перегар. Коконой морщится — проветрить бы хоть немного. Эта мысль разворачивает его на сто восемьдесят. По пути в спальню пятки едва не наступают на лежащего на полу Какучё, уснувшего в обнимку с Майки. Босс, кстати, вчера проявил недюжее упорство в игре в бутылочку, после которого Хитто от него явно так легко не отвяжется.***
Стены отдельной комнаты утопают в спокойствии и привычном для Коко порядке — сюда тусовка не добралась, к счастью. Светлые обои кажутся бесцветными, как и всё пространство, ограниченное ими с четырёх сторон. Серость эта уютная, приятная глазу. Здесь так тихо. Хаджиме берёт с тумбы пачку сигарет, сумеречным призраком скользит к окну. Отдельные пряди ниспадают на глаза, когда он наклоняется и оттягивает указательным жалюзи, за которым растекается плавным рассветом октябрьское утро. Наверняка снаружи сейчас холодно — над Токио плотной, недвижимой стеной висит туман, напоминающий табачную завесу в зале. Тонкие пальцы тянутся к ручке, проворачивают. Лицо обдаёт поистине осенней сыростью. В комнату врывается постороний шум. Стучат первые поезда, везущие кого-то на работу. Приглушённо шелестит вдалеке автотрасса — не лень же людям ехать куда-то в такую рань. Коконой потягивается, хрустит позвонками. Деловито облокачивается на подоконник, поправляет спутанное серебристое каре. Спустя мгновение ёжится от сквозняка. По оголённой груди бегут мурашки, поднимают кончики сосков и редкие волосы на предплечьях. На губах возникает блаженная полуулыбка — хорошо-то как, когда ни о чём не думается. Коконой достаёт сигарету, высовывает макушку из окна, чтобы поглядеть на тусклое небо, загорающееся на востоке пронзительно-алым — вчера забыл снять линзы, поэтому видимость с двадцать шестого у него более, чем замечательная. Даже страх высоты отступает напрочь — настолько красиво наблюдать за рассветом. Всплывающее сквозь пелену солнце похоже издалека на ядерный взрыв. Первые лучи слепят, словно световая вспышка, вынуждают жмуриться и переводить взор ниже, в сплошной белый шум с редкими проблесками жёлтых светофоров. Отчего-то представляется Коко, что туман — взрывная волна, застывшая в настоящем. Всепоглощающая, всеобъемлющая, словно апокалипсис, которого он в определённые моменты жизни с нетерпением ждал. Менял кабинеты один за другим, поднимаясь вверх по классовой лестнице. Ждал, что небо взорвётся сотнями метеоритов. Синхронно падал на дно колодца с зловонной жижей из гниющих купюр, которые разрывали не только бумажник, но и грудную клетку. Позже надеялся, что в новостях объявят о страшной эпидемии. Страдал, роняя стремительно тяжелеющую голову на подушки и барные стойки. Жил по инерции, не выбираясь из апатии. Слишком долго мучил себя, терзаясь чувствами и воспоминаниями о прошлом. О человеке, которого не вернуть. Наверное, сам бы никогда не смог перечеркнуть всё, нажав красную кнопку в тревожном чемоданчике. Нажали за него, потому что отбивался и защищал последнее, что осталось. Но его надломили, устроили в умирающем сердце революцию. Водрузили новый флаг. И это было так ослепительно красиво, что Коконой мгновенно разрушился, превратившись в тень. Его старательно осыпали не гамма-лучами, а золотом и поцелуями. Восстанавливали медленно, по кусочкам. Коконой, будучи обречённым на новую жизнь, захлёбывался в стенаниях и лез на скалы небоскрёбов, пытаясь сбежать от приговора, тревожащего рыхлый прах в его груди. Но его собрали. С титаническим трудом собрали. Жизнь будто проносилась в обратной съёмке. Коко вспоминал «от» и «до», восставая из пепла. Как начинал смеяться над тем, над чем прежде рыдал, срываясь на крик в подушку. Как скалился своему отражению, сменяя одежды на пронзительно-алый, точно как кромка солнца над горизонтом. Как кусал чужие губы, к которым неожиданно сильно потянуло магнитом. Как рвано выстанывал чужое имя, изгибаясь дугой и царапая крепкую спину. Обморочно глотал ртом воздух, трясся, снова кричал, но не в подушку, и не от отчаяния. Период полураспада у многих элементов короткий — атомы делятся и теряют значимость так же, как тягучая дымка сигареты тает в взрывной волне. Прошлое остаётся в прошлом. Таков закон жизни — после глобальной катастрофы обязательно следует новое начало. В монохромном мареве маячат кроны деревьев и крыши домов, утопают глубже с каждой минутой — Коко завороженно наблюдает за процессом уничтожения мира, забывая докурить. — Уже проснулся? — сзади раздаётся сиплый ото сна голос. — Иди обратно, без тебя холодно. Костлявые, тяжёлые руки ложатся на плечи, сглаживают гусиную кожу. Массируют до приятного хруста — кончики пальцев на шейных позвонках отдаются вспышками за грудиной. Вспышки вяжутся в трескучие узлы, падают в нижнюю часть живота и тяжесть эта, похожая на небо во время зарницы — сплошное удовольствие. Коконой невольно мурчит, изгибая шею — он не боится таких ощущений ничуть. Опасаться стоит лишь тем, кто попробует вклиниться между ними и помешать. — …Не хочу, — честно отзывается Хаджиме, чуть отклоняясь назад. — Выспался уже, — разъяснительно воркует он, сводя возможные недовольства в ноль — с ядерным реактором нужно уметь правильно обращаться, так как процессы в нём происходят практически неконтролируемые. Коконой слишком хорошо знает Санзу — тот действительно готов стереть с лица земли любого, кто не так посмотрит в их сторону. Опирается головой о чужие ключицы, ластится к ним, по-лисьи жмурится, выбрасывая окурок прямо в окно. Остроту плеч продолжают гладить, пересчитывая кости — подушечки мозолистые, грубые, они разминают искусно, со знанием толка, словно лепят фигурку из глины. Он любит эту грубость, осознанно подставляется ей, позволяя менять себя, вытачивать под неё своё узкое тело. Тянет руку назад, зарывается пальцами в жёсткие волосы, поглаживает ноготками затылок — наконец слышит звук, похожий на сонное мурчание. Хитро усмехается, вертит голову вбок, поближе к артериям — в нос проникают ноты чего-то свежего, не похожего на токийский воздух, смешанный с йодированной солью. Возможно, так пахнет разряженный, пронизанный радиацией воздух сразу после взрыва. Только её нельзя ощутить физически, а колючие пряди позади — можно. Они, как и их хозяин — воплощение хаоса, всемирной катастрофы, сотен человеческих ошибок. Но с них запросто можно сбить всю спесь нежными поцелуями. И Коко сбивает, проходясь скользким языком по выступающей вене. Харучиё будто бьёт током, он вздрагивает, меняясь в лице, мечется, бегая глазами по серому небу — не знает, нравится ли ему напористый Коко. Коко знает лучше, поэтому снова ласково прикасается губами — шея Санзу напрягается, натягивается пульсирующей струной. Он выдыхает громко, будто пристыженно немного, прочищает горло. — …Не ты ли мне затирал, как вредно курить на голодный желудок? — надрывный шёпот обжигает щёку, расплывается влажным пятном по губам. Хаджиме притягивают теснее, ведут подушечками пунктиры, поднимаясь выше — в точности повторяют контуры органов. — На гастрит жаловаться будешь ты, а лечить кому? Мне? — манера произношения острая, между скрежетом металла и лаем. Её должны остерегаться. Главнейший противовес, выказывающий истинные намерения — контрастно-тёплый нос, что утыкается в искрящийся пепел. Харучиё шумно втягивает воздух с мягких волос, шрамированные губы спускаются к шее, царапают огрубелой кожей, цепляют клыками — изо рта тихим стоном вырывается маленькое облачко пара, тонет в сизом рассвете и красных всполохах вдалеке. Не получив отказа, эти же губы прихватывают прозрачную кожу более требовательно, смачивают языком. С утробным рычанием вбирают внутрь, метят резцами, оттягивают — Хаджиме пьянеет заново, плавится, словно сделан из воска. — Мх… Отстань, — вполголоса ворчит он, неосознанно расслабляясь. — Ты почти уснул в обнимку с унитазом, а теперь меня жизни учишь. Он имеет полное право оттолкнуть, но не собирается — хочет чувствовать. Прямо сейчас. И дальше. Всегда. В ответ лишь виновато усмехаются и примирительно целуют в плечо — счёт сравнялся. Потрескавшиеся губы ведут дальше — льнут ещё раз. Обжигают второй. Шумно всасывают на третий, оставляя метку. Ласкают быстрее, обступают шею в хаотичной пляске, слетают обратно к плечам и ключицам, заметно наглея — Коко сдавленно всхлипывает, млеет от близости, изгибается весь, чтобы между их телами не осталось даже воздуха. Харучиё азартно прикусывает обнажённую ключицу и резко толкает вперёд, к подоконнику. Ладони с громким стуком встречаются с шершавым пластиком, а Хаджиме пытается избавиться от дурацкой улыбки, потому что сквозь брюки чувствует, насколько сильно по нему соскучились. — Что, уже хочешь? — полустоном вылетает из лёгких, пока он, с наслаждением прикрыв глаза, впитывает спиной и ягодицами запах смерти, который излучает усыпанное бесчисленными шрамами тело. Такое чувство, будто каждый из рубцов — источник. Счётчик Гейгера зашкаливает. За окном разгорается пламя, бьёт по мареву рассеянными лучами. — Хочу, — хрипло выдаёт Санзу, приспуская резинку с бёдер Коко — по косточкам бежит сырой сквозняк, проходится по лобку. С туманом сталкиваются чужие кисти с извечно сбитыми костяшками, бережно накрывают бархат кожи собой, нащупывая возбуждённую плоть. Берут в захват пальцами, зажимают головку, нарочно медленно ласкают — Хаджиме скулит и раздражённо пошлёпывает ладонями по опоре, покусывая губы — лучше не шуметь. — Нравится? — издевательски шепчет Харучиё, водружая свой подбородок на узкое плечо. Немного ускоряет темп, ведёт по мурашкам носом, несильно прихватывает загривок, сопит и невпопад мурлычет какую-то странную мелодию. Безусловно, Санзу — синоним злобы и пороков, что породило в нём человечество. Но… Хаджиме смущается, охает и обмякает, выгибаясь в пояснице — так чувствуется куда лучше. Ему хорошо, он тут же забывает о робости, соприкасается с взмокшими тканями, распаляет, виляя тощей задницей — член Харучиё упирается точно посередине. Сзади вжимаются в бёдра, коротко стонут. Коконой охотно пропускает завуалированное признание в душу — искренне хочет, чтобы эти чувства пробрались до самого костного мозга. — Знаешь, когда я вижу твою обнаженную спину, у меня сразу встаёт. Нет, встаёт всегда, даже когда ты в одежде, но блять, — лихорадочно шепчут на ухо, при каждом слове цепляя холодный хрящик. Продолжают потираться, дразня обоих сразу — Хаджиме спереди течёт и подрагивает, бесстыдно толкаясь в мозолистую ладонь Харучиё; сзади покрывается испариной — по наитию передаётся жар от Санзу — тот всегда кипит водой в реакторе, но постоянно говорит о холоде. — Сам понимаешь, как легко меня возбудить. Коко, ты же чувствуешь его? Чувствует. — И что же теперь? — не выдержав, Коконой грациозно изворачивается в сплетениях рук, поправляет выбившиеся пряди и ехидно щурится, сталкиваясь своим матовыми нефтяными радужками с хищным свечением радия. Тяжёлым, проникающим в самые сокровенные уголки сознания, удушающим своей любовью. В телепередачах говорили, что постоянный контакт медленно убивает. Если это — чистейшая правда, то Коко готов сгореть до тла и расщепиться на частички, став единым целым с тем, кого ничьи мольбы не остановят. Пронизывающие лучи снаружи достигают стен, лепят на них размытой кровью, обходя стороной застывших у подоконника — те перестают моргать, смотрят глаза в глаза долго, упорно. Укрепляют взаимное влияние, уверяя себя и смертельную опасность в том, что Коконой хочет стать самой безумной частью того, чем является сам Санзу. Самой безбашенной, противоречивой, и от этого — бесценной. — Будем решать этот вопрос, — правильно поняв намёк, грубоватые руки прикладываются к утончённому торсу, оглаживают худую грудь, зажимая большими пальцами твердые соски — Коко приходится сдерживаться, пропуская наружу лишь сдавленный свист. Талию Хаджиме обхватывают, рывком подсаживают его на подоконник — светловолосый шипит сквозь зубы от холода, отвлекается, и только в последний момент замечает, что с него окончательно стягивают брюки. — Хару? — Хаджиме выдыхает, хлопает растекшейся ото сна подводкой слегка растерянно, но затем хмурится, догадливо сверкая огоньками в заливах нефти — ещё одна искра, и вспыхнет: — Только не говори, что ты прямо здесь и сейчас… Спят же все, блять! — если у шёпота есть уровни громкости, то этот— максимальный. — Мне похуй, Коко, веришь? — весьма опрометчиво заявляет Харучиё, ведь сам шелестит на границе слышимости, обнимая ладонями маленькие белоснежные коленки. Мнет кожу вокруг них, наклоняется, щипает губами. Пальчики Хаджиме берут его за подбородок, заставляют оторваться от ласк, сравняться в росте — подоконник идеально подходит для того, чтобы притираться телами. — Идиот, я знаю, что тебя не остановишь. Среди черноты не разглядеть зрачков, но они застывают на пару секунд, любуясь рубцами вокруг губ, которые Коконой неустанно целует, пока никто не видит. Потому что они красивые. Потому что мягкие. Потому что там когда-то было очень больно и лучше делать так, чтобы вспоминалось о плохом как можно реже, если позабыть невозможно. Шрамы ничуть не портят это лицо, хотя Санзу их презирает. Санзу весь очень красивый, от кончиков пальцев и до пушистых ресниц, хотя себя ненавидит не меньше, чем весь мир, который желает обратить в те́ни. Коконой подаётся вперёд, вытягивает язычок, обвивает руками жилистую шею. Касается одного. Гладкого, с привкусом фруктового мыла — устраивал Харучиё дезактивацию под душем, после того, как тот намудрил с выпивкой. Улыбается уголками тонких губ, игриво облизывает нижнюю. Его перехватывают моментально — жадно, немного больно оттягивают резцами, а затем невыносимо мягко сминают, вовлекая в поцелуй. Кровь мгновенно приливает к щекам, Коко тихо стонет, проталкивает язык глубже, зарывается ладонью в жёсткий розовый волос, настойчиво давит на макушку. Харучиё отвечает пылко и голодно, касается нёба, хаотично водит языком по дёснам и щекам. Обнимает ладонями ляжки, резко перескакивает на ягодицы, рьяно пробирается между подоконником и Коко. Придавливает пальцы упругой кожей, мнёт обе половинки жёстко, по-собственнически. Давление внизу усиливается, полные услады звуки рвутся наружу. Пускают вибрацию в рот Санзу, тот тянется навстречу ей, издаёт невнятный, просящий рык. Хаджиме глухо хихикает, заведомо зная, что от него хотят, а Хару снова урчит, но теперь с досадой, и поцелуй никто из них обоих прерывать не собирается. Розоволосый клонит голову совсем по-звериному, сердито всматривается в лицо напротив из-под белоснежных ресниц, кусает верхнюю — обижается. И Коконой сдаётся — принимается прерывисто сосать его язык, обхватывает мягкие щёки, гладит, смеётся краешками глаз. Руки Санзу тут же оказываются на талии, рвутся к рёбрам, спине, груди — трогают везде ненасытно, ревностно. Будто он проверяет, не осталось ли здесь никого лишнего — не зря же прозвище Харучиё сквозит безумной собачьей преданностью. И если вдруг… — …Коко, мне холодно, — бормочет розоволосый, внезапно обрывая поцелуй. Слизывает лишнюю слюну с губ обоих сразу, обнимает крепко-крепко, шумно дышит и трётся тёплой мордочкой о грудь — если прячет взгляд, значит, грустит. Значит, нервничает. — Пойдём в кровать, согреемся, — Хаджиме с готовностью обнимает розовую макушку, целует утешающе, ощущая, как тут же теряет опору и подвисает в воздухе — Харучиё долго уговаривать не надо. У него часто случаются перепады настроения, амбивалентные до крайности. Иногда с ужасающими последствиями в виде ссор, разбитых о стену рук и битья всего, что на глаза попадётся — Коко в такие моменты молча наблюдает, выжидая, когда нужно будет подойти и обнять, потому что его Санзу никогда не посмеет тронуть. Иногда, напротив — перепады заканчиваются со смехом, искренними улыбками, предложениями пойти куда-нибудь в ресторан или прокатиться до побережья на байке. Розоволосый коротко целует, водит носом по виску и щеке, выдыхает на ухо, пока несёт Коко к постели, откуда недавно выбрался сам. Мысленно гордится собой — он единственный, кого Хаджиме допускает на закрытую территорию, отчуждённую от остальной квадратуры квартиры. Торопливо укладывает его на перины — кое-где ещё тёплые от двух тел, — упирает руки по обе стороны от бледного лица, смотрит на то, как серебрятся волосы, образуя кольцо, похожее на столп пыли и обломков поднятых ввысь зданий. Словно взрывная волна не в Харучиё, не в туманах над Токио, а в Коко. Санзу ощущает, насколько она разрушительна для него самого — собрав Хаджиме по крупицам, он изменился тоже, незаметно для чужих, но для себя — крайне ощутимо. Раньше ему хотелось расшибиться в бесформенное, и чтобы содержимое наружу, задеть осколками окружающих, искалечив как можно больше. Теперь же ему хочется летать. И покоряться тому, кто держит на цепи его демонов. Губы Санзу блуждают по фарфоровой груди, теребят соски, вкушают их твёрдость и теплоту языком. Ладонями не терпится разгуляться везде, обнять, прижать, потрогать, отшлёпать. Объять и обуять хочется. Безрассудно, настойчиво хочется, потому что разум трепещет и упивается осознанием принадлежности. Коконой — его. Весь его, ничей больше. А он — полностью отдан Коко. — Будь потише, — лепечет Хаджиме на периферии, но Санзу на такие рекомендации критически поебать — он рычит, ласкается, целует любезно подставленную шею, щекочет пальцами головку, задерживаясь на уретре — под ним вздрагивают, втягивают мягкий живот, извиваются, мучительно ругаясь сквозь зубы. Коконой впивается ногтями в предплечье, направляет, задавая темп. Влажно сглатывает слюну, эротично открывает рот, закатывая чёрные радужки под веки — так охуенно трахает себя чужой рукой, ритмично поднимая бёдра, что не наглядеться. Он безумно восхитителен, блять, его невозможно не хотеть. — Хару, отсоси мне, — Хаджиме поразительно честен, его дрожащий голосок обволакивает розоволосого чем-то уютным и до боли родным, словно защищает собой остатки искалеченной психики — Санзу держится на плаву и не доходит до катастрофы только из-за Коко. — Ну же, трахни меня своим ротиком, Акаши. Акаши. Сердце пускает электромагнитный импульс по телу. Именно Акаши, не Санзу. — Хаджиме… — интонация скачкообразная, взволнованная — Хару ненадолго забывает, как дышать, а окаймлённые алым разрезы глаз щурятся ему по-доброму, чересчур понимающе. Блять, он знает абсолютно всё. Если он когда-нибудь бросит… Если разлюбит… Шрамированные губы обхватывают его член плотно, с усердием стимулируют — лижут пульсирующие жилки, сдвигают крайнюю плоть, сосут головку, снимая с неё проступающие капли смазки. Сладко. Харучиё мнёт худые бёдра, лихорадочно сжимает ляжки и голени. Мычит и жмурится от удовольствия, ритмично качая головой — боится озвучить, как обожает делать приятно, как постоянно хочет вылизывать Хаджиме от кончика к основанию, заставлять кричать так громко, чтобы можно было перебудить всю округу. Когда-нибудь все узнают, насколько они едины и на что готовы пойти. Харучиё Санзу жесток, коварен, в нём нет ни грамма сочувствия, у него своя философия, базирующаяся на понятиях о смерти и мести — подыхают всегда по-разному, и живой ведь порой отвратительнее мёртвого. — Да-а… Х-ха… Продолжай… — тихонько всхлипывает Коконой, очарованно наблюдая за тем, как мокрые шероховатые губы скользят по его длине, заглатывают, выпускают снова — по члену стекает вязкая слюна, тянется от рта к головке. Санзу может взять разом. Блять. Губы набухают, алеют от трения, стесняют плотнее, а он сам неотрывно пялится, пронзает радием, как рентгеном — Хаджиме светится изнутри, захлёбывается от возбуждения, гладит по розовым волосам, по цепким пальцам, сжимает их, бережно отнимая от бёдер. Переплетает со своими. Ведь в Санзу до сих пор сидит маленький ребёнок, которого сломали, как тот ебучий самолётик. И он хочет любить. Отдавать всего себя, получать взамен ещё больше. Мстить, господствовать. — Мх… Харучиё, — нараспев тянут его имя, ласково касаясь шеи, надавливают на макушку, прося брать глубже. Так по-родному, так любовно, что розоволосый ни капли не жалеет, что привязался. Член толкается в рот размереннее, растягивая удовольствие. Упирается в глотку, не даёт дышать. Санзу почти давится, но опускает макушку ниже и ниже, не давая двигаться телу под ним. Он чувствует, как раздражённую гортань смачивают капли предэкулята, глотает, тянется к тумбочке, где давно приметил тюбик с массажным маслом. Рядом с Коко Харучиё сходит с ума — острые рёбра давит чувство, которое он с большим трудом принял, опасно рискуя собой. Для мира — бессвязно, бессмысленно, но лишь один Коконой понял его философию. Услышал, что именно гремит в блистерах — не чёртовы наркотики, как думают Хайтани; какие кошмары мучают. Прикоснулся к ним, разбудил, столкнулся воочию — знает каждого, кто сделал больно. Знает, что Харучиё собирается сделать с ними в будущем, не осуждает за это. — Мх… В-вставь, — блондин кусает нижнюю, протягивает руки к своим ягодицам, раздвигает. Санзу хмыкает, продолжая лизать член — теперь более вяло, чтобы Коко не кончил раньше него — для кого-то покажется бредом, но розоволосый обожает, когда они с Хаджиме делают это одновременно. Скользкий палец слегка надавливает между ягодиц, оглаживает, заставляя выгнуться в спине и потянуться навстречу. Фаланга легко входит внутрь, несильно давит на стенки — взгляд Хару изучающий, внимательный, более ясный, чем раньше. Он наблюдает, ловит каждую эмоцию, появляющуюся на обожаемом лице, массирует изнутри круговыми движениями, вбиваясь глубже. Посасывает головку, причмокивая — она гладкая, утончённая — верх искусства, что может создать природа. Как же, блять, нравится ублажать, привязывать к себе и привязываться ещё больше самому. Вокруг его пальцев жарко и тесно, пульсация напоминает объятия, только гораздо более чувственные и полноценные — Санзу очень желает оказаться внутри, согреться, избавиться от постоянного тремора. Втрахивать в постель, крепко прижимая к себе, ловить стоны ртом, поглощать всего Коко до надсадного треска приборов в голове. — А-ах… Войди так, не тяни, — порой Харучиё начинает крыть паранойя по поводу того, что Коко обладает телепатией, но эти слова… Чёрт, даже если Хаджиме читает мысли, то сейчас Санзу рад этому. Он выпускает изо рта взведенный до предела член, аккуратно вынимает пальцы — Коконой инстинктивно сжимается, не желая отпускать, иначе совсем пусто; рывком стягивает с себя брюки, которые стащил из шкафа — ему дозволительны и подобные вольности. Замечает, как успел взмокнуть — увлёкся желанным телом настолько сильно, что о себе позабыл. Коко с готовностью приподнимает бёдра, расставляя ноги пошире, ведёт пальцем по своему члену, дразня откровенным видом. Его чёрные радужки воспламеняются, горят рассветом, новой эпохой, которую они возведут вместе. — Блять, Коконой, какой же ты красивый, охуеть, — красноречиво восклицает Харучиё, на что ловит ушами недовольное «чш-ш-ш» — за стенкой дрыхнут четверо пьянчуг, которых нельзя будить. Хотя было бы пиздато, если бы они слушали те сладкие звуки, что срываются с голосовых связок, когда Хаджиме кончает. Из-за Харучиё кончает, оплетая его торс ногами и руками. — Эй, не будешь потом устраивать сцены? — напоследок уточняет Санзу, пристраиваясь между стройных бёдер. Гладит их от колена и до тазобедренных костей, смотрит на то, как Хаджиме издевательски стягивает губы, лениво надрачивает себе, перебирая тонкими кольцами из пальцев натянутую кожу. Крайняя плоть то скрывает головку, то освобождает. Там всё блестит, сочится смазкой. Хватит. Жилистые кисти резко перехватывают запястья, убирают в сторону — Коконой откидывает голову на подушку, послушно расслабляясь. Блять, какая у него волшебная улыбка. Подушечки хватко раздвигают ягодицы, Харучиё тянет Коко на себя. Прикасается кончиком, проводит по ложбинке вверх-вниз, вдавливая головку в нежную кожу. Ощущает тихий стон, от которого вокруг него сужаются скользкие стенки, рвётся вперёд, нависая над своей личной катастрофой. — Если ты когда-нибудь уйдёшь, — угрожающе начинает Харучиё, постепенно проникая в Хаджиме. Руки мнут подушку по обе стороны от лица, задевают мягчайшие пряди. — Блять, тогда я тебя убью, клянусь, — голос дрожит так странно, словно за спиной рушатся небоскрёбы, словно туман — пепел, прах, лоскуты их судеб. Коко отчего-то вполголоса смеётся, насаживаясь на его член, и Санзу вскидывается в порыве дикой, животной ревности — не время сейчас для шуток, он абсолютно серьёзен, — пролезает ладонью под пепельную макушку, отрывает от перин, с силой прижимая Хаджиме к своей груди. — Коконой, ты меня услышал? — взрыкивает розоволосый, начиная рвано, сбито вбиваться до основания. Входит туго, жёстко — так ярко ощущается каждая мышца, что хочется выть от осознания реальности происходящего, от осознания собственных чувств. Мягкая, ухоженная рука неожиданно смело ложится под левую сторону груди, царапает там, где грохочет сердце: — Мх… Почувствовал. Санзу вздрагивает, перехватывает под спину, обвивает пожаром, прижимает к своему торсу так крепко, что начинает бояться, что услышит хруст костей, но не может остановиться — ускоряет темп, меняет угол, наваливаясь всем весом — ему нужно теснее, ему нужно ближе. Ему нужно ощущать тепло этого хрупкого тела, чтобы достичь того, что планирует. Он не сможет один, он просто разорвётся алым заревом, загасится таблетками до реанимации, задохнётся от кошмаров, которые некому будет развеять. — Мх… Хару, я слышу, — обрывки фраз добираются до мозга, оставляют там насечки, вдавливают красную кнопку перезагрузки. — Не бойс… А-ах… Коко протяжно стонет, забыв о том, что их могут услышать, обнимает Харучиё до кровавых борозд на спине, прячется под сильным телом, оставляет беспорядочные мокрые поцелуи на шее. Подмахивает бёдрами, пусть и неудобно — Санзу должен ощущать, как ему хорошо. Должен задевать все струнки души, проходиться по самому чувствительному собой, сравнивать с землёй монументальные стены, разрушать. — Коко… — коротко стонет розоволосый, зарывается носом в растрёпанный сизый туман, целует источник своей поддержки, закрывая глаза. — Хаджиме… — от макушки веет дымом вишнёвых сигарет и сладким запахом поздней осени, где нет выживших, кроме них двоих. — Ты мой, блять, — радий низвергает горе от возможной потери, пускает импульсы по скулам — Санзу забывается, впадает в небытие, целует лоб, щёки, макушку, уши, тянет золото с мочки на себя, жмурится, смахивая слёзы необоснованного отчаяния: — Я никому тебя не отдам. Убью тебя. Убью нахуй. — голос срывается, хрипит, как будто Санзу распадается на атомы. Не убьёт ведь. Скорее, сам покончит с жизнью, потому что не вывезет. — Чш-ш-ш, Хару, тише, — Хаджиме в курсе, что хочет сказать Акаши, но знает, что его в этом измученном теле так мало, что вместо него говорит Санзу. — Тише, не надо плакать, я всё понимаю. Они просто признаются по-разному, хотя любят оба. Ритм ускорятся до невозможного, Коко вдавливают в кровать со скрипом, он сжимается так, что всё покрывается белым шумом, изморозью с далёкими рокотами взрывов, отражающихся алыми всполохами на бесцветных стенах. Чувствует приближение оргазма, задерживает дыхание — изнутри его заполняют горячим, вязким, толкаются напоследок, забираясь поглубже, так, что пятно утреннего неба в окне темнеет. Внизу сладко тянет истома, накрывает волной удовольствия. Коконой изгибает шею, жадно хвататая ртом воздух, вскрикивает, разбрызгивая мутные капли между двумя телами. Голова кружится, сбоит, будто приборы выходят из строя. Санзу не спешит вытаскивать, поднимает надрывно дышащего Коко, усаживая себе на бёдра, медленно толкается снова. Урчит совсем по-звериному, трётся лбом о потную шею, наслаждаясь тем, как Хаджиме дрожит, сокращается, становясь всё более тесным — не отпускает его. — …Хару? — зовёт он, устраивая подбородок на крепком плече. Тот вопрошающе мычит, накрывая губами свежие засосы. — Тебе больше не холодно? — С тобой — нет. Если в этом ебучем мире и случится апокалипсис, то его непременно устроят эти двое. Подпишут приговор каждому в списках, которые потом сожгут, восседая на троне из костей.***
— Пиздец, ты же слышал? — Риндо сонно таращится на стеклянную дверь, откуда доносятся приглушённые стоны. — Я говорил тебе, что они трахаются, а ты всё ржал. Ран, ты должен мне пиво. Нет, ящик пива. — Может, решим всё так же, как они? — старший Хайтани кивает туда же, куда пялится его брат. Обнимает младшего, прикасается к помятой мордашке губами. — У Коко ванная просторная, можем прямо сейчас — не люблю тянуть с задолженностью. — Чтобы ещё босса разбудить? — фыркает Риндо, устраиваясь поудобнее на груди Рана. Натягивает плед на обоих, ворочается. — Санзу просто дурачок немного, ему-то похуй, а я вот как-то не хочу, чтобы Майки спросонья в нас что-то тяжёлое бросил или ванную разнёс. — И то верно. Мне кажется, у Санзу не то чтобы тормозов нет — мозгов, скорее, — задумчиво соглашается Хайтани старший, поправляя лиловые волосы Ринни. — Но в душ бы я сходил, от нас воняет. — Спасибо, блять, за комплимент, — обижается младший Хайтани, коротко целуя брата в губы. В квартире постепенно светлеет, холодный сквозняк щекочет тела Какучё и Майки — последний жмётся к подчинённому так же, как жался к другому много лет назад. Посапывает и возмущённо гудит во сне, залезает под руку. Притихает. Ран и Риндо тоже засыпают, поленившись дойти до душа. А в спальне о чём-то начинают негромко разговаривать, щёлкают зажигалками, шлёпают босыми ногами к окну, чтобы досмотреть рассвет, который недвусмысленно окрашивает всё небо в алый.