Hate

Давящая на виски белизна стен, тихие стоны и покашливания. Кто-то шепчет молитвы, даже не задумываясь о том, что они никогда не будут услышаны. Тихие скрипы кроватей, легкое шуршание перелистываемых страниц, в надежде забыться. Но надежды на жизнь здесь больше нет, и кровь здесь больше не кипит, не согревают мысли о прекрасном будущем. Здесь глаза устремлены вдаль, а мысли в голове отсутствуют. Это палаты для смертников. Нет, не так: это уже не палаты, это склепы для людей без будущего, для смертельно больных без единого шанса на жизнь. И в этой палате лежит он, мой друг. Его некогда яркий и жизнерадостный взгляд больше не выражает счастья, не искрится. Он погас давным-давно, и некогда яркие голубые, как небо, глаза стали тусклыми и серыми, как дождь, плачущий за окном. - Привет, дружище, - я вхожу в белоснежную палату, прикрыв дверь. - Привет... - он говорит еле слышно, не отрывая взгляда от окна. Он уже привык смотреть в это окно, хотя там ничего нет, кроме серой стены соседнего здания. Лишь иногда из приоткрытой форточки доносится щебетание птиц, но все чаще это приглушенное карканье ворон. Я раскладываю гостинцы на прикроватную тумбу, а он молчит. Подойдя ближе, я замечаю новые проколы на руке ближе к локтю. Опять делали забор крови. Наверное, пытались дать надежду. Но он больше не верит в нее, не верит в Бога, в счастье. Он видит лишь серое здание за окном, и дождь, что плачет ночи напролет. - А помнишь, мы были на море? - вдруг говорю я, присаживаясь рядом. Зак чуть заметно вздрагивает, но не отрывает взгляда от окна. - Да, там были такие забавные крабы, куда-то все время спешили. И ты плавал под водой и хватал меня за пятки. Кажется он немного ободрился, и я стараюсь улыбнуться, вспоминая то лето, девчонки улыбались нам (они давно не встречали столь красивых и странных парней), а мы дурачились, выпили бочку пива, ловили крабов и закидывали их друг другу за шиворот. Плясали под музыку регги и курили какую-то дурь, купленную у местных торгашей. А наутро встречали рассвет, проснувшись прямо на пляже, в компании малознакомых девиц. Да, тогда мы еще не знали о болезни Зака, даже не подозревали, провели еще пару отличных недель на пляже Сан-Диего. И только лишь вернувшись обратно домой, в такой холодный и неуютный Лондон, под плач дождя и вой сирен скорой помощи, мы оба узнали об этом. А потом начались дни, полные боли и отчаяния для меня, и тихого опустошения для него. Раз за разом, слыша эту страшную фразу: "Увы, шансов нет", он все глубже уходил в себя, зарывался в осколки памяти, чтобы хоть что-то грело душу. Ведь в этой холодной палате нет больше места для жизни. У каждой кровати уже давно стоят жнецы и ждут заветного часа, когда наконец можно будет забрать отмучившуюся душу. Я стараюсь отвлечь его, но сам понимаю, что это невозможно, ведь он видит, как пустеют палаты, и это отнюдь не от того, что люди выздоравливают. Здесь никто не заводит знакомств, это бессмысленно ведь завтра нового знакомого может уже не быть. - Ди, тебе пора идти, мне на химию скоро, - он впервые заговорил после долгого молчания. Я понимаю. Встаю и легонько касаюсь его плеча. Он вздрогнул, и кажется закрыл глаза. Подходя к двери я обернусь и увижу его глаза, полные грусти и пустоты, а может, и надежды. - Не приходи больше, - он отворачивается к окну. - Времени больше нет. Мне хочется сорваться с места, подбежать и надавать ему пощечин, кричать и просить, чтобы он старался быть сильным. Но я останавливаю себя, понимаю, осознаю, как тяжело говорить такие слова. - До встречи, друг, - слова даются мне нелегко. Открыв дверь, я выхожу в пустоту. Там, уже дома, я до боли собью кулаки, и до крови искусаю губы, напьюсь его любимого виски, и разобью немало стекла. А потом засну, и мне будет сниться море, крабы, солнце. И улыбка Зака, ослепляющая и дарующая тепло. А в его глазах будет отражаться закат.