Дни и ночи

Сегодня его особенно выкручивает — и он особенно хочет чувствовать, слышать, знать чужой грех, сопоставить со своим — сравняться. Глаза лихорадочно горят. Больной, измученный… воззрите, во что превратился! Сидит в углу, на грязном полу мерзкой белёсой неправильной комнаты, точно неприкаянный зверёныш; расползшийся, пыльный плащ накинут сверху — отделяя от едкого воздуха, защищает, но разве возможно защититься от себя? Плохо, с каждым мгновением — хуже, хуже, хуже, и болезнь разума не отпускает мыслей… не различимо ли деяние в глазах, не отражается ли в них кровавая лужа, оставшаяся от убитых? — стискивает зубы, резко, до бела прижимая дрожащую ладонь к совершенно бледному лицу. Соня знает, что ей не стоит подавать голоса. Она трясётся, едва держится, чтобы не зарыдать, броситься к нему — или прочь — но остаётся на месте, отчаянно соскребая с измокших страниц Библии спасительную благодать. Там уже мало осталось, почти иссякло. Как и время… совсем скоро он тоже исчезнет. Если бы, признавшись, Родион оставил её — было бы легче принять, про себя, смириться? Сонечка не знает. Впрочем, чего толку об этом — теперь? Раскольников остался с ней — и когда Соня, не сдерживаясь, смотрела в его сторону — он приходил в себя, и опустошенно, зло смотрел исподлобья — мол, не трогай меня. Но сейчас… — Тебя когда-нибудь целовали? несколько отошёл от приступа паники — и вот, мучительный, дьявольский взгляд всматривается из-под пальцев и бессовестно обводит её тонкий силуэт. Знает, кто она такая, знает ответ, всё про неё знает, но совсем уж даже трясётся от желания выпытать всё у дрожащей, бедной девочки. Соня по-прежнему смотрит в книгу, но сухие губы, безмолвно вторившие строкам Слова, замерли — остановилась. Задел? Раскольников не ждал никакого ответа — но девица вдруг шепчет: — Нет. И пальчики крепче хватаются за корочку молитвенника. — В самом деле? Удивление его — верящее и искреннее, но от того — грубое. Конечно, не за поцелуями они приходили… и все же, возможно ли, невзирая на правила, отказать себе в таком удовольствии? Она бы смолчала. — Ну, а, скажем… руки? Настаивает, не глядя на неё — откинулся спиной к стенке и вырисовывает картинку в голове, упираясь мрачным взглядом в потолок. — Нет… — Лоб? Смотрит не него непонимающе: едва ли возмущённо, но без особого одобрения. — Так же. — Может, нос? Слышит, как Сонечка вдруг выдыхает, и краем глаза замечает секундную улыбку не её личике. Забавно стало, да? Ну, а впрямь — чего он глупости всякие спрашивает, а? Родион вторит её улыбке, но на его лице она выглядит пугающе. — Шею? Усмешки оборвались. Родион наконец посмотрел на Соню прямо, и, даже находясь с ней на одном уровне — будто бы сверху вниз. Так надменно — без вдумчивости, просто не мог иначе; заметил: девица оторвалась от чтения и уже некоторое время разглядывала его сбоку. Ощущая на себе внимание молодого человека, Соня вздрагивает и опускает голову. —…один раз. Не сдержался один, да? Ну, право — понимаем. И внутреннее глухое раздражение воспринимает как глупость, или, может, сочувствие. — В губы? Привычный шум и крики с улицы к закату утихли — и тем звонче оказалась тишина теперешнего Сонечкиного молчания. Он смотрит на неё долго-долго, и затем — шатаясь, поднимается с места, но Соня так и не отвечает. Взгляд — в пол. — На что вам это? — Мне приятно это знать. Думает — испугается. Но Соня вдруг выдыхает, закусывая порозовевшие губы. Глаза лихорадочно блестят. — Хочешь? шепчет, подходя к ней ближе. Поднимает взор. Её нерешительность обожжена любовью. Первое — мягкое, нежное касание — обожжено жаждой. И, вот — жёлтый, мертвенный цвет. Болезнь... жарко. искусанный девичий рот; маняще поблёскивающие капли крови, ниточка вязкой слюны… и снова обводит горячим языком, настойчиво прижимаясь к мягким дрожащим губам. — Р… ах… лепечет что-то сладко на ухо, не нарочно почти мурлыкая его «рычащее» имя; стискивает тонкими пальчиками ткань его истрепанного пальто — и Раскольников с заметным довольствием вторит её касаниям, неторопливо — наслаждаясь, дразня томлением самого себя — ведёт ладонью вниз по девичьей спине… Сознание раздражено желанием. Ничего более — схватить, запереть в своей комнатушке, найти в мутной любви к ней — своё спасение. Он нездоров: давно не чувствовал желания существовать, давно разочарован, давно осознал жизнь такой, какой она есть и была — грязной, бессмысленной, несправедливой. Родион знает — в нём с рождения не было ни капли жестокости, ничто не могло увидеть в судьбе подобный… беспорядочный исход. Но он, впечатлительный, с раннего детства впитавший примеры человеческой жестокости, в юности же и разделил весь род человеческий надвое: наивно, на «делающих добро» и «причиняющих зло». Время исказило стороны. Наблюдение за реальностью заставило задуматься: так ли он делит? Теперь ясно: все сложнее. Намного… Соне совершенно не страшно — и Раскольников нисколько не осуждает отраженный в её глазах пыл и наивное доверие, но не переносит её жалости — и глядит в ответ как-то чрезмерно гордо, само (влюбленно), болезненно. Это ему нужно её жалеть. — Соня… Звучащее в тишине имя смущает Сонечку даже сильнее, чем бесстыдные жаркие касания; любимый голос напоминает о реальности происходящего — и девушка явнее чувствует, как контрастирующие ужас и удовольствие мутят разум… она клонит голову набок, не в силах и дальше отвечать на неоднозначный взгляд Родиона. Молодой человек выдыхает, беззлобно смеясь. — Любишь? Ладонью улавливает дрожь её хрупкого, тонкого тела. — Что?.. разморенная, смотрит совершенно непонимающе. — Меня. Полюбила? Зарделась. — Или вправду лишь жалеешь? Соня вдруг вздрогнула. Ему показалось, что она испугалась. Или… разозлилась? Выскальзывает из его объятий, и он — легко выпускает, недоумевающий от перемены. Тончайшее, но глубокое сожаление въелось в выражение её лица, и даже теперь, чувствуя ошибку в своей фразе, он не мог заключить иначе. — Вы правда так думаете? Что тут… одна жалость? В самом деле? Такая трогательная. Опускается на колени перед кроватью, вглядывается в темноту, выискивая его поблескивающие, бесстыдные глаза. Он молчит, но смотрит жестче; неприятно. Не сходится — то, что он выдумал — с тем, как она с ним обращалась. Не может сейчас… никак. Прямо ли скажет, так ли, намеком — не усвоит ни одного слова любви, ведь пока сердцем руководит налипший за годы слой самолюбия и идей о собственном превосходстве, он не знает: какое чувство он сам питает к бедной Сонечке. Раскольникова драло изнутри, и он не мог, пока не мог принять идею не рационального влечения, а собственной искренней, запутанной привязанности. — Спасибо, что промолчали. Вы не злой человек, будь вы злым — вы бы сказали. Если молчите, значит, есть… надежда… Соня поворачивается к нему через силу. Он отчего-то не отвечает, лишь бездумно вглядывается в её простенькое серое платье, в узоры сорванного с плеч платка, к деревянному полу… — Ты правда в это веришь? Вместо ответа, она тянется к нему для объятий. Точно ребёнок, стремящийся помириться с родителем и перебить спор нежностью — приём работает, и у Раскольникова вопрошать ненужное больше нет желания. Соне может казаться, что он, умолкнув, замял в себе эти мысли — но он лишь не желает разочаровывать, разрывать трепетный жест юной девушки. Что с того, что ей хочется тепла? Родион чувствует, как Сонечка крепко обнимает его, чувствует тепло хрупкого девичьего тела; одноместная плохонькая кровать тихо скрипит под ними, когда те ложатся, и едва умещает тех вдвоём — но на это — плевать, молодой человек лишь ближе тянет Сонечку к себе. Соня утыкается носом ему в грудь, не давая взглянуть на себя — Раскольников того и не требует, лишь своенравно улыбается: ничего, ничего. Понимает. Но себя в нуждающихся не записывает. Эти объятия спровоцированы Соней, это — её утешение, а он… позволяет. Соглашается. Поддерживает. Если бы не она — ничего бы и не было. Ему это тепло не нужно — так? Позволяет ей — и себе: осторожно гладить холодной ладонью её плечи, легко касаться шеи. И чувствует себя… странно, когда она пальчиками сжимает его рубашку, хватаясь за него, словно спасаясь от чего-то. Тревога ли? Страх? Раскольников разжимает её ладошки и целует пальцы. Хочет больше — но стыдливая девушка, кроме как слабой сонной улыбкой, почти не реагирует на поцелуй, и он прислушивается — как сердце её, до того — громкое, быстрое — успокоилось. Покой — слишком ценный, слишком редкий ресурс, чтобы варварски его разрушать. И Раскольников не смеет нарушать краткое мгновение спокойствия, наступившего для Сони… но — не для него, нет. Конечно же — не для него.