* * *
Погода сегодня мерзейшая. Слякотно так, что жаль дорогие туфли. Жаль шляпу и плащ. Но больше всего жаль время, потраченное на ублюдка Дазая. Чуя закуривает, прислоняясь спиной к стене. Сигарета всегда занимает руки и помогает стряхнуть взгляды случайных зевак. Курение в неположенном месте — меньшее зло, на которое способен человек. А ещё это всегда работает. — Опаздываешь, Очкарик, — глядя строго перед собой, цыкает Чуя. — Это уже вторая. — У меня есть доступ к архиву лишь в отведённое время. Кажется, я говорил, — фыркая в ответ на грубую кличку, отзывается Сакагучи Анго, роясь в своём портфеле. Мелкая морось сыплется на его пиджак, пока он пытается удержать зонт плотно прижатым локтем. Чуя смотрит на него боковым зрением, стоя так, чтобы их самым естественным образом рассекало углом неприметного здания. Это точно проклятие: тратить задолженную награду на ублюдка Дазая. Снова. Чуя может поспорить, что, услышав его, Анго очень долго смеялся. Впрочем, даже если и так, Анго хватает ума, чтобы держать все смешки при себе, когда он отдаёт Чуе в руки небольшую книгу. — Накахара-кун, — не поворачивая головы, осторожно произносит Анго, пока он докуривает. — Почему мафия снова интересуется им? Снова? Ха! Можно подумать, мафия переставала. — Почему правительству так интересно? — сдерживая язвительность, уклончиво отвечает Чуя. Анго меняется в лице. Хмурит брови, устало жмурит глаза, растирает переносицу пальцами, забираясь под дужку очков. Неозвученная тревога бьётся в его ноздрях. С долгом покончено. Он должен быть рад, что ценой за спасение мира оказался Дазай Осаму. Всего лишь! Сигарета кончается. Но, прежде чем Чуя успевает кинуть догорающий фильтр в лужу и затоптать ногой, чужая рука хватает его за локоть. — Он будет в порядке? — сурово глядя из-под потеющих стёкол, произносит Анго. И за смелость — ладно, за то, что смог удивить — Чуя отвечает обречённо кривой усмешкой. — Как будто с ним может что-то случиться. В ответ Анго молчит — всё потому, что вопрос риторический. По крайней мере, так хочет думать Чуя.* * *
Дома, сняв промокшие туфли и оценив ущерб, Чуя громко вздыхает. Книга — неприметный прямоугольник в мягкой белой обложке — падает к папке с делом. Внутри, ровно посередине, вспоров целую строчку и выдрав из книги не одну хорошую фразу, ребром вверх лежит флешка. На ней — всё, что есть на Дазая у Особого отдела. За вычетом четырёх лет, проведённых в мафии; ублюдок изрядно постарался, чтобы вычеркнуть себя из истории, это точно. Зато у Особого отдела — тонна информации о том, чем занимался Дазай после того, как ушёл из мафии. Будь это всё ещё интересно написано... Но нет. Два года из жизни Дазая — это всего пара сотен сухих протокольных страниц о том, как он сидел на окраине в маленькой снятой квартире, не выходил на свет и — от скуки, конечно, но кого волнуют детали? — предпринял несколько (очевидно, неудачных) попыток свести счёты с жизнью. Таблица расходов: консервы да лапша. Ленивец так и не научился готовить. Чуя всегда говорил, что привычка жрать что попало убьёт его раньше, чем его руки. К протокольным записям прилагается несколько фото — приближенных ракурсов с камер слежения, расставленных по округе. Чуе не хочется признавать, но от вида Дазая становится как-то не по себе. Не то чтобы раньше он выглядел сильно лучше, но это... Есть что-то в нём, склонившем голову так, что грязная чёлка закрывает здоровый глаз. Что-то жуткое. Отдающее холодком их первой встречи. За несколько лет Дазай успел вымахать вверх и раздаться в плечах, но на этих фото он больше всего похож на изломанную фигуру с невидящими глазами — пародию на человека. Мельком в отчёте говорится о стопке тетрадей, исписанных им за два года. Оцифрованные страницы хранятся в базе данных. Чуя не знает, кого ненавидеть больше: агентов правительства, сующих нос, куда лучше не стоит, или Дазая и его гнусный почерк. «Вся моя жизнь состояла сплошь из позора», — кривыми слогами спускается с нескольких строк и повторяется снова. Мантру придумал, что ли? Чуя вздыхает. Двадцать восемь тетрадей «позора» — это как-то слишком. Ещё на флешке хранятся его письма: рассылки, поручения (удивительно, он всё-таки что-то делал) и черновики. Вернее сказать, черновик — только то, что он там один, привлекает внимание Чуи. После чтения хочется вымыться. Как там говорят? Землетрясение, гроза, пожар и отец — вот, чего стоит бояться.* * *
От Йокогамы до Аомори — где-то четыре часа. Четыре часа в среднем длятся переговоры. Четыре часа Чуя спит в будние дни. Четыре часа — время, чтобы прочесть антологию европейской поэзии, давний подарок Коё, вдумчиво, тихо, совершая пометки ручкой. Четыре часа он проводит, уткнувшись в окно полупустого поезда, несущего дальше от городской суеты — в незнакомую сельскую глушь. Честно сказать, Чуя ещё не бывал в подобных местах. Он путешествовал. Он объехал все крупные префектуры. Был в Америке. Был в Европе. Но ему ещё не приходилось быть в японской деревне. Гошогавара — город, который существует исключительно на картах и путеводителях. Можно сказать, номинально. Старики и свезённые к ним племянники с внуками на вопрос, откуда они, принципиально отвечают: «Мы родились в Канаги». Сколько в них гордости! Ка-на-ги. Это кажется Чуе странным. Единственное место, которое он мог бы назвать «своим», приносит лишь сожаления. И всё-таки где-то внутри, между горечью и обидой, прячется любопытство: каково было вырасти вдали от машин и свор голодных детей, блуждающих по трущобам, — посреди милых домиков, раскиданных по деревне, и остроконечных крыш? Не об этом надо думать на пороге госпожи Цушимы. И всё-таки, вот он здесь.* * *
Госпожа Цушима — болезненная дама. И всё равно безумно красивая для женщины, разменявшей шестой десяток: с нежным лицом и ровной спиной, не согнутой недугами и постоянной работой. У госпожи Цушимы невероятно мягкие ладони — едва ли она вообще знает, что такое тяжёлый труд. — Благодарю за приют, — сложив руки перед собой и нависая над полом, произносит Чуя. Именно так, как учила Коё. — Что Вы, юноша, — с напускной скромностью отзывается госпожа Цушима, но на дне сощуренных глаз пенится удовольствие, достойное провинциальной аристократки. — Разве можно прогнать пришедших? Чуя медленно выпрямляется: ладони к коленям — разгладив складки хакама, подбородок плотнее к шее — сохраняя почтенный кивок. — Простите, если мой вопрос покажется грубым, госпожа Цушима... Вы живёте одна? Хозяйка улыбается. Снисходительно. Приподняв — играючи — брови и прикрыв глаза. — Ах, увы... мой супруг скончался пять лет назад. Со мной осталась младшая дочь. А Бунджи, мой старший сын, просто приехал на лето погостить с семьёй. Так что не бойтесь, Вы нас ничем не стесните. — У вас много детей? — Семеро, юноша, — с мягкой улыбкой отвечает хозяйка. — Все остальные уже давно мертвы. Вы здесь проездом? — В определённом смысле, — дружелюбно смеётся Чуя. — Я приехал посмотреть на Фестиваль жеребцов. Чуя не врёт: ритуальный огонь действительно входит в его планы.* * *
На Журавлином мосту утренне сыро и тихо. Лёгкий туман стелется под ногами — теми, что идут в отражении озера. В рассветной дрёме над Аомори совсем не слышно людей — Чуе кажется, что сейчас он попадёт в другой мир. И действительно — на середине моста его уже поджидает демон в лёгкой юкате, из-под которой виднеется плотная вязь бинтов. — Вот же чёрт, — закатывая глаза, тихо ругается Чуя. Жмурится с силой, будто это может помочь. — Просто отвратительно... — Что ты здесь забыл? — вырывается раздражённый рык. — Это я должен у тебя спросить, — меняясь в лице, мрачно смотрит Дазай. — По какому поводу Мори послал свою дорогую ищейку так далеко от дома? От злости хочется выкрикнуть что-то. Да хотя бы и правду: один чёрт не поймёт, отмахнётся. — Как ты узнал, что я здесь? — сжёвывая проклятия с кончика языка, выдыхает Чуя. — Старый друг нашептал. Ну конечно. Мистер Очкарик. Спасибо, что предупредил. — Так чего хочет мафия? — сверкая глазами, холодно рубит Дазай. — Денег? Связей? Вернуть меня силой? Терпение Чуи медленно иссякает. — Я не понимаю... Не понимаю, почему босс всё ещё возится с таким ублюдком, как ты. — Правда не понимаешь? — издевательски тянет Дазай. — Ты не заслуживаешь, чтобы другим было не всё равно. — Ты думаешь, Мори не всё равно? — давится смехом он. — Я думаю, не всё равно твоему «старому другу». Смех затихает. Дазай смотрит — пристально, грозно, стерев остатки эмоций. Чуя морщится, скалится, чтобы сбросить его выражение со своего лица. Скрещивает руки поперёк груди. Они стоят, перебирая изощрённые оскорбления, словно ищут среди них только лучшие. — Лягушка в колодце не знает о море. — Зато она знает, насколько синим может быть небо. Тебе не кажется, что ты зашёл как-то слишком далеко, только чтоб утонуть? — Разве, Чуя? А по-моему, всё выходит отлично. Если не климат и не это озеро, у меня остаёшься ты. — Вот оно как? Ну, желаю тебе дойти до конца моста и прожить ещё много лет. — Чуе вечно надо всё портить?* * *
— Ты где ночевал? — В заброшенном доме вниз по улице, — громко зевая и хрустя суставами, отвечает Дазай. Иногда Чуе становится интересно, почему у него остаются только худшие из привычек. Не расчёсывать волосы. Есть что попало. Неприлично опаздывать, делая вид, что вообще не думал появляться, но так случайно совпало... Жить где придётся — одна из таких привычек. — Ну и? Сколько? — Сколько что? — закатив глаза, раздражается Чуя. — Если хочешь о чём-то поспорить, говори конкретней. — Сколько ты знаешь? — пристально смотрит Дазай. Чуя отводит взгляд и уходит вперёд, поднимаясь в гору. Любопытство — это признание собственной некомпетентности. Так однажды сказал Дазай, когда Чуя спросил, что у него под бинтами. Что, разумеется, значило (на языке извращённых загадок, который так сильно обожал Дазай): «Тебе же ума не хватит, чтоб догадался сам». Чуя тогда сильно разозлился. Сощурил глаза, ядовито и остро, и озвучил догадки вслух. Может быть, угадал. Да даже если и нет — полумёртвый взгляд, ошалело мазнувший диагональ по его лицу, заставил Чую заткнуться. И больше никогда не делиться соображениями насчёт того, что его не касается. — Знаешь, Дазай... — собираясь с силами, тихо смеётся Чуя, прежде чем обернуться и поймать чужой взгляд. — У Мори уже появилась первая седина. — Неужели?! — притворно ахнув, хитро щурится он. — Я в этом как-то замешан? — Как-то? — фыркает Чуя, слабо давя улыбку себе под нос. — Как будто что-то ещё может так же сильно волновать Мори. В его неровном голосе Дазаю слышится зависть. Пару минут они смотрят вниз: на собравшиеся в плотный ряд дома и лениво ползущее между ними солнце. — Ты это слышишь? — Что? Поезда? — Нет. Там поют. «Рассера, рассера, рассе-рассе-рассера», — прикрывая глаза, мягко мурлычет Дазай. И по его лицу — бледному лицу человека, который никогда не должен был возвращаться на родную землю — растекается тень ностальгии.* * *
Дазаю Осаму исполняется четырнадцать лет в тот день, когда он уходит из дома. Он появляется за хлопнутой дверью, в звоне стекла и крике — как и каждый новорождённый. И, не слыша гневных проклятий, просто уходит в ночь. Дазаю Осаму никогда не исполнялось тринадцати и не исполнялось года. Канаги не знает таких странных имён. — Куда мы идём? — Навестить друга. За столько лет Чуе пора привыкнуть, что всем их друзьям есть лишь одно место. И всё равно нестерпимая сырость деревенского кладбища заползает в складки хакама, заставляя его поёжиться. Смотреть на Дазая, небрежно поправляющего бинты под юкатой, уже не неловко (в конце концов, им не пятнадцать). Но в том, как её заправленный воротник уходит налево, ему чудится нечто зловещее. Дазай Осаму рождается первым росчерком ручки в медицинских бумагах с пометкой «14 лет». Сын госпожи Цушимы умирает от чахотки, не дожив до пятнадцати всего несколько месяцев. Ему нету места на кладбище — только в урне, покрытой пылью, в западном крыле их пустого особняка. Поэтому, когда они слышат удивлённое: — Шуджи? — Чуя лишь ошарашенно переводит взгляд на Дазая, застывшего рядом с ним. Цушима Шуджи — имя, которое было забыто восемь лет назад. Имя, которое слишком жестоко, чтобы его произносили вслух. Имя, которое Чуя не назвал ни разу с тех пор, как ему в руки попала эта папка. — Это ты, Шуджи? — ползёт по затылку замогильный холод, когда госпожа Цушима подходит ещё ближе. Чуя чувствует себя лишним, но сделать шаг в сторону, отступить от него кажется гораздо большей подлостью, чем остаться рядом. В ушах свистит ветер. Всё замирает — на пару мгновений, подкинув влажную чёлку. Ленивым движением Цушима Шуджи подаётся вперёд и встречается с прошлым. — Моё имя Дазай Осаму. Хозяйка холодно щурится и соединяет руки. — Ты наконец пришёл навестить отца? — Разумеется нет, — заливается смехом. — Я пришёл к Кэйджи. Передавай привет другим семерым братьям и сёстрам, мама. Госпожа Цушима закрывает глаза, но не может сдержать раздражённый смешок. Злая улыбка рассекает её лицо, и от того, насколько оно знакомо, Чуе становится жутко. Когда она наконец уходит, не удостоив сына даже сухого «Прощай», дышать становится легче. В кладбищенском воздухе пахнет землёй. Мягкая насыпь камней под ногами тычется в пятки хуже носов медицинских игл. Чуя стоит, схватившись рукой за выпирающий локоть, и скользит по могилам взглядом. Семейство Цушима похоронило отца и троих детей. Четвёртого — вычеркнуло из семейной книги и закопало живьём. — Ну же, Чуя, — невидяще глядя перед собой, глухо зовёт Дазай. — Ты идёшь или нет? — Конечно. Когда они тенью ползут мимо каменных плит, он не говорит, но замечает деревянные ноги Дазая.* * *
В Цугару шумно. Что, впрочем, неудивительно: на Фестиваль жеребцов съезжаются люди из ближайших мест. Пробираясь вдоль торговых рядов, Чуя старается как можно скорее затеряться в пёстрой толпе. Местная шпана рассекает улицу стаей, тормозя процессию, облачённую в кимоно, и заглядывая в пасти плетёных коней. Сумрак ползёт над городом, изъедая небесный свод. Все мелкие лавки закрыты, люди на улицах — с жадными лицами и в цветных юкатах, ждут фейерверков и сожжения соломенных чучел. Всё идёт точно по плану. Чуя поправляет перчатки и на пробу сжимает несколько раз кулаки, чтобы вспомнить, как ощущаются руки. За дни под прикрытием он немного отвык. И всё равно это лучше, чем прятать ладони в рукавах кимоно. Архив пуст и неприбран: кто-то оставил на столе саказуки и стопку семейных книг. Вот она, прелесть провинций. Никакой спешки. Заурядные будни. Лёгкий ветер из дверей, выходящих в сад. Население тридцать тысяч — это совсем немного. Но сто двадцать лет — это достойный срок, чтобы его хотелось оставить в памяти книг. Мистер Очкарик, должно быть, мечтал бы работать в месте, как это. Не привлекая внимания. В тени веков и чужих историй. Чуя идёт, подсвечивая дорогу карманным фонариком: нельзя, чтобы в окнах кто-то увидел свет. Пахнет пылью и временем. Отсыревшие доски шипят под его ногами. Вот и он. Архив семейства Цушима. Чуя зажимает фонарик в зубах, перебирая плотные папки. Свидетельства о рождении, медицинские справки, школьные табели... Вот он, Цушима Шуджи, ничего лишнего и ничего выдающегося. Жизнь на бумаге — всё, что есть, у таких, как он. Чуя садится на пол, вытянув ноги, и закуривает, лениво листая папку. Четырнадцать лет, отмеренных человеку, удивительным образом умещаются в жалкую стопку бумаг, несколько хронических заболеваний и пару хвалебных листов. Чуя не хочет, чтобы это звучало жестоко. И уж тем более, чтобы это звучало жалко. Но он уверен: Цушима Шуджи прожил жизнь не зря. Лёгким ударом опрокидывая записи с полок на пол, Чуя бросает под ноги подожжённое фото из дома Цушима и выходит наружу, сжимая папку в руках. Ежегодно Фестиваль жеребцов приносит десяток поджогов. В воздухе пахнет серой. Небо ловит алые всплески соломы и накрывает город. Интересно, сколько душ сегодня отправилось к предкам?* * *
— Проходи, Чуя-кун, — приглашая рукой, приветствует Мори, сидя в кресле лицом к окну, как в их прошлую встречу. — Босс. — Как тебе север? — Там очень тихо. И традиционно, — усмехается Чуя. — Ясно, — с вежливой улыбкой отвечает Мори и подставляет правую руку, утыкаясь в неё лицом. Седые пряди на левом виске призывно блестят в догорающем солнце. Словно кричат: спроси. — Босс, — осторожно смотря под ноги, произносит Чуя. — Можно узнать? — В чём дело? — Как Вы нашли Дазая? Мори выглядит удивлённым. В конце концов, обычно Чуе всё равно. Он не задаёт вопросов. Не требует за свою работу награды. И никогда не говорит о Дазае. Замешательство длится недолго. — Он пытался себя убить, — с весёлой улыбкой отвечает босс и с интересом следит за реакцией Чуи. Ну конечно. Могло ли вообще быть иначе? — Я нашёл его на берегу, — чуть помедлив, добавляет Мори. — Он хотел утонуть, но у него не вышло. Так что я предложил отвести его в клинику, чтобы ему не пришлось умирать долгой мучительной смертью от воды в лёгких. — И он согласился? — Он промолчал, — улыбается босс, поправляя седую прядь. — Но всё равно пошёл.* * *
Дазай опаздывает. Он уже двадцать минут должен быть в Агентстве, но, конечно, его тут нет. Даже сейчас это вызывает раздражённый вздох. Чуя морщится: в общем и целом, Чуя знает, что не обязан. И что это не его дело. Но в этот раз — хочется верить — Дазаю хватит совести не рассмеяться. Не проворчать «отвратительно», закатив глаза. Не толкнуть его в бок. Не сказать ничего про шляпу. Просто смолчать, запихав свою гордость в глотку. — Чуя? — раздаётся сбоку. — Что ты тут... — Вот, — смотря куда угодно, только не на Дазая, Чуя протягивает пакет и добавляет: — Здесь всё, что осталось от Шуджи. Дазай растерянно поднимает брови. Смотрит на стопку скреплённых бумаг и маленький свёрток с прахом — поднять глаза снова ему не хватает сил. — Я подумал, ты захочешь избавиться от этого сам, — выдавливает Чуя. Ему не хочется думать, мог бы однажды и Дазай... Нет, не мог. И не стал бы стараться. Но почему-то это кажется правильным — дать ему шанс развеять остатки пепла над Токийским заливом, похоронив своё прошлое на его тёмном дне. Он хочет уйти, пока Дазай не придумал, что делать. Не задержал его локоть. Не подавился сводящим челюсти смехом. Но, когда Чуя думает наконец-то шагнуть вперёд, за его спиной раздаётся: — Спасибо. И он остаётся здесь.