Это нормально.
По крайней мере, Люси пытается себя в этом убедить — впрочем, как и все в лаборатории «Эдем», когда дело доходит до испытаний над живыми людьми. Пока что получается относительно плохо, поэтому в подкорке мозга закрадывается мысль, что терпеть истязание электричеством — отнюдь не то, что является приемлемым. Разве то, что «больно» может быть нормой? В барокамере душно, на запотевших стеклах можно что-то нарисовать, но Люси радуется недолго — знает, что конденсат исчезнет совсем скоро. Дышать становится труднее: подачу кислорода ограничили, из-за чего Люси старается регулировать каждый вдох и выдох, как учил Доктор Зереф. Вакуум бьёт головной болью и лёгким головокружением, но Люси знает, что это скоро забудется. Скоро станет неважным на фоне пронзительной боли от электрических разрядов. — Запускайте. От этих слов становится невыносимо страшно и жутко, пусть Люси и понимает, что начальный этап испытания всегда менее болезненный, чем последний. Этим она себя успокаивает. Этим она пытается оправдать всех собравшихся вокруг её барокамеры людей в резиновых перчатках с какими-то датчиками, блокнотами, металлическими указками в руках. — Как прикажите, Министр. Люси сглатывает — читает по их губам сквозь пелену запотевшего стекла, надеясь, что её на этом не поймают. Руки рефлекторно хватаются за ремни по бокам, пальцы с силой натягивают их— казалось, швы вот-вот порвутся, но ремни были крепкими: пережили не один эксперимент. Девушка ворочается и стонет от волны дрожи по спине и всему телу. Кусает губы и мотает головой в надежде, что это скоро закончится. Холод металлических стен и шурупов жжёт кожу, отрезвляя, а разговоры учёных мешают сосредоточиться на контроле. Ведь…«Главное: контролируй боль, Люси. В твоих силах ею руководить. Ты — хозяйка своего тела, превзойди жалкую человеческую природу, милая».
Так всегда говорит Зереф. Зереф — лучший друг любого подопытного. Он — старший брат Нацу, несомненно, лучший старший брат. Он — ведущий ученый, составляющий план испытаний над каждым, кто живет в «Эдеме». Несомненно, это человек, знающий свое дело. Он — добрый и улыбчивый, умеющий успокоить, утешить и поддержать. И ему особенно хочется верить. Потому что все верят. Все вторят его неизменно вдохновляющему «Всё будет хорошо». Все пытаются следовать его примеру и улыбаться широко-широко, как бы больно ни было. И Люси, пытаясь сдержаться от крика, дерущего горло, ему верит. — Тридцать. — Понял, Сэр. Спустя около двух минут Люси стонет сдержанно, но недостаточно. Больно до слёз и крови на языке от истерзанных губ. Она мотает головой и пытается поймать волну учащенного дыхания, но тут же сдается, когда ток кусает её за пальцы и давит тисками на сердце. Люси морщится от того, что слышит своё сердцебиение слишком громко — казалось, она вот-вот оглохнет. Глаза жжёт от поступающих слёз. Барокамера трясется в такт каждому резкому движению, но Люси знает: её личная пыточная камера накрепко приварена к полу — не упадет. Впрочем, эти мысли держатся в голове недолго из-за нескончаемого потока колких, зудящих ощущений. Судороги впервые бьют по ногам: коленки подпрыгивают, пальцы сжимаются. Пот прошибает спину и лоб, вынуждая дышать с трудом, прерывисто и хрипло. Крик рвётся наружу, но Люси сильная. Люси терпит, давит челюсти и мычит. Потому что так надо. Пусть больно. Пусть страшно. Пусть хочется плакать.«Так надо, Люси».
— Шестьдесят и не мелочитесь. — Так точно, Сэр.«Избавься от пороков».
Люси вздрагивает и выгибается до хруста в позвоночнике — больно лежать, больно чувствовать пятками агонию. Люси всё же кричит — истошно, чувствуя, как глаза вот-вот лопнут или вовсе выкатятся. Но Люси не просит помощи — знает, что её не выпустят. Знает, что не услышат, а если и услышат, то не прислушаются. Люси кричит, срывая голос в хрип и дрожащие завывания, пока боль не становится чем-то стабильным, приемлемым. Как кипяток, в который опускаешь ноги: сначала больно, потом привыкаешь. Молнии, прыгающие по её телу, будто бы играющие в салки, успели стать лучшими друзьями и верными спутниками, пусть Люси и понимала, что нормального в этом мало. Хотя? Что тогда есть нормально? Трясущиеся пальцы по-прежнему держат ремни в натяжку, а в голове курсирует мысль: «Хоть бы не порвались». Рот болит от пробравшей кости судороги, а зубы пульсируют. Люси выгибается ещё больше, не контролируя слюну, стекающую по губам и подбородку, а после — клонится из стороны в стороны как-то инстинктивно — будто бы пытаясь сбросить с себя электрические потоки. Перед глазами пустота, туман и отблески света молний, покрывающие её грудь осиным гнездом. Что-то тягучее, белое или серое, пляшет перед ней в диком танце. Поднимается то вверх — пирамидкой, то вниз — змеей заползая в щели барокамеры. Усатый мужчина по-прежнему стоит там, в метре от её барокамеры: заворожённо смотрит в глаза и трёт мозолистыми пальцами подбородок, будто бы аплодируя скорченному телу Люси и её отчаявшемуся взгляду. — Сэр, напряжение скачет! — Продолжайте! Я хочу увидеть больше! В ушах звенит. Грудь сжимается от колкой боли, будто бы от ножа между ребер. Вспышки перед глазами отвлекают, возвращая в те дни, когда Люси была под присмотром Зерефа. Его голос отражался от стен убаюкивающей колыбельной, а неизменная улыбка на губах грела душу.«Стань лучшей версией себя… Стань идеальной».
Хочется верить, что во всём этом есть что-то настоящее. Но вместо того, чтобы успокоиться и принять боль, как часть самой себя, Люси вскрикивает — громче прежнего, чувствуя, как её разрывает изнутри. Как кости ломаются и срастаются, как нервы сматываются в тугой узелок и тут же взрываются фейерверком под кожей. Как пальцы немеют от лютого холода, а из ушей хлещет кровь вперемешку с остатками барабанных перепонок лопнувших от оглушающей какофонии скребущих звуков металла о метал, разбитого стекла по асфальту и душераздирающих криков Нацу за стенкой. Молнии хлещут из её тела, растекаясь по стенкам барокамеры, будто паутина. Они истязают кожу, палят волосы, бьют по лицу и выжигают глаза, впиваясь кожу острыми щупальцами. Люси стонет, рычит и умоляет прекратить зверства, но всё это — остаётся лишь шёпотом, застрявшим на губах мученической песнью. Сознание угасает, покрываясь тёмными пятнами и петлями. — Сэр, она нестабильна! Магнитное поле, оно!.. К барокамере подбегают ассистенты в масках и резиновых перчатках, но барокамера отгоняет их прочь, буйствуя, как настоящее бедствие. Молнии сверкают, поднимаясь выше линий и проводов, затрагивая высокий потолок и стоящее рядом оборудование. Повсюду летают искры, будто бы играют в поддавки с простыми смертными. Они мерцают красиво, но опасно, поэтому Люси страшно: она едва держит глаза открытыми, запрещая себе плакать. Она выгибается, ломается, сплёвывает кровь и орёт истошно одновременно, пока не осознает, что вот-вот умрет. Она всё же умирает. Она умирала вчера, умирает сегодня и будет умирать завтра. От молнии, огня, раскаленного железа или воды — в зависимости от пожелания и нужды эксперимента. Люси будет умирать столько, сколько скажут, потому что это нормально. Здесь, в «Эдеме», смерть — не просто мимопроходящий гость, а некто долгожданный и почётный, будто тайный куратор, скрывающийся за плотной тканью белого халата Зерефа. И это нормально. Поэтому Люси плачет. Чувствует, как непереваренные остатки завтрака давят на горло рвотой. Знает, что сегодня в очередной раз умрёт. Не слышит ничего кроме часто-часто бьющегося сердца, готового взорваться прямиком в груди, желательно навсегда и криков Нацу за стенкой, которого наверняка истязают не хуже, чем её саму. Люси, не в силах сдержать слёзы, клонит голову в сторону и тут же вздрагивает. Тот мужчина рядом — совсем близко, и Люси мысленно трижды клянётся себе, что чувствует его утробное дыхание на коже. Он не бежит и не просит сбавить уровень напряжения в стенах. Не страшится молний, выскакивающих из Люси хаотично, опасно. Только дышит в стекло барокамеры и смотрит — жутко, будто бы в самую душу, топча остатки смелости и веры в то, что это нормально. Потому что это не так. Мужчина облизывается и рокочет вслух, посматривая на Люси, как на добытый в яростной схватке трофей. Он, восхваляя её красоту одними лишь губами, разгоняет собравшийся вокруг барокамеры сброд и кричит также истошно: — Глянь! Ты только глянь! — он машет руками, из-за чего Люси теряет координацию и фокус. — Её волосы — чистое золото! И это только начало, товарищи! А дальше… Он подходит ближе, а в глазах его читается безумие. — Дальше она станет идеальной претенденткой. Не снижать обороты! Большая молния ударила в голову, будто кувалда. Люси теряется во всех этих цветах и их оттенках, пытаясь вслушаться в приглушенные голоса за пределами запотевшего стекла. Видит свои окровавленные волосы, разбросанные по твёрдому подголовнику обожжёнными кусками. Смотрит на сломанные ногти, кровавые подтёки на пальцах, сочащиеся полумесяцы на ладонях. Мычит и сглатывает горькую слюну с металлическим послевкусием, думая о том, что после эксперимента у неё не будет голоса. Почему они продолжают говорить, что это нормально? Что это естественно? Почему они не говорят о том, что это самые настоящие зверства, которые происходят каждый день в отделении «Дельта» в центральном крыле их «дома»? Почему никто не говорит, что Люси, Нацу и ещё тысяча людей за такими же стенами, в таких же барокамерах — не больше, чем крысы для правительственных экспериментов? Почему их называют особенными — элитным поколением будущего, способным изменить цивилизацию к лучшему — если они не больше, чем пушечное мясо?Почему?!
— Девяносто! — Не много ли, Сэр? Она на грани, сотня убьет её. — Девяносто пять и не пререкаться более!Почему?!
Люси слышит жалобный вздох человека в маске. Улавливает щелчок прибора, который зовут катушкой, и видит через стекло улыбку. Гадкую, мерзкую, тошнотворную. Мужчина — герой её ночных кошмаров — смотрит через стекло, буквально в паре сантиметрах от того, чтобы его крючковатый нос коснулся поверхности. Он ухмыляется во весь рот и стучит пальцем по стеклу, будто подразнивая кролика в клетке. Люси морщится от сумбура эмоций и громко дышит через рот, чувствуя, как сжимается сердце. Секунда — её выворачивает наизнанку, а позвонки хрустят. Две — её трясет, будто бы в качающейся бочке, из-за чего голова подпрыгивает, ударяясь о твёрдые углы подголовника. Три — когда напряжение растёт ещё больше, а сердце выскакивает из груди, Люси орёт, долбясь лбом о стекло и затылком о лежанку. Истошно. Срывая голос. Захлебываясь кровью и сплёвывая на собственные волосы ошмётки чего-то, что болело между глоткой и грудиной. Связки? Наверное, они. — Господин министр, температура тела падает со стремительной скоростью!«Ты — уникальна, Люси. Ты — лучше всех, кого я воспитывал. Ты — наше будущее».
Почему в голове продолжает звучать сладкий голос Зерефа, когда реальность совершенно другая?! Люси крепко натягивает ремни и подпрыгивает, не чувствуя ни собственного тела, ни пространства вокруг. Всё плывет и теряется. Слёзы брызгают на лицо и стекло, кровь из ушей, носа и рта обляпывает обшивку лежанки и кабинку изнутри огромным багровым пятном, а мужчина всё еще ухмыляется, наблюдая с наслаждением, как очередная подопытная барахтается, будто выброшенная на сушу рыба. Люси кричит — не помнит сколько и как громко, но кричит, улавливая остатками сознания сорванные голоса за стенкой. Такие же истошные и отчаянные. И тогда ей впервые приходит мысль о том, что проще умереть, чем продолжать терпеть это. Тогда она впервые осознает, что ничего нормального ни в «Эдеме», ни в Зерефе нет. Всё вокруг — одна большая ложь, от которой хочется рвать на голове волосы. Впрочем…Их не осталось.
***
Ей помогли подняться. Сменили одежду под надзором усатого мужчины, оглядывающего дрожащее и беззащитное тело дотошно, с придиркой. Вытерли кровь, расчесали отросшие благодаря ускоренной регенерации волосы. Проводили в спальню, помечая в личном графике что-то крестиком.«Эксперимент с использованием электричества не дал никаких результатов».
Пожелали доброй ночи и уточнили что-то об ужине на тумбочке с персональным порядковым номером. Дверь в комнату кажется вратами Рая, где наконец можно выдохнуть и забыть все ужасы «Дельты». Ручка барахлит в дрожащей ладони, коленки подкашиваются совсем не вовремя — задолго до того, как Люси находит свою кровать среди тридцати наставленных по какой-то хитроумной системе; сама дверь скрипит. Скрипит непривычно тихо для того места, где на фоне криков, доносящихся с центрального крыла, скрип считается чем-то действительно тихим. Люси, прихрамывая и удерживая правую руку за предплечье, плетется в сторону своей кровати, попутно выглядывая там же сидящего на краю Нацу. Люси едва ли не путается в собственных ногах, передвигаясь медленно и как-то хаотично: качаясь из стороны в сторону. Девушка садится тихо, но рядом — кровать пружинит. Прижимается плечом-к-плечу, подмечая свежие бинты на истерзанных руках и привычную для Нацу грусть, которая чернит его лицо хуже обычного. Сжимает губы и клонит голову ближе, улавливая равномерное сердцебиение под ухом. Её руки — холодные. Её голос — тихий и дрожащий, обрывается хрипом. Её губы — синие, выдыхающие морозный пар. Сама она — пережившая не одну пытку в барокамере — бледная, истощённая и осунувшаяся для своих неполных восемнадцати лет, лишь очередная жертва экспериментов, попавшая в «Эдем» ещё младенцем. Такова их судьба: жить день ото дня в надежде поскорее умереть во время зверских пыток ради великой идеи создать совершенное существо. Это был лозунг «Эдема». Это была окончательная цель — создать новых Адамов и Эв, способных дать жизнь новому поколению. Всемогущую нацию гениев, ангелов во плоти. Поэтому они — дети, отобранные по особому принципу неразглашенной пятой группы крови — живут здесь столько, сколько себя помнят, ибо всех их с самого рождения забирают у матерей. Всё, что они знают о внешнем мире — что он, пропитанный ненавистью, жестокостью и человеческим пороком, просто есть. Всё, что они знают о себе — что их здесь около тысячи, разделённых на семь основных колоний и готовящихся к сотням видов экспериментов. Всё, что они знают об «Эдеме» — что это правительственная организация, заинтересованная в улучшении кода нации, воспитании собственного будущего. Всё, что они знают о завтрашнем дне — что кто-то не встретит и рассвета, а кто-то закроет глаза до заката, потому что с каждым днем подопытных всё меньше и меньше. Ибо остаются лучшие: те, кто открыл в себе метафизические способности или те, кто превзошел «жалкую человеческую природу, полную пороков». А может и те, кто всё ещё верит в лучшее — в завтрашний день за стенами «Эдема». Впрочем, прямо сейчас Люси не знала, к какой категории относится, ведь ни способностей, ни пресловутой веры у неё больше не было. Девушка едва ли не хнычет, утопая лицом в рукавах и воротнике футболки Нацу: от бессилия и усталости, заставляющих думать о смерти. Люси кривит губами и шепчет беззвучно, уверенная в том, что Нацу — обладатель идеального слуха — точно слышал её сегодня. Слышал её крики. Слышал, как над ней измывались. Слышал, что говорили после того, как она ушла. Он — один из немногих, кто у неё остался и не сломался окончательно. Они есть у друг друга почти всю жизнь и этого, казалось, достаточно, чтобы пытаться бороться и дальше. Сражаться каждый день, каждую пытку, чтобы однажды встретить вместе рассвет где-то там, где есть описанные в книгах леса, поля, горы и реки. Но сегодня — переживая напряжение в почти сотню миллиампер, едва не убившую её, — Люси не знает, готова ли она дальше идти по этой кривой дорожке. Готова ли дальше, сцепив зубы, ждать и надеяться, что что-то изменится? Нацу сидит рядом, понурив голову. Его руки — обмотанные бинтами совсем не туго, из-за чего сквозь разошедшиеся створки проскакивают красные пятна и ошметки черной кожи. Люси морщит нос скорее сочувственно, чем брезгливо, невесомо скользя всё ещё дрожащей ладошкой по его плечу, утешая. Люси молится, чтобы боль отступила, потому что читает это в его глазах — разбитых и устеленных туманом. Люси даже не заглядывает Нацу за спину, чтобы проверить: спят ли ребята или плачутся в подушку, а лишь опускается перед ним на колени и смотрит жалостливо-понимающе снизу вверх. Горько улыбается и легонько касается обмотанных костяшек, чувствуя подушечками пальцев исходящий от бинтов жар. Люси плачет — тихо, без слез, как всегда — оглядывая истерзанные в кости и мясо руки, в которых она частенько любила нежиться холодными вечерами, когда объятия под одеялом, пока никто не видит, были единственной роскошью. Люси мычит в собственные ладоши и утыкается в них лицом, понимая, что Нацу молчит не от того, что ему нечего сказать, а от того, что на нём не было живого места. И когда её ударили девяносто пятью амперами, душераздирающий крик за стенкой принадлежал именно ему. От осознания этого сердце сжимается неистово, позволяя Люси всё же всхлипнуть и потянуться к его лицу — спокойному, но стеклянному, будто бы застывшему во времени. Её кожа по-прежнему ледяная. Его — всё такая же горячая. Последствия пыток успели приесться обыденностью, когда стабильная температура тела Люси ниже пятнадцати градусов, а у Нацу — выше сорока. Но в этом был какой-то свой неповторимый шарм, когда Люси, содрогаясь ото льда, растекающегося по венам, грелась вот так — прижимаясь к чужим горячим губам так близко и чувственно, как только могла. — Нацу… Она касается его щеки и вдыхает запах гари, исходящий от смуглой кожи и растрепанных волос. Люси целует робко и много, пытаясь вложить в эти скромные чувственные движения губами всё, что у неё есть. Потому что поцелуи лечат. Они не часть какой-то любви, как из романов или наспех выдуманных Мираджейн из соседней комнаты историй о рыцарях, подвигах и спасении. Они — универсальное лекарство, помогающее приходить в себя. По крайней мере, об этом знают только Нацу и Люси, открывшие эту панацею лет в пятнадцать, когда гормоны шалили, а попробовать что-то новенькое хотелось до чесотки в ладонях. Поцелуи помогают вернуться к сознанию. Помогают утолить боль, излечить ноющие раны или стереть из головы отвратительные воспоминания. Помогают прогнать стоящий перед глазами туман и, наконец, перешагнуть через порог «Дельты», чтобы оказаться здесь, в комнате, на кровати — на временном островке безопасности. Поэтому спустя какие-то три касания невпопад по щекам, губам и носу, Люси морщится от горечи на душе. Нацу двигается с места, клонясь в её сторону всем своим весом. Он падает в её руки, позволяя себе растаять в ободряющем холоде её кожи и тянущимся шлейфом аромате хозяйственного мыла, которым моют здесь всё, к чему прикасается человеческая рука. Но на Люси этот аромат действительно был ароматом — неповторимым и успокаивающим. — Прости, Люси, — он шепчет без голоса, одним лишь воздухом, но она слышит. — За что? — У меня нет сил. Я не чувствую рук, так что объятия сегодня только на тебе. Они смеются — горько, устало, обреченно. Они ищут друг в друге теплоту и ласку, потому что больше её брать негде, а после утопают в касаниях и поцелуях безнаказанно и тихо, довольствуясь лишь уютным полумраком, проступающим через занавески. На улице было темно и холодно, но красиво, потому что единственное, что было настоящим в «Эдеме» — луна и звёздное небо. Нацу смеется, утыкаясь лбом в лоб и нащупывая небольшую шишку где-то над её правой бровью, а Люси вынужденно улыбается в ответ, приговаривая, что её спящие и иногда вырывающиеся молниями способности явно её недолюбливают, раз каждый эксперимент заканчивается травматизмом. Они вместе сползают на пол и кутаются в одеяло, пытаясь согреться и устроиться поудобнее: Нацу упирается щекой в её изящную ключицу, а Люси ласково гладит его по волосам. Идиллия провоцирует сонливость и тяжесть во всем теле. — Чем они тебя так? Люси шепчет — привыкла говорить тихо, потому что стены здесь тонкие, а по правилам уже давно огласили отбой. Тишина здесь — лучший товарищ, к которому быстро привыкаешь. Шепот — единственный способ общаться о чём угодно, забывая о субординации и карцерах, куда сносили всех тех, кто пытался противиться системе. Объятия, пусть и болезненные — досуг и праздник, ради которого хотелось засыпать и просыпаться по утрам. Потому что Нацу, его присутствие рядом и ночное небо над «Эдемом» — лучшее, что есть в жизни Люси. Точнее…Единственное, что у неё было и что она действительно боялась потерять.
— Шмальнули огнеметом, — парень морщится, чувствуя, как локти дрожат от фантомной боли. — Хотели проверить, как быстро будет срастаться кожа. Люси сглатывает, прижимая его за спину ближе — Нацу мычит и тихо просить быть осторожной, чтобы не запачкаться кровью и лимфой, насквозь промочившими бинты. Но Люси всё равно, поэтому она опускает голову и теряется носом в волосах на его макушке, подмечая, что Нацу по-прежнему пах огнём. Описать этот запах гари, подпаленной кожи и пепла без слёз невозможно, поэтому Люси не ищет сравнения. Только жалостливо выдыхает, дрожа от легкого озноба и сквозняка, стоящего в комнате. Шепчет в ответ, что ей все равно, пусть даже вся будет грязная, мокрая и окровавленная — какая разница, если все подопытные «Эдема» хоть раз в своей жизни проходят кровавую баню. Наслаждается тем, как Нацу даёт обнять себя крепче и пытается обнять в ответ, но руки — кости с обрубками и клочками подожжённой, черной и пузырчатой кожи — не поднимаются. Лежат безвольно на полу, провоцируя Люси на слёзы и удушающую тоску. Лучше бы её так. Лучше бы её огнеметом. Лучше бы она была в той барокамере. — Проверили?.. — её голос сиплый, надломленный. Люси дышит через рот, но старается не давать слабину. Не плакать и не напрашиваться на вопросы, на которые она не сможет ответить честно. Нацу это понимает, поэтому улыбается, проводя носом по её коже и наслаждаясь мелкой дрожью её груди. — Вроде того. Сказали, что в зависимости от резус-фактора регенерация проходит быстрее. И снова эти опыты — нескончаемые, долгие, мучительные. Люси скрипит зубами, в попытке не зашипеть в голос. Пятая группа крови, коей наградила её и Нацу природа, ни разу не подарок. Это проклятие. Проклятие и чума, что растекается по венам, наполняя тело. Клеймо, которое хочется счесать, содрать или срубить с концами. Ядовитый плющ, пустивший корни в самую глубину. Частичкой гибели, надвигающейся на Люси и Нацу девятым валом: с каждым днём всё ближе и ближе. Пятая группа крови — причина, по которой они здесь. Причина пыток, неуважения и мук. Причина истерзанных рук, выпавших волос и выбитых зубов. Причина всего того, что Люси ненавидит всем своим сердцем или тем, что от него осталось. Ведь если бы не пятая группа крови, из Нацу не пытались бы выдавить редчайшие способности пирокинеза. А из неё самой — чертову телепатию. И, будь она материальной, Люси с радостью запихала бы эту телепатию кому-то в рот. — А тебя чем? — Нацу почти засыпает, жмурясь от ласки девичьих рук. — Девяносто пять миллиампер. Я осталась без связок, барабанных перепонок и волос. Но хотя бы с руками. — Очень смешно. Обсуждать это нормально. Шутить об этом нормально. Подкалывать друг друга нормально. Но эта самая «нормальность» приедается Люси мышьяком во рту, потому что они оба — искалеченные и сломленные, но не сдавшиеся — не знают чего-то другого. Не видят какого-то иного «нормально», кроме «Эдема», персональной барокамеры в «Дельте» и двух односпальных кроватей, на полу между которыми приходится спать, потому что вместе теплее. И спокойнее. Верно, потому что они есть у друг друга — этого достаточно. Только они, холодный пол, крошечное одеяло и развившийся рефлекс подрываться утром и ложиться в кровати за десять минут до подъёма. И от осознания того, что прямо сейчас Нацу едва дышит, Люси теряется: знает, что сегодняшние пытки были особым изыском, поэтому отходить нужно будет долго, но всё равно боится, что Нацу умрёт. Сейчас — нет, но когда-то — может быть. Возможно, у неё на руках. Возможно, вот так — на полу, утыкаясь в её грудь, чтобы хоть немного прийти в себя. Возможно, в барокамере, после того как оставшиеся от него угольки отправят в крематорий, а Люси даже и не скажут: толку-то, она всё равно на очереди. Возможно. Вся их жизнь здесь это сплошное «возможно». Возможно, выживешь. Возможно — нет. Возможно, лишишься руки. Возможно, останешься без волос. Возможно, твоим телом воспользуются, когда ты будешь привязанный к лежанке, обездвиженный параличом, но в сознании. Возможно, над тобой поиздеваются за рамками протоколов, потому что издеваться — весело. Люси не знает, чем помочь. Как утешить. Как поступить правильно, чтобы избавить и себя, и Нацу от этого ужаса, преследующего их обоих по пятам «добрым утром» с понедельника по понедельник. Пусть не знает, но всё же пытается что-то придумать, выглядывая в мятой футболке Нацу ответ. Зеленая ткань — чистая, но застиранная после обычно проступающих ночью кровавыми полосами пятен — пугала всеми этими складками и следами вдоль лопаток. Плохо, ведь кровь не отстирывается хозяйственным мылом, а глубокие раны заживают долго. Кураторы колон ругаются, когда видят это безобразие на одежде, поэтому срываются по поводу и без почти каждый день: и тут как повезет, будешь ли ты козлом отпущения сегодня или твой сосед. И Люси понимает, что делают они это не из-за протоколов и правил поведения, а из личной прихоти. Из-за упоения властью, которая в их руках постоянно. Тысяча детей, подростков, взрослых — все молчат и не высовываются, дожидаясь смертного одра где-то на лежанке в барокамере. А те, кто громче всех требовал понимания — погибали лютой смертью в карцере: кто от голода, кто от холода, кто от крыс и животины внутри стен. Но почему? Почему они должны принимать эту жизнь как должное? Почему должны вторить словам Зерефа о том, что «это» нормально? Люси жмурится сильнее, выискивая защиты в Нацу. Обнимает его сильнее и позволяет себе вздрогнуть, тут же подмечая, как парень с трудом и прерывистым выдохом приподымается. Равняется с плачущей тихо и бесшумно девушкой, хмурит брови. Нацу выше Люси на голову, взрослее на один год и спокойнее, чем кто-либо в «Эдеме», ведь именно он первый в списке потенциальных гениев. Отпрыск из семьи Драгнил, ставший крысой-альбиносом в руках собственного брата. По крайней мере, об этом думает Люси, каждый раз возвращаясь разбитым взглядом к его лицу, встревоженному не из-за почти дотла сожжённых рук, а из-за неё самой — плачущей и утирающей слёзы непроизвольно. Смотрит долго, пристально. Переживает и сомневается, но делает то, что делал всегда — всё это время, когда накатывали минуты отчаяния и желание умереть. Целует в губы бережно, зная, что поцелуи помогают от всего: от ран и физических, и душевных. Целует пылко, но в меру, подхватывая темп Люси и подстраиваясь под её сбитое дыхание моментально. Целует вместо поддержки и тысячи слов, вкладывая в неторопливое движение губами нечто больше, чем…«Всё будет хорошо».
А Люси жмётся ближе и тянется навстречу ровно так же, как тянется всегда, потому что Нацу для неё — вся жизнь, боль и утешение; опора и причина слёз. И этот сумбур чувств, ощущений и переполоха от сердца к голове нельзя было назвать «любовью» или чем-то подобным, потому что книжки и Мираджейн, по всей видимости, не придумали подходящего слова. Потому что колющий сердце трепет больше, чем «любовь». Люси мягко скользит руками по его плечам, пропуская слезу-две, когда нащупывает концы бинтов. Люси шепчет невпопад, пропуская поцелуй за поцелуем, чтобы взять перерыв и озвучить то, что гложет сердце. Люси целует в ответ, нежно касаясь горячих щёк, волос и ушей, позволяя своим рукам быть и его тоже. Люси всё же плачет, сгорая полностью от заживающих ран на коленях, лбу и где-то под ребрами, потому что поцелуи действительно лечат. Лечат болью и скрежетом на зубах, ибо регенерация так и работает: чтобы вылечить одно, нужно пережить другое. Люси нехотя опускает голову и морщится от внутренних толчков, перехватывающих дыхание — кажется, сегодняшняя пытка поспособствовала разрыву печени. Нацу обеспокоенно заглядывает в её лицо, без слов спрашивая, насколько ей больно, но тут же обреченно оседает на пол: ей больно не меньше, чем ему в той барокамере. Его взгляд упирается в собственные руки и спавшие до изгиба локтей бинты — в этот раз тело отторгает заживление, но все же притупляет болезненные ощущения от каждого резкого и не очень движения. Впрочем, когда-то регенерация должна была сказать «до свидания». Но лучше так, чем их обоих оставит Бог в самый неподходящий момент. — Уже лучше? — Нацу спрашивает спустя только минуту-две, поглядывая на более-менее расслабившуюся Люси встревоженно. Цвет её лица — привычно бледный, почти синий — возвращается, прогоняя ненавистный зеленый. — Да-а… Ха-а-ах… Люси дышит тяжело, ища опору в его коленке — а Нацу только подхватывает за руки, когда видит, что она падает. Она опускает голову и резко запрокидывает её обратно, превозмогая саму себя и сдерживая хриплый стон, щекочущий горло. Ругается, что Нацу должен беречь свои руки, а не размахивать ими. Изморённо хмыкает, когда слышит в ответ «будто бы я тебя послушаю». Продолжает морщиться и вздрагивать, сгибаться пополам. Но пытка длиться всего ничего в сравнении с барокамерой, поэтому спустя какие-то минуту-три, Люси шепчет «всё хорошо». Нацу ей не верит, поэтому качает головой и в сомнении вздергивает бровью, попутно мягко касаясь её дрожащих ладошек своими. — Ты опять холодная. Каждый раз Люси сталкивается лицом к лицу со смертью. Каждый раз она дрожит и трепещет от осознания, что на её плечах — костлявые пальцы, а вместо яда — собственная кровь, сворачивающая льдом в жилах. Таково её предназначение в «Эдеме» — претендент на телепатию, ценой которой будет температура тела ниже двадцати градусов. И, честно сказать, Люси не знает, когда эта воображаемая пометка упадет ещё ниже. Когда она сама — едва ли выживающая после пыток в барокамере — окоченеет безвозвратно. От этого слёзы накатывают внезапно, а тело тянется навстречу Нацу, сидящему рядом. Его пальцы в бинтах скользят по её дрожащим, огибая и прощупывая костяшки — это всё, что он может сделать. Всё, чем может помочь, в моменты, когда губы Люси синеют, на её ресницах проступает иней, а кожа дубеет. Но этого было достаточно — читается в глазах Люси, пытающейся улыбаться. Ласка щекочет её сердце, а в голове мельтешит желание поцеловать его руки, вознося молитвы о том, чтобы они быстрее зажили. Шероховатый бинт бинтом не пахнет — от него тянет кровью, гнилью и гарью, впрочем, Люси все равно улыбается. Печально, но сдержанно, закрывая глаза на подтеки, пятна, полосы и выглядывающую через края обугленную кожу. — Я знаю. Прости. Она сожалеет, стуча зубами. Он понимающее качает головой и поднимает её дрожащие руки: выше, к собственным губам, чтобы отогреть хоть как-то. Дыхание — горячее, будто пар от вскипевшего чайника, греет лучше, чем одеяло, опустившееся на босые ноги. Нацу — растирающий её пальцы своими и хекающий неустанно — в ущерб своему же состоянию — глупый, но сильный. Поэтому Люси молчит. Кричит внутри и плачет, но молчаливо благодарит с неизменной горькой улыбкой на губах, чувствуя, как собственные пальцы рефлекторно сжимаются в чужих ладонях. Как ощущается рельеф бинтов, впадины и выпуклости там, где должны быть целые руки. Молчит, но молится про себя, чтобы Господь, о котором говорили люди в «Эдеме», наконец услышал неустанный крик о помощи… — Эй, Нацу…И исполнил её эгоистичную просьбу.
— Давай сбежим отсюда?***
Серия взрывов слышится за спиной, поэтому Люси старается не смотреть назад. Вокруг всё пылает синим и жёлтым огнём, словно подначивая её не мешкать. «Дельта» горела удивительно красиво, переливаясь почти что всеми цветами радуги и утопая в криках и слезах. Но Люси видит в этом нечто большее, чем просто «красиво». Она перекидывает уцелевшую руку тяжело дышащего Нацу через плечо и идёт, почти бежит вперед настолько быстро, насколько позволяет тяжесть его тела. Нацу, вися безвольным мешком, рычит сквозь сцепленные зубы: левая рука сломана и вывернута наизнанку, а правая щека кровоточит, стекая грязным месивом по подбородку и просачиваясь в одежду и волосы Люси. Но это ничего страшного — заживёт, обязательно заживёт. Раны затянутся, переломы срастутся, Нацу станет только мужественнее со шрамом на щеке. По крайней мере, Люси шепчет ему эти вещи, когда они пробираются через завалы между первым и вторым этажом. Она улыбается и говорит о том, что впереди у них двоих целая жизнь, а шрамы — лишь напоминания о том, что их дух и воля сильны, а они сами — крепче камня. Она спотыкается, поднимается, тяжело дышит и морщится от боли на затылке, потому что каратель — из спецотряда по поимке непослушных подопытных — вырвал ей волосы. Но Нацу молчит — двигать челюстью наверняка было больно. Люси замечает, как кусок кожи отслоился и повис, словно шкурка от банана, который они сегодня ели на завтрак. Уверенность в её глазах не меркнет, но Люси все равно извиняется шепотом. Ведь именно Нацу подставился под удар, отпихивая в сторону Люси. Он закрыл её собой, ценой собственной безопасности. Это был, несомненно, смелый, но опрометчивый поступок. Его подстрелили и ранили из-за неё, когда она подавала сигнал старшим, чтобы те начали побег. Их пытались схватить, Зереф кричал, чтобы их обоих любой ценой вернули туда, где их можно контролировать, но Нацу и Люси бежали. Даже с ранами, запуганные и разбитые, они всё равно продолжают идти вперед прямо сейчас. Пусть позади всех остальных. Пусть неся бремя «вас всё равно не спасти». Пусть с мыслью о том, что отовсюду слышатся шаги и крики карателей, которые наверняка выискивают их обоих среди стоящего вокруг хаоса. Ничего страшного. Лучше такой ценой, чем остаться здесь на веки вечные. Лучше со сломанными руками-ногами, с пулевыми ранениями и вырванными клочками волос, но живые. Лучше так, чем сдохнуть, как подопытные крысы в стенах «Дельты». Возможно, именно после этих мыслей, Люси чувствует, как её способности, спрятанные где-то за треснувшими костями и разорванными органами, пульсируют, ласково приветствуют её и обещают помочь совсем скоро. Как кровь по венам течёт быстрее, насыщая тело какой-то невиданной ранее стойкостью. Как перед глазами меркнут лица усатого мужчины, Зерефа и всех-всех, кто послужил триггером для её перевоплощения. Ведь именно пылающая «Дельта» за спиной и раскашеваренное камнем лицо усатого мужчины предстают отправной точкой, когда Люси становится совершенной в какой-то степени. Такой, какой хотел её видеть Зереф, но другой. Сильнее, прочнее.Свободнее.
Люси морщится и смотрит вперед, чтобы не видеть того, по чему они идут, раз через раз спотыкаясь и трепыхаясь от боли в коленках. Вокруг — там, где ранее были коридоры с комнатами и огромная столовая — разруха, кровь, кости и выглядывающие из-под поваленных стен головы. Люси дышит с трудом: от пыли раздробленных, сожжённых человеческих тел и едкого дыма, шлейфом преследующего их обоих с момента, как «Дельту» подорвали. Но Люси все равно упорно тащит Нацу за собой, останавливаясь каждые десять шагов чтобы отдышаться, оглянуться и подхватить парня за спавшую с плеч руку. Люси старается. Люси пытается. Люси просто верит в то, что её глупая, но отчаянная идея сбежать всё же увенчается успехом. Люси шепчет уверенно: — Нацу, не смотри под ноги. Не смотри, закрой глаза и доверься мне. Под ногами хруст и что-то мягкое, похожее на холодное пюре, которое подавали в столовой. Нацу слушается беспрекословно, но глаза не закрывает, смотрит на Люси и не понимает, откуда в ней вся эта решимость и смелость. А Люси не сдается, поэтому рычит, шипит, ругается и идёт вперёд. Плюёт на какую-то мораль и человечность и выбирает короткую дорогу через валяющиеся под стенами и ногами трупы. Через оторванные головы, раздавленные глазные яблоки и вырванные с мясом конечности. Она не плачет, только жмурит глаза и ругается, а Нацу это видит, поэтому не упрекает, да и не стал бы в любом случае. Гул стоит везде, сдавливая и без того чувствительные барабанные перепонки. Стены, кажется, сужаются с каждым шагом, но Люси упёрто передвигает ноги в сторону выхода, который обозначили старшие, когда они все вместе согласовывали план побега. Да, сами «старшие» сбежали первыми, потому что голодные к свободе и возможности избежать пыток, однако их тоже можно понять. Поэтому Люси сама ищет взглядом красную дверь с овальным замком и железной пластиной, игнорируя детские тела, через которые ей приходится пробираться вперед. Люси старается ступать аккуратно и верит, что где-то между ними есть островки или камни, на которые можно опереться босой ногой и благодаря этой вере делает шаг за шагом навстречу спасению. Люси живёт и дышит мыслью о том, что за этой самой красной дверью «мир за стенами», поэтому её решимость сочится через край. Она через раз подхватывает Нацу за руку, извиняется, когда слышит сдавленные стоны в ответ и приговаривает так, будто бы действительно знает будущее. — Мы выберемся. Мы обязательно сбежим отсюда, Нацу. Осталось совсем чуть-чуть, вот увидишь. А впереди двоится дверь — та самая, красная, с овальным замком и причудливой железной пластиной. Радость переполняет мурашками и ободрительной дрожью: Люси смотрит на вмятины и готова заплакать, как ребенок. Она движется быстрее, дышит громче и едва не сплёвывает кровь на чужие руки под своими ступнями — обугленные и окоченевшие, забывая о том, что жуткий хруст исходит от этих почти что перемолотых костей. Люси бежит на встречу двери, будто бы другой возможности у неё не будет. Тянется рукой и улыбается глупо-глупо, заглатывая вырвавшиеся наружу слёзы. Шепчет «наконец-то» и просит Нацу постоять или опереться на стену, потому что дверь погнута — её нужно отодвинуть, чтобы пройти вдвоём. Люси подбегает к ней, прихрамывая, и тут же хватается на край, пытаясь всем своим телом сдвинуть её с места. Она, прижимаясь всем телом к двери и толкая её вперед, думает о чём-то далеком, но теперь возможном, потому что будущее — кажется, ещё вчера туманное — за этим куском красного металла. Здесь и сейчас. Люси стонет, бьётся головой и вкладывает оставшиеся силы в ладони, плечи и колени. Люси плачет и умоляет Господа — призрака спасения в её голове — помочь, дать сил и уберечь и её, и Нацу от напасти. А пламя полыхает за их спинами по-прежнему красиво, но отчего-то тоскливо. Черный дым поднимается к верху, заслоняя ночное небо и яркую-яркую луну. Из «Дельты» слышатся душераздирающие крики. Из «Дельты» доносится вонь горящей мертвечины и звон разбитых стёкол барокамер. «Дельта» рушится, исчезает, осыпается пеплом и это… Лучшее, что видит Люси в своей недолгой и бессмысленной жизни. Она с радостью посмеётся или потопчется на костях усатого мужчины, которого собственноручно забила камнем, когда его привалило кучкой проводов и железных штырей. Она с радостью расплачется и крепче сожмёт руки Нацу — на этот раз целые и не обугленные — и прокричит в чистое небо, не застелённое кирпичами и гниющими стенами, громко-громко…Что они теперь…
Свободны.
И Люси верит, что сделает это. Обязательно сделает, когда откашляет застрявшую в горле пыль или наконец вдохнёт свежий воздух, не пропитанный этим омерзительным зловонием. Обязательно сделает, когда отодвинет эту чёртову дверь, подхватит Нацу и переступит порог, потому что иначе просто быть не может. Вся её жизнь принадлежит «Эдему», и прямо сейчас Люси хватается за ножницы, чтобы перерезать эту проклятую пуповину. Чтобы скинуть с себя оковы и обрести нечто большее, чем восемнадцать лет жизни в коробке с гвоздями. Дверь скрипит — Люси радуется и давит сильнее. Дверь движется в нужную сторону — Люси разгоняется, проезжаясь пятками по костям, стеклу и остаткам пола, плюя на кровь, острую боль и что-то ещё, что не так важно прямо сейчас. Дверь поддаётся на жалобные уговоры и мольбы — Люси кряхтит и плачет, срывая голос и вжимаясь пальцами и ногтями в нагретое железо. — Господи, прошу!.. Дверь открывается медленно, но все же открывается достаточно, чтобы пролезть хоть как-то, поэтому Люси вскакивает. Тяжело дышит на грани головокружения и плетётся в сторону стоящего спиной Нацу. Он, придерживая уцелевшей рукой сломанную, смотрит на взрывающуюся раз за разом «Дельту» и взлетающие в воздух остатки их прошлого: камни, стёкла, что-то ещё. Какофония криков, ударов и грохота меркнет на фоне его лица, привычно спокойного. Люси подходит ближе и улыбается шире. Люси протягивает руку, чтобы окликнуть Нацу и провести его наружу. Люси светится изнутри и снаружи так, будто бы сегодня её день рождения и сбылось загаданное у торта заветное желание. Словно сегодня настоящий праздник и будет как-то неправильно не поделиться этим заразительным настроем с единственным, кто дороже Люси её собственной жизни. Она тянет руки к его — забинтованным и расслабленным — чтобы подхватить, крепко сжать и шепнуть что-то хорошее, мол, «мы у цели, смотри, эта дорога выведет нас из этого пекла». И Люси хочет снова услышать громкий смех Нацу, увидеть его широкую улыбку и очаровательные ямочки на щеках. Хочет снова оказаться в тёплых объятиях и услышать родное «ты слишком сильно обнимаешь, я чувствую, как хрустит позвоночник» над ухом. Или поцеловать — как делает это обычно и не перестанет никогда, потому что поцелуи лечат. Лечат абсолютно всё. Но её руки дрожат, выхватывая лишь ленту грязного бинта. Нацу отходит назад. Бинты глухо падают вихрем на землю, смешиваясь с пеплом, а сломанная рука отмахивается от Люси с каким-то чужим пренебрежением. Девушка глотает воздух, неверяще оглядывая то, что буквально мгновение назад было месивом из костей, живой плоти и углей. Но Нацу — не смеющий поднимать головы и объясниться — целый и невредимый. Без шрамов, ран и синяков. Люси мечется, нервно сглатывая. — Нацу? Что случилось? Люси идёт на встречу и протягивает руки к его лицу в надежде, что увидит в его глазах сожаление, а на губах — улыбку. — Э-эй? Ты чего? Люси чувствует, как голос пропускает дрожь и видит, как Нацу силой сжимает губы и напрягает скулы. — Мы ведь… Мы ведь почти это сделали. Мы… Должны уходить. Люси морщит нос от дыма и давится слезами, умоляя Нацу просто довериться ей. Просто убежать вместе, потому что другого варианта нет. Потому что альтернативы не принимаются. Потому что это единственный способ выжить. — Н-нацу? Почему-у ты… Но Нацу, сильнее сжимая кулаки, поворачивается лишь спустя мгновение. Его рана на щеке затягивается на глазах, кожа сверкает непробиваемой бронёй в свете беснующегося пламени, а глаза… Ярко-зеленые — красивые, холодные — пугают. Нацу смотрит на Люси сверху, будто бы сносящая всё вокруг буря. Смотрит чуждо, незнакомо. А голос — резкий, уверенный, но тихий — оглашает приговор. — Я остаюсь, Люси.«Тогда я поняла, что собственными руками открыла двери персонального крематория…»
Единственные уцелевшие записи Люси Хартфилии, лидера повстанческого движения «Тенрю», датированные 16 апреля 2099 года.