***
Он слишком громкий. Совсем не такой, как остальные. Он всегда говорит спокойно, лишь изредка повышает голос, передвигается совершенно бесшумно. Но именно рядом с ним ветер всегда стихает. Впрочем, возможно, это Кадзуха затаил дыхание. Он похож на кота. Похож на котёнка, которого он нашёл не так давно, но до того, как нашёл Кадзуху. Он улыбается и как будто бы всё делает правильно, говорит только тогда, когда нужно и только то, что необходимо. Достойно восхищения. Себя Кадзуха теперь мог сравнить с собакой, бродящей с самой целью пройти всю эту жизнь по полям и изредка встречающимся деревням. Ну или со своим лучшим другом — ветром. У ветра появились конкуренты. Кадзуха был в восторге. Нет, сперва он был подавлен, даже в смятении, лишаясь последней связи с покинувшими его предками. Раздор прочно укоренился в их порочном доме, члены которого растаяли на страницах позорной истории искусства Иссин. Парадоксально, но стоило уйти в небытие аукционов и полицейского склада Тенрё бесценному хламу и былому богатству, а самому Кадзухе оказаться вне милости той, кому его кровь многие века тому назад поклялась в преданности, как восторг, кажется, навечно поселился в его сердце. Добрая улыбка, несколько глубоких вдохов, шёпот пыли под самодельными гэта — никак более красноречиво не мог он сказать «я теперь дома». — Кто ты? Кадзуха видел немало странников, никому из них он не открывал своего имени, не желая видеть удивление и жалость на их лицах. Не всем людям можно объяснить, что дом может быть у тебя в сердце. — Ронин. Воин со светлыми волосами улыбался и кивал, принимая правила игры. Он улыбался, когда ронин продолжал держать осанку и лицо даже, когда его никто не видит. Когда бывший наёмник соблюдал правила этикета, которые можно было увидеть только в высшем свете, совмещая их с походными привычками. Кто же знал, что кандалы ему идут больше, чем парадное кимоно и верность Сёгунату. Кадзуха считал себя более вежливым и терпеливым в общении, чем многие, поэтому старался задавать правильные вопросы. — Как я могу называть тебя? — Зови меня своим другом. Теперь его новыми попутчиками стали златовласый воин в красном кимоно и белый кот, похожий на своего хозяина. Кадзуха будто бы во второй раз испытал этот восторг. Воин был старше него всего на несколько лет, но разговаривать с ним было занимательнее, чем даже со взрослыми и мудрыми странниками. Он никогда не удивлялся, когда Кадзуха предсказывал погоду (но разве можно предсказать то, что говорится самой природой прямым текстом?), прислушивался к его советам о выборе места ночлега, никогда не задавал вопросов. Но многое рассказывал сам. Он учил Кадзуху, наследника великих мастеров меча, драться так, как умели только те, кого учила только удача, поощрял применение глаза бога и часто рассуждал о великих планах, которые когда-нибудь неминуемо сбудутся от его руки. Они понимали друг друга с полуслова, иногда слова даже не были нужны, но Кадзуха даже себе иной раз не признавался, как сильно было в нём желание услышать голос своего спутника. Словно меч сёгуна его слова пронзали горы, разрезали острова, оставляя за собой электрические вспышки, бережно оставленные тлеть где-то у Кадзухи в душе. Мечтатель. Он был громким мечтателем, которого затаив дыхание слушал даже ветер. А возможно это просто Кадзуха больше не воспринимал ничего другого. Тогда Каэдехара начал понимать электро архонта. Он был счастлив и в их путешествии нашёл свою вечность. Он желал, чтобы они расставались, их дороги расходились, но каждый раз встречались вновь, мучая сердце радостным трепетом и мягко произнесённым «Томо». Но ведь даже в царстве вечности не бывает ничего вечного, шепчет ветер. Шепчет страшные вещи.***
Второй раз они встретились, когда охота на глаза бога набрала новые обороты, и нашлись те немногие несогласные, которые были способны своё несогласие реализовать. Кадзуха долго не понимал, не верил, что это вообще возможно. Однако, наградившие твои стремления, амбиции и волю Боги ведь могут отобрать у тебя всё обратно? Могут. Вырвав с корнем. Ужасающее зрелище. Томо предложил и ему вступить в сопротивление, попросил помощи у бродячего ронина, который только и умеет, что красиво говорить и слушать ветер. Кадзуха согласился бы наверняка, если бы в тот момент подумал об изувеченных душах товарищей, но он мог видеть лишь искренние глаза напротив. На самом деле, это он скорее просил помощи и укрытия, со временем набредая на лагерь воинственных беженцев всё чаще, оставаясь там всё дольше. — Как я могу отказать, когда я нужен своим друзьям? Лжец, шепчет ветер. Томо странный. Он солнце и звезды для всех вокруг, он пламя и буря, обжигает, как искры от костра на голой коже, жарко влюблённый в свою идею. Люди вокруг смотрят на него, такие… другие, далёкие. Им страшно брать в руки оружие, им страшно даже думать о том, что их божество может поступить неправильно. Им страшно идти на настоящую войну, страшно умирать и получать ранения. Томо не боится, кажется, ничего, и все те жалкие солдаты сопротивления, что Томо и жрице Ватацуми удалось собрать, остаются лишь благодаря пламени в душе этих бессменных народных лидеров. Как все были бы счастливы, если бы Сёгун прямо сейчас вышла из своего дворца и сказала, что она передумала. Что это была просто шутка, границы открыты и теперь всё снова будет как прежде. И люди, хоронившие соседей, лишившиеся дома и работы, сгоревшие в пламени человеческой и божественной ярости, были бы так рады. Они бы простили ей всё за обещание благополучия и стабильности. За то, что с ними и их близкими все будет хорошо. Кадзуха был бы так рад… Сам ронин мог бы причислить себя скорее к тем самым обычным людям без собственного пожара или стремлений. Его мечта была недостижимой, словно солнце или грозы над Сэйраем. Его мечта любила данго, кошек и справедливость, носила красное и забавным жестом стирала с носа весеннюю пыльцу. Каздзуху тошнило от страха. Томо странный. Через несколько дней в новом общем лагере, когда становится понятно, что они остаются в этой части острова надолго, он отводит Кадзуху в сторону и мнется, словно собираясь рассказать страшную тайну. — В общем… Я иногда не переношу шум. — От тебя его здесь больше всего. Никто ничего не поясняет. Кадзуха пожимает плечами, а Томо вновь возвращается с перебинтованной головой и кровью из носа. — Если тебе больно от их криков, почему не оставишь свои публичные… выступления? Томо смеется. — Ты как всегда проницателен, мой юный товарищ! — Ты не отвечаешь. Оставь это Кокоми, она… — Каждый делает то, что может лучше всего. Я знаю, что я нужен именно здесь, на поле битвы и в их сердцах. Если я не смогу сделать это, то на что я тогда вообще гожусь?! Томо наигранно ударяет рукой по коленке и улыбается, нежно и успокаивающе, так, что Кадзухе хочется верить. Волшебные слова. Всё будет хорошо. Хочется. Мятежный самурай, храни свою мечту, сражайся и умирай за нее. Я буду здесь, если ты захочешь, сторожить твой сон, шепчет ветер. А возможно, это просто Кадзуха задувает свечи в их новом доме. Они живут вместе, на Ватацуми, их дом нашла Кокоми, указав ронину путь, незаметно для других, их дом починил золотоволосый воин, отказавшийся впускать товарища до того, как первым не впустил котёнка. Кадзуха не понял тогда этого жеста, но спорить не стал. Не всем людям объяснишь, что дом у него снова есть и от этой старой избушки он совершенно не зависит. Их дом, дом духовного лидера, святой персоны, людского божества, был далеко от лагеря. Достаточно близко, чтобы каждое утро, Кадзуха встречал рассвет, слушая гонг начинающегося дня, доносящийся из лагеря. Достаточно далеко, чтобы никто не видел то, как Кадзуха бинтует его раны и заклинает ветер спеть что-нибудь успокаивающее этой ночью. Томо труднее сосредотачиваться, у испортилось зрение, он теперь больше тренирует, чем тренируется, поддерживает всегда один и тот же режим и позволяет уводить себя, во время приступов боли. Он слышит стоны раненых и контуженных, но больше не находит сил сидеть с ними в их последние часы, слушать их плач о потерянном времени, здоровье и молодости. От этого так сильно болит голова. — Я буду продолжать стремиться к невозможному, даже если мне оторвут все мои конечности и вырвут душу. Я всегда буду.***
Они справляются. Военное положение накладывает на людей некоторые обязанности, вроде строгого режима дня и дисциплины. Как и контузия соседа, впрочем. Кадзуха вставал вместе с солнцем, обливался водой из ручья и посвящал некоторое время самому себе и лесу вокруг, слушая отдалённые раскаты грома, белый шум от ветра и копошение зверей. На самом деле он считал себя несколько инфантильным и в таком положении мог провести несколько часов вплоть до самого полудня, но стоило Томо выйти на дорогу, ведущую к лагерю или взять катану, Каэдехара вставал и устремлялся за ним, не чувствуя неудобства от затёкших мышц. Неизменно до середины дня они проводили всё своё время в лагере, теперь Кадзуха наслаждался тыловой размеренной жизнью и тренировками солдат, а Томо радовался их изощрённым планам по спасению беженцев с глазами бога. В своё оправдание, Кадзуха бы сказал, что было в Томо что-то дикое и прекрасное, спокойное и непоколебимое, то, что ронин всегда искал в общении и созерцании природы. Нет ничего удивительного в том, что смотреть на друга было приятно и хотелось постоянно: его золотые волосы раскачивались совсем как камыши на берегу реки или рожь на полях, его ответные взгляды обжигали, словно июльские солнечные лучи, скользящие прикосновения были похожи на порывы ветра. Кадзуха завороженно смотрел на война Томо, ловкого, словно лисица, смотрел на Томо, удерживающего баланс на крыше, которую он собирался починить перед предстоящей грозой, смотрел, на хозяйственного Томо, импровизирующего в приготовлении пищи, так как далеко не всегда у них была нормальная еда. Кадзуха смотрел на война Томо, сильного и непоколебимого. Сломленного своими же силой и слабостью, вдохновляющего. Кадзухе хотелось бы написать о нём поэму и показать её сёгуну, и после прочтения она непременно остановила бы войну. Похоже, что он очень сильно привязался к скитальцу. Ветер осуждающе раздувает его волосы. По вечерам перед ужином Томо, неизвестно как сохраняющий в себе энергию после длинного дня, смеётся и предлагает Кадзухе подраться. Давно прошли те времена, когда Томо превосходил его в искусстве мечей, но исход дуэли всё ещё предугадать было сложно. Кадзуха протестует. Но это в первый раз. Таким людям невозможно отказывать. Тем более лучше здесь, чем в лагере, на виду у всех. Кадзуха дерётся, учится противостоять электро глазу бога и совершенно теряет умение ровно дышать и концентрироваться на мече соперника. Ронин роняет свой меч, чужая катана упирается в шею затупленной стороной и Кадзуха сам не понимает, хочет он продолжить поединок или сдаться под пламенным взглядом своего друга. Он ведь действительно потрясающий. За него можно не боятся, кажется, что с такой волей он не умрет никогда. Кадзуху тошнит горечью от этих мыслей, что свили клубок в голове, и никогда не уходят. — Не расслабляйся! Армия сёгуната оставит на тебе больше чем пару царапин, если будешь так же ворон считать, ронин. Кадзуха отводит взгляд, Томо вонзает катану в землю, наливает воды из ручья в деревянный таз для стирки и снимает кимоно. Кадзуха смотрит на оголившиеся широкие плечи, думая, станет ли он когда-нибудь таким же взрослым, почему-то краснеет и отворачивается. — Я проверю ужин. Эту спину он ещё не раз увидит как наяву, так и во снах, предсказывает ему ветер. Кадзуха отмахивается и радуется, когда Тома присоединяется. В его присутствии ветер безмолвен. Впрочем, возможно это Кадзуха не хотел слышать ничего кроме мягкого голоса и звука его шагов. Ронин не понимал, как он мог влюбиться, и как можно в Томо не влюбляться.***
Их новый товарищ, странной внешности ровесник Кадзухи — Горо, знал о их близкой дружбе. Сначала ронин и лучник совсем не поладили, но в пылу сражений быстро нашли общий язык. Горо оказался неплохим парнем, чрезмерно общительным, но за его приставучестью часто маскировалось искреннее беспокойство или попытка подбодрить. Он тоже горел. Идейный двигатель, тот самый человек, присутствие которого на поле боя вселяет надежду. Кадзуха надеялся, что он сам никогда не возьмёт на себя такую ответственность. Но вывод был один. В военное время, когда друзья часто не возвращались к вечернему костру, Горо был искрой, такой же яркой, как и Томо. Кадзуха таких людей не понимал, но искренне любил. Он всё ещё хотел написать поэму. — Томо так молод и уже один из лидеров сопротивления! Он так крут! Сколько ему лет? Ты не знаешь? Ты же знаешь, вы всё время вместе проводите. — Не знаю. — Ну как? Вы не общаетесь? Или тебе не было интересно? Я не верю, вы же лучшие друзья! Нужно же знать, что за люди тебя окружают. Кадзуха знал. Знал, когда Томо просыпается и когда ложится спать, о чем он думает, глядя на океан, что любит и что ненавидит, расшифровывал жесты с точностью переводчика, умел читать со светлого лица каждую эмоцию и просто не мог отвести глаз, когда друг ласково жмурился, поднимая глаза на редкое солнце. Они действительно были связаны чуткой и крепкой дружбой. — Мы не привыкли говорить о себе? — Ох, самураи. Я восхищаюсь им! Он же будто сверхчеловек, да? Ему всё всегда так легко удаётся. Он просто выигрывает сражения, а я уже чувствую, что если он такое делает, то и я могу то же самое… Хотя, мне таким не быть. Никому из нас. Старики говорят, такие люди отмечены богами и рождаются раз в сто лет. Глупости, но похоже на правду. Кому ещё драться с Богом, как не отмеченному Богами? Кадзухе хочется плакать. Ветер тихо треплет его по голове.***
Он отдаётся работе, добросовестно и полностью, с рассветом уходит в лагерь, много путешествует и старается научиться понятно говорить для того, чтобы люди его слышали. Везде с собой он несёт пример друга, пробуждающего чужие сердца куда лучше самого Кадзухи. Возможно, он действительно не такой быстрый и ловкий, не так эффективен в бою, несколько романтичен и иногда его сложно понять, но ронин старается быть лучше. Слишком яркое солнце начинает оставлять ожоги. Кадзуха старается не докучать взрослому человеку своим беспокойством. В конце концов, он никогда этим не грешил и всегда считал, что у каждого в этом мире свои помыслы и своя голова на плечах, чтобы ещё он, предатель, поэт и босяк, давал какие-то советы. Кадзуха старался не докучать взрослому человеку своей влюблённостью. Но, в конце концов, он никогда и не скрывал свои чувства. Томо восхищались, встречали и всегда пожимали руку с блестящими от восторга глазами, просили советов (вот уж от кого их хочется услышать), упоминали в легендах и небылицах, говорили, что он способен одним щелчком пальцев снести с ног десяток людей Тенрё. Но Томо никогда не знал любви. Искренней и бескорыстной, такой, когда ты нужен кому-то не за то, кем ты родился или что делаешь сейчас. Когда кто-то смотрел бы на него с таким восхищением, которое не зависело бы от его вечерних речей или количества жизней врагов, которых самурай забрал своей рукой. Просто за мягкий голос, солнечную улыбку, тихий звук шагов, искренний смех и утреннюю молчаливость. За весь его задор и за все его раны, за привычку запивать сражения бутылками сакэ, громко сопеть и отчитывать юных солдат, совсем мальчиков, за то, что они ведут себя необдуманно. За то, что ветер стихает рядом с этим человеком, как будто бы затаив дыхание. Кадзуха мог бы дать эту любовь. Томо бы этого действительно хотел. Возможно, встретить в своей жизни хотя бы одного человека, который тебя искренне любит, уже достаточно. Они сидят зимним вечером в их доме на Ватацуми после хорошей драки. Кадзуха позволяет себе прислониться к его плечу, чувствуя тепло и спокойствие. Томо мягко улыбается — способность понимать сердца людей иногда делает жизнь такой… непростой. — Если встречу смерть… не бойся и не серчай. Кадзуха вздрагивает. Живот крутит от знакомого болезненного волнения нестерпимо, а думать о подобном сейчас не хочется совершенно. Томо продолжает, успокаивающе гладя товарища по голове. — У нас там много товарищей. Нас всех ждёт вечность. Они боролись с вечными грозами, но Томо и сам был бурей, бескрайней и пропитанной самой Инадзумой и всеми ее древними легендами и историями больше, чем кто-либо другой. Кадзуха чувствует, что эту бурю ему ни за что не удержать. Становится проще. Внутри впервые за прошедшее с начала войны время спокойно, словно в сердце на месте штормящего океана разлился штиль клана Камисато. И так по-тёплому грустно. — Я не буду бояться. Но я всегда буду ждать звук твоих ног. Вечность. Как электро архонт. Томо одобрительно улыбается и, шутливо оттолкнув ронина, падает на дощатый пол, закинув руки за голову, ожидая приход мигрени, словно старого друга. — Не надо вечность. Сколь велика и жестока вечность нашего Бога, столь же бесконечны и мои силы, маленького человека. Потому что вечным может быть только сталь в руках и движение жизни по нашим венам, которое досталось нам от предков, что жили ещё тогда, когда ни о Селестии, ни об архонтах ещё не было и речи. Всё пройдёт своим чередом. Они молчат. Кадзуха думает записаться в буддисты. Томо говорит, и ветер снова утихает. — Извини.***
Иногда положение человека, влюблённого во всеобщего идейного лидера может быть довольно… смущающим и неловким. Другое дело, конечно, когда сам идейный лидер об этом знает. Люди у костра, люди из лагеря, люди его друзей, сами его друзья. Жалкая горстка из пары десятков партизан и жители Ватацуми. Они тоже нуждались в том, чтобы их общее тепло успокоило бурю, волнение и страх в душе. Нуждались в пресловутом «всё будет хорошо», которое никто и никогда не смел произносить. Но с болью справлялся смех, с одиночеством и утратой — жар человеческих душ, собравшихся за беседой у костра. Война — это страшно. Вечерний отдых перед сражением, кажется, длится бесконечно, и Кадзуха счастлив быть здесь и наигрывать деревенские мелодии на сорванном листке первых весенних деревьев. Люди достаточно слышали историй о потере глаза бога. Теперь они решили поведать об обретении того, за что они все здесь собрались бороться. Кадзуху тоже спросили. Спросили, как он обрёл силу, спросили, за что он здесь борется и чем живёт. На самом деле, ронин получил свой глаз бога у ветра и, казалось бы, самой природы, а в лагере находился из-за человека. Но такие истории совсем не подходили ни для костра, ни для романтического и загадочного образа поэтичного подростка, одетого в цвета клёна и угадывающего людей по походке за десятки метров. Было странно… но Кадзуха был смущён и совершенно точно не хотел этим делиться. — В моей истории совсем нет ничего романтичного или героического. Обладая такими качествами, как скука и бессмысленность, она непременно навредила бы всеобщему настроению. Люди разочарованно вздохнули, кидая на него заинтересованные взгляды. Кадзуха знал всё. Кто-то говорил, что он убил какого-то важного господина, поэтому теперь в бегах и зовётся ронином, кто-то был уверен, что он потерял возлюбленную, а возможно, она ждёт его за морем на далёких берегах, сокрытых от глаз грозами. Ему не было дела. Честно, не было, твердил себе Кадзуха, сжимая в руках лист. Томо хмыкнул. — А я, будучи здесь, гордился бы больше, только если бы вообще никогда глаза бога и не имел. Нет ничего, что тушит зарождающееся пламя души лучше, чем подобная награда за невероятно слезливый подвиг. Кадзуха, как и все остальные, напряжённо замер. Сражаться не за себя, не за свои интересы и желания. Сражаться против того, что неправильно и несправедливо, просто потому что в мире такого не должно быть, и не важно, касается тебя это или нет. Вот, что для Томо идеал. Кокоми похлопала, прерывая тишину. — Томо, ты снова ставишь своим порочным людям недостижимые планки? Как же нам теперь жить? Томо лукаво взглянул на неё и щёлкнул пальцами. — А зачем стремиться к достижимому? Стоит ли оно того? Ты же и сама такая. Я ещё увижу, как ты вырастешь, выберешь себе свою невозможность и закончишь эту войну. Люди у костра рассмеялись, наперебой нахваливая как всегда острых на язык лидеров. Кадзуха нахмурился и тщетно постарался сдержать очередное разочарование в себе. — Глаз бога — не источник силы, а её доказательство. У твоего витрувианского человека он обязательно был бы.***
Кот Томо зашипел, вцепившись в Кадзуху когтями, пока тот старательно зажимал рукой рану безымянного солдата из какого-то отряда со смешным названием, которые всегда придумывала эта девочка, Кокоми. Солдат смотрел куда-то вверх страшно выпученными глазами и хватал ртом воздух, дыша слишком часто и стремительно бледнея каждую минуту. — Жди. Сейчас. Солдат взвыл, пуская слёзы и делая жуткое, отчаявшееся лицо умираюшего. — Я… я не хочу… я не могу… — Жди. Ещё немного. Кадзухе нужно было дождаться Кокоми. Она хорошо знает, что делать в таких вещах, а ронин умеет лишь убивать. Сиплые, задыхающиеся рыдания от подступающей истерики молодой и красивой жизни. Он каждый день тренировался, бился за мечту, считал себя особенным, неуязвимым. Он вносил свой вклад и был хорошим товарищем. Он бесславно и бессмысленно умирает на руках у Кадзухи безымянным. И совсем не первым. — Почему… почему я… я не должен, я не могу просто… я не могу умереть… чертовы боги, чертовы люди, возомнившие себя богами, вы, вы все, вы довольны? Почему это должен быть я? Кадзуха сжал его руку, сильнее наваливаясь на рану. Кровь едва остановилась после прижатия в нужном месте. Он не слушал война, не чувствовал себя виноватым. Возможно, он делал бы это раньше, но война уже унесла слишком много жизней. И он не был уверен, какая будет следующей. В это было так тяжело поверить. В то, что Кокоми могла бы умереть. В то, что солнечный и улыбчивый Горо мог умереть. В то что Томо… Но Кадзуха вполне мог представить себе смерть любого безымянного солдата, который был таким же человеком, как он, Томо, Горо или Кокоми… Это было так странно. Кот Томо с любопытством глядел на него, привлечённый запахом крови. В последнее время он часто таскался за Кадзухой, если рядом не было Томо, но на руках у него не сидел. Глупое животное. Верный друг. Кокоми не пришла, а Кадзуха устало закрывал глаза павшему войну из отряда со смешным названием. Его лицо было искорёженно в мучительной гримасе, а рана ужасно зияла. Кровь из нее вытекала на траву безразличная и никем не сдерживаемая. Никакая вера или сила воли не убережёт человека от его предела. Иногда Томо говорил вещи, которые людям не нравилось слышать. Иногда Томо говорил, что лучше сгореть, чем угаснуть.***
Кокоми не пришла. Ронин нашёл её в штабе, жрица-рыбка устало тёрла голову ладонью, сидя над кипой бумаг. Кадзуха отчитался о том, что видел. — Спасибо… Правда, спасибо тебе, что был рядом. Боги, мне так жаль… — Кокоми закрыла лицо руками. Кадзуха поспешил успокоить её тем, что солдат в любом случае бы погиб до того, как она успела бы ему помочь. — Что ты делаешь? Кокоми вопросительно посмотрела на него воспалёнными глазами, а затем перевела взгляд на свой стол, заваленный бумагой. — О, это… Её превосходительство объявила новый указ, по которому, теперь у всех несогласных глаз бога будут отбирать насильно. Понимаешь, у нас и так осталось совсем мало солдат, и они не то чтобы готовы сейчас сражаться. В любом случае, надо составить план действий, чтобы люди знали, что им делать в случае чего, если вдруг встретят людей Тенрё или нужно будет оказать кому-нибудь первую помощь. Я также составила около двадцати рекомендаций, на случай, если к кому-нибудь придут домой или будут угрожать семье… Кадзуха слушал её севший голос, смотрел на то, как сильно она на самом деле трудится, в попытке просчитать и обогнать древнего бога. Она так сильно любила своих людей, всегда знала, что ей надо и что нужно людям от неё. Ронин был уверен, что не соврал, и если бы Кокоми могла помочь тому умирающему, она бы уже была там и делала всё возможное. Вместо этого, она достигает какого-то иного уровня эффективности, концентрируясь на том, что ещё можно спасти. Кадзуха уважал её, а потому выслушивал. Всё-таки, рядом с такими людьми он всегда чувствовал себя не таким чужим. Возможно, ему стоило стать ниндзя. Он тоже никогда не оставляет после себя следов. — Ах, прости, что гружу тебя этим. Просто ты обычно хороший слушатель и кажешься очень надёжным. Слишком много мыслей. Ещё так много нужно сделать, что если что-нибудь случится, а меня не будет рядом? Или что-нибудь случится со мной… Мои люди защищают меня, но я вижу по крайней мере пятьдесят удачных способов своего убийства прямо сейчас. На подоконнике показался кот Томо, нервно дёргающий хвостом он спрыгнул на стол юной жрицы. Кадзуха отстранённо подумал о том, что довольно давно не видел его хозяина, когда внутрь забежали люди. — Госпожа! Госпожа! Томо… Томо сказал, что положит этому конец раз и навсегда! Он отправился в Инадзуму, чтобы бросить вызов Сёгуну! Кадзуха окаменел. «Почему же? Почему вы его не остановили!» — чуть не воскликнул он. Но, в самом деле, это был бы такой глупый вопрос. Как можно остановить движение облаков, заставить прекратить дуть ветер или затушить пожар одними словами? Кадзуха никогда не был так уверен, стремительно покидая Ватацуми под обеспокоенный голос Кокоми. Кадзуха никогда ещё не был так разбит, сжимая дрожащими, обожжёнными руками похищенный им у Архонтов ослепший глаз бога.***
— Это тот пацан? Свист. — Он инадзумец. Беженец. Очередной. Когда это мы начали заниматься благотворительностью? — Не ворчи, им тут сейчас не сладко. Я слышал, началась настоящая война. Ветер взвыл, проходя между скалами. — В любом случае, нравится тебе это или нет, посмотрим, что скажет капитан. — Мальчика уже видела и будет искать сама тутошний архонт, куда он так пойдёт? — В любом случае, главное, чтобы оказался полезным, пока будем плыть. Пройти через грозы его родины ой как тяжело! Плаваю, сколько себя помню, а таких бурь отродясь не видел. Природа на такое точно не способна. Грозы и море закрыли мой дом. Приветствую, чайки, Я странствую вновь. Кадзуха покачал головой. Нет, нет у него больше дома. Вот бы нашёлся кто-нибудь, кто объяснил бы ему, что дом может быть в сердце. Воет море, руша скалы, пряча родину мою. Сколько крови нужно богу, чтоб остановить грозу? Шум надвигающегося шторма, крики обеспокоенных чаек, разговоры матросов… Всё стихло, схлопнулось в одно единственное мгновение благодатной тишины. Кадзуха вздохнул бы с облегчением, если бы пару часов назад не потерял свою любовь и лучшего друга. — Это капитан! — Хей, кэп! Он слышал поступь. Он видел высокую уверенную женщину с огромным двуручным мечом за спиной и дерзкой улыбкой. Он видел горящее сердце и способность покорить любую грозу, которая посмеет бросить вызов её кораблю. Он видел доверие, дружбу и глубокое уважение между ней и матросами. Бывает так, что рядом с некоторыми людьми ветер стихает. — Вижу вы уже встретились. Этот парень некоторое время побудет с нами. Позаботьтесь о нём. Итак, что ты умеешь?***
Кадзуха старался быть достойным человеком. Не только из-за романтического склада характера, воспитания в семье самураев и внутреннего чувства долга. В основном из-за своего невероятного везения в нужное время встречать потрясающих людей. Они могли не знать об этом, но Каэдэхара искренне любил их и дорожил их дружбой. Соль въелась в кожу, все матросы уже давно знали, на какой мачте его искать, а навигатор никогда не обходился без погодных прогнозов Кадзухи при планировании плаванья. Самурай чувствовал себя частью команды больше, чем когда-либо. Путешественница. Она всегда смотрела на него так, будто бы знала, о чем он думает, с ней было безумно интересно разговаривать (кажется, она путешествовала куда больше, чем он) и забавно подтрунивала над своей маленькой спутницей. Одно время, узнав, что у неё нет глаза бога, он даже думал, что она сможет… Но она оказалась искательницей, совсем как сам Кадзуха. И, конечно же, всё так же не имея глаза бога, она согласилась принять участие в чужой войне. Просто потому, что её попросила госпожа Камисато. Просто потому, что почувствовала несправедливость. Потому что считала, что так правильно. Она. Она и замечательная Бэй Доу дали ему сил наконец-то вернуться домой. Горо, Кокоми, солдаты сопротивления, которых стало несравненно больше, дали ему сил остаться и возобновить борьбу. Стоило ему появиться на поле боя, как его бывшие товарищи и даже люди, незнакомые с ним, воспряли духом и начали звать его, приветствуя с необъяснимой радостью. Так, будто бы он никогда и не сбегал, будто не был просто тенью. И какова же шутка! Столько лет Кадзуха искал человека, способного своей мечтой зажечь пустоту глаза бога. И в одно мгновение, когда вечность наконец стала ясна, он засиял для него самого. Для него! Как будто бы они снова были вместе… Тоска в сердце рассасывалась. Он был дома. Поля его родины, смех кицунэ в придорожных храмах, целый потолок из звёзд, как-будто для него одного. Покой, вино, меч да поэзия. Что же ещё нужно самураю? Слепой глаз бога Кадзуха вернул владельцу. Никогда. Теперь он точно не загорится ни для кого и никогда. Но всё же будет гореть для всех, для каждого инадзумца, для их архонта, для Бэй Доу и её команды, для путешественницы, которая ищет своего брата. Для самого Кадзухи и для всех его друзей. Для кота, который остался рядом с хозяином. Возможно, обычный человек действительно может больше, чем способен себе представить. Даже если он молчаливый, любит тишину, хокку и пение птиц на рассвете. Ветер рядом с некоторыми людьми иногда затихает. Рядом с Кадзухой сегодня штиль.