Я охочусь на тебя

      По ночам в управлении темно. Собрание закончилось шумно и безрезультатно, потому совершенно никто не создавал лишнего, отвлекающего от завершения работы шума. Благородство чистокровных казалось жутчайше наивным и глупым, если дело доходило почти до рукоприкладства во время решения спорного вопроса, делившего всех вокруг на несколько резко конфликтующих сторон.       Руневскому было все еще чрезвычайно неловко присутствовать при таких сценах: ему нельзя в них вмешиваться, а его слово не значит ровным счетом ничего. Возможно, к нему обратятся по какому-то конкретному вопросу, в котором именно его мнение окажется, так или иначе, значительнее, чем у любого сидящего за столом. Свечников пытался вводить его в ход собрания ни единожды, однако все казалось бесполезным, ведь Дашков резко протестовал, заставляя оставаться как можно дальше от стола и говорящих, ожидать, когда, словно собаку, окликнут и, постучав по ноге крепкой ладонью, подзовут.       Затаскивать на собрания за шиворот становилось гнусной привычкой. Следом всегда молчаливое осуждение со стороны графа, кто-то обязательно закатит глаза, слегка цокнет языком, и только потом предложат присесть на стул поодаль. Юсупов тоже никогда не сидит в основном кругу, хотя его там действительно ожидают, но это не значило, что стоило присесть рядом и спокойно и мирно вслушиваться в неожиданно важные разговоры, затягивающиеся в худшем случае на несколько часов. Одно было приятно: всегда предложат бокал со свежей кровью.       Неучтиво было в этот раз не учесть работу над прошедшей миссией, но Свечников, как и обычно, отчего-то ворчливо настоял, нарочито перед носом захлопнув папку изучаемых материалов. Закончили обсуждение поздно ночью, оттого пришлось дописывать у остатков еще неплохо горящей свечи в полумраке темных стен. Руневский торопился закончить и наскоро подложить на стол Дашкову документ, чтобы тот на утро получил его вместе с газетой. Перед глазами все стоял Юсупов, что вдруг совершенно неожиданно пересел к нему сам, отчего граф определенное время яростно всматривался в них, и только его отвлечение спасло от пронизывающего взгляда.       Но работа все же не требовала отлагательства. На пальцах остались чернила от спешки, но все же удалось подписаться аккуратно, словно при дневном свете. Такие формальности выматывали, казались аристократически напускными и только страшно тратящими время. Положить на такую работу свою молодость не хотелось, однако Свечников настоял о принятии в комитет, и вот он здесь, молодой, тридцатипятилетний, загоняющий себя, словно лошадь, ради дальнейших спокойной жизни и ее неожиданных миссий-вызовов. Еще не успев полностью обвыкнуться в этих стенах, Руневский дергался от каждого шороха, а любое живое присутствие растягивалось до масштабов всего коридора. Казалось, в душе ему все еще пятнадцать лет, раз столь сложно распознавать настоящее движение от скупого шороха крыс в глубоком отдалении.       Создавалось ощущение, что за ним следуют. Шаг в шаг. Замедляясь или убыстряясь, он замечал, что хлюпание позади чуть отстает. С одной стороны, эхо от пустоты вокруг; с другой – кто-то же действительно мог все еще оставаться, не так ли? Охрана здесь есть, не малая, как можно было предположить. Заглянуть в правильную комнату, так несметные информационные сокровища сокрыты в письмах и торжественных свитках с новыми сургучными печатями – как такое, спрашивается, и не охранять лучшими силами империи?       Рывок сзади вырвал из пальцев трость, и Руневский резко дернулся вслед за ней, наскоро разворачиваясь. Рукоять собственного важнейшего атрибута с неожиданной, хоть и удивительно не жестокой болью, врезалось в горло; в свете слабой свечи в руках блеснул неестественный глаз. Дашков был тверд и холоден на вид, но во взгляде читалась извечная едкая усмешка. – Ну же, и никакого сопротивления? – Я надеялся, что Вы покинули здание со всеми, граф. – Что нужно было в моем кабинете? – продолжал Дашков, сделав шаг навстречу и все-таки убирая давление тростью. – Уносить что-либо недозволительно. – Право Вам, не ищите повода избавиться от меня. – А он имеется?       Дашков в этих коридорах свой; казалось, он даже видит в этом сумраке мельчайшие детали происходящего. Руневский не боялся его, но по большей части старался остерегаться прямых разговоров, особенно тет-а-тет – буквально как сейчас. Было что-то в графе такое, отчего бросало в мелкую ледяную дрожь. Взгляд то ли беспокойно прощупывал его внутренние органы, то ли зрительно разрывал на кусочки – никак не понять, о чем именно эта колкая мысль, читаемая лишь изредка, а ощущаемая до бесконечности.       Какое-то время Руневский молчит, не находя, что именно ответить. Повод у Дашкова был, и самый при том страшный: закон. Свечников, конечно, опережает его по степени вины, но наказание ждало обоих. Как именно удалось тогда сохранить жизнь, разбираться искренне до самого конца не хотелось, да и утаивалось удивительно многое, хотя все понимали, как именно происходила любая деталь. Казалось, можно даже поклясться, что граф самолично приложил к этому руку, упиваясь резко выливающейся из самого нутра жестокостью.       Рукоятка уже не так сильно давит на горло, и на удачу была предпринята робкая попытка забрать свою вещь назад. Дашков чуть дернул рукой; металл слегка ударил по челюсти, заставляя резко повернуть голову. Изучающе граф приглядывался к юному лицу и той ласковой чистоте, присущей только молодым дворянам. Неоднозначное выражение чуть прикрытых глаз Дашкова оказалось совершенно нечитаемым, потому Руневский, замерев, лишь крепко зажал свечу в руке, подсвечивая себе чарующе задумчивого графа и только повинуясь его коротким неболезненным холодным касаниям рукоятки при рассмотрении лица.       Чуть задержавшись на глазах, граф на короткие мгновения стал жутко понятен и оттого пугающе ласков на вид. Стоило понять, что намерения оппоненту проясняются, он лишь чуть сильнее ударил по челюсти рукояткой и наконец оставил это занятие. Издевался и был отчасти готов продолжить, но все же отдал трость, чуть подбросив ее, чтобы появилось ощущение сумбурной игры. Оставлять теперь уже комментарии об отсутствии кражи было бесполезным: все равно не поверят; а если поверят, то найдется какой повод для воздействия похуже. Однако ничего не происходило, и Дашков просто молчаливо и медленно двинулся дальше по коридору, прямо к выходу. Конечно, он в курсе, чем именно Руневский был занят, и потому, по странному карточному долгу, вдруг пригласил отужинать.       Удивление ударило болезненнее любого жестокого слова со стороны или рукояти собственной трости. Догоняя, Руневский все же переспросил, ощущая странный звуковой обман, казалось, извечно сопровождаемый этим коридором. В нем люди лгали друг другу особенно много, изображая приятие и выказывая якобы искреннее чувство к той или иной мысли. Но Дашков вдруг повторил тот же вопрос, скосив глаза в сторону своего неожиданного ночного спутника. – Зачем Вам это? Ведете меня в дорогой и шумный ресторан Петербурга… – Ничего иного предложить не могу. Если не нравится, есть вариант попросить повара вынести одну из порций к собакам на задний двор и поставить в качестве дополнительной миски рядышком с остальными. – Надеюсь, это все не из-за князя Юсупова, что подсел ко мне сегодня? – Феликс? Вероятно, он был пьян.       Дашков спокойно и довольно приятно отозвался о бесконечной беде князя, всеми правдами и неправдами желавшего покинуть собрание самым первым. Свечников посмеивался над подобным неподобающим поведением, но Руневскому Феликс отчасти был симпатичен: хотя бы по той простой причине, что и он сам не желал находиться в комитете и выполнять большинство скидываемых на плечи дел. Проверка за проверкой, и вот теперь началась еще одна, откуда ее не ожидали.       Молчаливая и каменная на лицо фигура графа только сейчас начала вызывать подозрительный трепет, что и радовал, и пугал сам по себе. Юная душа в Руневском металась, не сознавая, зачем он только согласился на эту искрометную глупость. Такие места он посещал исключительно по приглашению Свечникова и только в его компании или хотя бы сопровождении. Та же ситуация была и с балами, приемами, кружками знатных дам, вечерами в мужском клубе – да совершенно со всем! Что же случилось теперь, когда с губ это искрометное «конечно» слетело само, а как результат по левую руку, словно выскочивший из табакерки черт, идет Дашков? Казалось, мир перевернулся.       Скрывая быстрое от нервов биение сердца Руневский спокойно на вид шел рядом и прятал левую ладонь в кармане, другой все крепче и крепче сжимал трость, ощущая жуткий сбивающий тремор. Все, о чем он только мог думать сейчас: отчего-то слишком звонкие по брусчатке каблучки сапогов Дашкова и контроль дыхания. Если бы сейчас прозвучал хоть какой-то вопрос, вероятно, реакция на него бы несколько затянулась. Страшно представить, что от графа он не разу не слышал прямого обращения к себе. Все звали то по имени, то по фамилии, в крайнем случае это жутко пугающее «эй вы» хоть как помогало определиться, к кому именно направлено слово. Но Дашков все время строит свою речь так, что ни единого местоимения, даже самого неуважительного, Руневский оказывается не достоин.       В приятно теплом помещении ресторана многолюдно. Красивые дамы узнают их, издалека улыбаясь и кивая в знак приветствия. В ответ обычно выстроенное лицо ласковой признательности за такой жест показалось не таким, но все лишь неловко пожимали плечами, понимая причину. Дашков рядом совершенно обворожительно перебивал юношеский настрой и даже сперва подошел поздороваться с каким-то офицером и его супругой, оставив своего спутника. На публике граф удивительно менялся, и Руневский, увидев эту резкую перемену впервые, оказался в потоке захлестнувшего его молодого восхищения. Если б он только всегда оставался таким...       Но, повернувшись на своего спутника, Дашков вдруг снова помрачнел, стал пугающим самим собой. Руневский с тяжестью дышал, но, прокашлявшись, как ни в чем не бывало принял немое предложение сесть за столик. С секунды назад сиявшие благодарностью и лаской глаза графа вдруг снова охладели и болезненно избивали душу, хоть и были направлены куда-то совершенно в иную сторону. Золоченая радужка болезненно подергивалась, выдавая беглость чтения меню.       От самоличного заказа Руневский отказался и положился на Дашкова. Есть не хотелось совершенно, а делать подобный вид на людях – особенно. Такая ложь все еще казалась самой мерзкой из всех, юная душа бунтовала против такого, но человеческое тянуло обратно, желая вспомнить, как именно этого всегда хотелось. Раньше такого шанса не выпадало, но сейчас жизнь крайне поменялась с тех самых дней, стоило привыкать и обживаться, как того бы хотел… – Задание выполнено крайне удачно, – вдруг перебил тревожные мысли металлический голос Дашкова. – Благодарю, граф. Большая честь получить от Вас признание такого рода. – Не стоит обольщаться: одного задания мало, чтобы наконец выслужиться хоть до чего-то в этой жизни. Этот шанс стоит использовать лучше. – Прошу Вас, я не… – Свечников считает, что подобное вылезание из кожи вон приемлемо и честолюбиво, – продолжил Дашков, не давая вставлять своих лишних слов. – Князь защищает свою любимою игрушку, как только умеет, но забывается и лезет выше положенного. Нечистая кровь пахнет по-особенному.       Руневский чуть вытянулся, тревожно сглотнув. Только сейчас осознание, что пришли они сюда ради простой сохранности его же шкуры, нагнало и мгновенно обезоружило. Никаких слов, никаких даже мелких возмущенных жестов, исключительно замершее положение растерянности и непонимания. Столько лет… Неужели столько лет было положено ради этого самого момента, когда Дашков признается, хоть и косвенно, вслух о своих бесконечных намерениях растерзать его, лишить нечистой крови, пока не останется ни капли во имя тех же служений во благо империи в новом лично для себя времени.       Бокал красного вина напоминал о сегодняшнем заседании. Дашков вновь поднял его перед лицом и, чуть сощурившись, смотрел на рубиновый блеск в ярком свете помещения. С тем снисхождением, с каким он перевел свой взгляд на Руневского, смотрят на жертву на охоте. Оба они так и не втянулись в это развлечение, но будь на определенных местах все еще продолжающие свое существование, стоило бы рискнуть и сыграть, поставив на кон репутацию и беспозорное бытие в целом.       Пугающе Дашков оставался спокоен, выдавая, насколько не считает чем-то постыдным подобного рода дела. Внутренне все порывало Руневского встать и уйти, уйти прямо сейчас, немедля ни на одну секунду. Но все оставался на месте, не мог сдвинуться или пошевелиться иначе, чем быстро притянуть к губам бокал и сделать несколько мелких глотков. Все нервы видны; это забавляло и умиляло, насколько все же остается он ребенком, подвластным своим мечтаниям и эмоциональной растерянности, чрезвычайно интересовавшей графа. Наблюдать за этим тет-а-тет оказалось занимательнее, чем когда-либо. – Вам было бы значительно выгоднее, будь моя кончина удивительным образом скоротечной, – вдруг выдавил из себя Руневский, встретившись взглядами с Дашковым. – О том не было сказано и слова последние лет десять. Не стоит вспоминать прошлое так яростно: Феликс говорил как-то, постареть можно раньше времени. – Признайте, все же дело исключительно в нем, а не во мне, не так ли? Вам плевать было после наказания Свечникова, в какую канаву спихнуть меня или какой тяжести дело тырнуть. Но стоило князю сесть рядом и начать разговор, так Вы вдруг с новой силой взъелись. – Откуда столько дерзости в этой голове? – довольно тихо произнес Дашков, и Руневский слегка опешил.       Граф окликнул хозяина и, стоило ему обратить внимание, чуть покрутил пальцем в воздухе. Люди вокруг стали делать все быстрее и быстрее, стоило официантам только подойти к столику и скоро о чем-то проговорить. Гости постепенно покидали зал, создавая звенящую тишину вокруг, жутко раздражавшую слух. Пол скрипел где-то, казалось, вдалеке, выдавая продолжающуюся жизнь внутри ресторана, но явно не в зале.       Все то время пока Руневский озирался по сторонам, пытаясь осознать, что происходит, Дашков преспокойно тянул вино, внимательно всматриваясь в меняющееся выражение лица своего ночного спутника. Юсупов… Неужели со стороны действительно кажется, что именно Феликс стал виновником происходящего? Не его смотрит по самым знакомым местам, не его выслеживает граф, а Руневского, чуть ни срывающего с тела кожу, борясь с самим собой. Винить его не за что – дитя. Свечников не того увидел и воспитал, ведь есть нечто удивительно большее, что вдруг резко испортило всем вокруг жизнь.       Его кровь нечиста. Она пахнет иначе, и самым страшным становится учуять, какой именно аромат исходит от нее, когда точно уверен в чем существенное отличие. Дашков видел множество вампиров на своем веку и за долгие годы собрал самую настоящую коллекцию запаха и вкуса в собственной памяти. Но здесь не подобраться: не только Руневский всему виной, но собственное подозрительное ощущение, сковывавшее грудь вместе с самыми настоящими действиями. Произведение искусства, а не кровь…       Дашков поднялся со стула, медленно и размеренно стал прохаживаться по комнате, совершенно опустевшей, оставившей их в столь пугающем Руневского положении «один на один», когда ни выхода, ни иного пути просто не существует. Вот теперь каждое движение ощущалось сполна: клеточки тела, все до одной, поддавались веяниям молчаливого передвижения, не подводили в определении местоположения, но голова вдруг отключилась полностью, и никакого решения принять не удавалось, ни быстро, ни медленно.       Шаги как-то пугающе звучно раздавались по всему помещению, будто бы он был совершенно пуст. Все крепче пальцы сжимали рукоять трости: создавалось ощущение, что вот-вот, и он просто свалится со стула не в силах совладать с тишиной голосов вокруг и этим солдатским шагом, отбивающим конкретно ровный ритм, заедающий и уже самолично повторяющийся в голове. Чуть зажмурившись, Руневский мотнул головой в попытках освободиться от происходящего. Стало значительно хуже, когда чужая рука скользнула по плечу. – Нечистая кровь особенная. Это не секрет. У нее совершенно иной запах, потому это нужно держать в строжайшем контроле со стороны государства. – Но я, граф, прошу заметить, все еще жив. Из этой логики следует, что меня непременно следует убить. – И это совершенно верная позиция, – Дашков, чуть крепче упершись в плечо, наклонился немного ближе. – Вы хотите знать, чем именно она отличается? – Вы… – сбился Руневский. Ему вдруг показалось, что ничего, кроме этого спокойного и страстно гладкого «Вы» он больше не услышал. – Иван Илларионович, Вы… впервые обратились ко мне лично. Столько минуло… – Надо же, мое имя! Спустя столько лет и мое имя все же слетело с этих губ, – рассмеялся Дашков, наклонившись еще немного ближе.       Горячее дыхание чуть опалило чужое ухо, и Руневский совсем окаменел, боясь пошевелиться и спугнуть происходящее. Тревожное ощущение нарастало в нем, но и убежать от него значило стать трусом пред самим собой, а это последнее, чего хотелось бы достигнуть в этой жизни к столь действительно юному возрасту. Дашков накрыл его своей тенью, заставил вспомнить, что именно заставляло трепетать в искреннем страхе первые дни, когда он ошивался около поместья Свечникова, показательно высматривая новообращенного. – Вы непременно предадите все идеалы, что мы воспеваем, – холодно шептал граф, опаляя кожу близостью. – Это несомненно. Вы станете предателем крови в очередной раз, помяните мое слово. – Как можно столь мерзко отзываться обо мне?.. Объясните же наконец. – Вы предадите принципы своего же комитета по самой из простейших причин. Она ясна как день и стара как мир. Нечистая кровь пахнет свободой, Александр Константинович. Вы живое воплощение этого запаха, поэтому он столь притягателен, – граф глубоко вдохнул, взяв короткую паузу, показавшуюся вечностью. – И столь разрушителен. И столь ненавистен мне.       Стоило Дашкову замолчать, вновь нависшую тишину разрушило падение на пол трости. Бесшумно Руневский тяжело дышал, пугливо и с неосознанностью всматриваясь в бокал на столе, стоящий прямо перед глазами. На губах еще оставался привкус молодого вина. Рука графа переставала давить на плечо, и почему-то захотелось резко схватить ее, остановив. Но, как и предыдущие, попытка не увенчалась успехом, и пальцы лишь отпустили трость, бывшую до того единственной возможной опорой. – Если кто-то и перегрызет Вам горло, Руневский, так это, помяните мне, буду я. Не могу позволить себе, чтобы эта свобода досталась кому-то иному: нравится мне этот нежный юный бунт, что плещется в глазах. Прошу Вас, окажите мне сопротивление.       Он стал уходить. Звук его глухих шагов казался до умопомрачения далеким, будто бы даже надуманным. Гости постепенно возвращались в зал. Проходящий мимо официант поднял упавшую трость и с улыбкой протянул. Руневский с дрожью принял ее и вдруг вскинул руку к шее: на мгновения показалось, будто охотник все же настиг свою жертву