Пригоршня солнца

— Государь… кузен… Ричард… Эдуард Норвичский, сын герцога Йоркского, недавно получивший в подарок от своего царственного кузена титул герцога Омерля, оказывается в объятиях Ричарда. Закидывает руки ему на плечи, прижимается гибким горячим телом, отвечает на поцелуй — неумело, но страстно. Миг, которого они оба ждали. Миг, на который король долго не отваживался по отношению к своему младшему кузену. Они всё же родичи, и Эдуард младше его на шесть лет… ещё столь юн, столь невинен… И всё же — уже не дитя, а юноша. Прекрасный, как едва распустившийся цветок: южной испанской красотой, доставшейся от матери, Изабеллы Кастильской, бастардессы короля Педро. Юноша, преданный Ричарду как никто. Юноша, против чьей красоты, любви и верности король не мог устоять — и не ответить взаимной любовью и страстью. Ричард гладит лицо Эдуарда, снова целует его в губы. Обхватывает за талию, гладит бок, бедро; мягко вылизывает рот, словно боясь поранить, сппускается поцелуями на подбородок, скулу, за ухо. Омерль запрокидывает голову под поцелуями, пока ещё не решаясь ответить со всем пылом, который испытывает. Ричард ловит губами бьющуюся жилку на его шее — она выдаёт страсть, дрожит под лаской, трепещет, и Ричард нежит её, положив ладони на спину Омерля. Тот прикрывает глаза, чувствуя, как тёплые губы короля касаются шеи, как пульсирует под ними кровь — кровь, которую он готов всю отдать за Ричарда. Как давно он хотел, как давно мечтал; мечтал — и не смел мечтать… — Я себя для вас… сберёг, кузен… как… непролитую каплю росы… — рвано выдыхает Омерль, решившись наконец коснуться длинных золотистых волос Ричарда — густой шелковистой волны, всегда будившей в нём восхищение, — и чувствуя, как жарко вспыхивают от смущения и желания щёки. — Сберёг?.. — Ричард поднимает голову, вглядывается в раскрасневшееся лицо Омерля. В следующее мгновение всё понимает, гладит пылающие щеки кузена; смотрит ласково, растроганно, со смешинками в глазах. — Сберёг… котёнок ты… тёплый, хороший, красивый… Я бережным с тобой буду, обещаю. И по-другому бы не смог, даже если бы ты с кем-то уже был… Не бойся, — он мягко целует Омерля в губы, тянет шнуровку шёлковой рубашки. — Я думал ещё… что не надо нам, ты молодой совсем, а рядом со мной бывает небезопасно… и мы кузены… но нас ведь тянет друг к другу, да?.. Если бы ты не захотел, я бы не посмел. Мой милый Омерль… — король ловит руку кузена и прижимается губами к тонким пальцам. Омерль жарко дышит полуоткрытым ртом, чувствуя, как мягкие, привыкшие изгибаться в насмешливой улыбке губы Ричарда ласкают его пальцы. В груди тесно и горячо, словно там ширится и разгорается незримое солнце… верно, так и бывает, когда король одаряет тебя своей любовью?.. Конечно, он, Эдуард Норвичский, сам принц крови, но ведь Ричард — богоизбранный помазанник… И юный герцог Омерль поспешно мотает головой, чувствуя, как падают на лоб растрепавшиеся тёмно-каштановые кудри, преданно заглядывает в светло-карие глаза короля. — Тянет, конечно… всегда тянуло, правда, кузен?.. — Ричард едва заметно кивает, а Омерль вспоминает, как и впрямь порой ловил на себе его взгляды. Схожими взглядами, только куда более явными, Ричард одаривал своих тогдашних фаворитов — и бывали дни, когда юный герцог не мог не ощутить ревности… хоть и понимал, что не вправе её испытывать. — Всегда… — повторяет Омерль и, решившись, тоже тянется к завязкам тонкого парчового одеяния своего кузена. Король смотрит, как пальцы Омерля путаются в шнурках и пуговицах. Улыбается этой неловкости, порождённой томлением. Лёгкая дрожь — и дыхание ещё более сбивается, когда он сам начинает мягко выпутывать Омерля из его одежд. Кузен всегда был с ним искреннее других, его взгляд не обманывал. Только блуждал иногда задумчивый, а потом вдруг загорался радостью, когда Ричард приближался. А ещё в нем светилось смущение. Совсем как сейчас. Ричард освобождает от одежды Эдуарда и себя, укрывает юношу своим телом. Близость, соприкосновение обнажённой кожи пьянит обоих, и Омерль сладко вздрагивает под королём, едва слышно застонав. — Всё хорошо… — ласково шепчет Ричард, не спеша поглаживая кузена по бокам, по бёдрам. — Мы не будем слишком торопиться, да?.. — Да… да, конечно, не будем… как скажете… Ричард… — с губ едва не срывается привычное «государь», но ведь глупо же величать титулом, когда оба обнажены… почти что равны? Почти… Иные осмеливаются говорить, что любой король, если снять с него драгоценные одежды и оставить нагим, — такой же человек, как и все. Эдуарду подобные мысли всегда казались богохульством — более того, он поражался, как тем, кто их высказывает, позволяют остаться в живых. Впрочем, если говорить о его царственном кузене, то Ричард порой бывает вспыльчив, но порой — и впрямь излишне мягок. Хотя — юному ли герцогу Омерлю его судить? Ладони короля — мягкие, несмотря на то, что Ричард тоже упражняется с мечом, — скользят по телу, и жар в крови разгорается сильнее, хотя стыдливость всё ещё не до конца угасла. Омерль пьян от желания, от ощущения невозможного счастья, сбывшейся давней мечты — и, словно пытаясь поделиться опьянением, осторожно прижимает ладони к щекам Ричарда и снова тянется губами к губам. Ричард целует его сладко, долго, позволяя испытать как можно больше удовольствия от слияния губ, пробующих движений языка, их нагой кожи, трущейся одна о другую, щекочущих волос в паху, дать прочувствовать, как всё это отзывается в теле, на какие ответные ласки побуждает. Вскоре Омерль отрывисто стонет под кузеном, а тот покрывает его лицо и шею мажущими поцелуями, мягко вплавляется между стройных бёдер, и юноша оплетает его ногами. — Ты сладкий. Отзывчивый и доверчивый. Последнее не слишком хорошо в нашем мире, но я никогда не причиню тебе зла… Омерль мотает головой на ладони короля, откидываясь в неё затылком, отрицая саму мысль, что Ричард мог бы его предать. — Да… знаю… и я вам… тебе… Ричард… — собственные слова, сорвавшиеся с губ, кажутся Эдуарду излишними, даже нелепыми — уж его-то, королевского любимца, никогда не пытались обвинить в измене!.. Видимо, королю нелепость подобной мысли тоже приходит в голову — уголки губ Ричарда изгибаются в знакомой насмешливой улыбке, и Омерль, чуть приподняв голову, сцеловывает её, гладит ладонями лицо кузена — с ещё робким, но всё более разгорающимся пылом, который так долго тлел внутри него. Волосы Ричарда, которыми он всегда так гордился, накрывают их обоих длинным шелковистым водопадом, щекочут кожу юного герцога, пробуждая страсть ещё больше. Омерль стонет снова, трётся ногой о бедро кузена, пытаясь обхватить его теснее, скользит ладонями по спине, путаясь в рассыпавшихся по ней густых прядях волос. Руки и губы Ричарда продолжают ласкать его, затвердевшая мужская плоть короля вскользь касается плоти Эдуарда, такой же твёрдой, — и это заставляет герцога почти всхлипнуть. Так непривычно слышать из уст кузена собственное имя, выдыхаемое сквозь закушенные губы, сквозь непокорно сорвавшийся стон. Но кажется таким правильным. Омерль доверчиво обвивает его конечностями, и желая, и ещё не смея требовать большего. Но Ричард отвечает на его мольбу, начинает спускаться горячими поцелуями на грудь, обволакивая губами тревожно сомлевшие соски, отзывчивые комочки плоти, которые так и хочется приласкать. Юноша вздрагивает и стонет уже громче, но всё ещё в его голосе не исчезла робость; он раскидывает руки, сбивчиво ища уголок подушки, хоть что-то, за что можно ухватиться, и, не находя, пальцы сжимаются в кулак и разжимаются вновь, а король целует открывшиеся подмышки, трётся губами о русые волоски, увлажняет их языком. Они тоже тянутся к его ласке, как и весь юный герцог. — Мой мальчик… мой нежный кузен… — Да… ваш… твой… — от слов Ричарда Эдуард млеет едва ли не больше, чем от его ласк, тело сотрясают сладкие волны дрожи, герцог всхлипывает, постанывает, кусает и без того искусанные губы. Он часто мечтал об этом моменте, осмеливался воображать, как всё могло бы произойти — насколько хватало его скромных знаний о телесной любви, почерпнутых из чужих разговоров, — но даже представить не мог, что всё будет настолько чудесно. Король снова проходится языком по его подмышкам, от этого чуточку щекотно и невероятно сладко, и герцог Омерль содрогается всем телом, закидывая руки выше, подставляясь так, как только возможно подставиться. Отдавая себя всего — как хотел отдать уже давно. Ричард гладит руки кузена по внутренней стороне, по всей длине; нежит запястья, улыбается запрокинутому, забывшемуся в растекающемся по телу наслаждении лицу. Снова склоняется к подмышке, запечатлевает поцелуй, спускается губами на бок, через рёбра и к другому боку, вверх и вниз, увлажняя тёплую розовеющую кожу. — Эдуард… Моё сокровище. Омерль всегда был его сокровищем, теперь Ричард это осознаёт. Его всегда хотелось сберечь. А сейчас хочется занежить, чтобы он запомнил свой самый первый раз, как беззаботное летнее солнечное утро, чтобы даже если жизнь уготовила ему потрясения и потери — а она всегда рада их подбросить, — у него осталась бы эта пригоршня солнца. Поцелуи и ласки струятся по телу герцога, как тёплый свет, стекают в ложбинки, сокровенные места, и он отзывается новым стоном, всполошенным, как взмах крыльев потревоженной птицы, порывистым, как биение любящего сердца. Омерлю кажется, что все его чувства обострились до предела, и осязание — превыше прочих. Он обнажён и телесно, и духовно, Ричард ласкает его телесную наготу руками и губами, всё более бесстыдными и всё такими же бережно-нежными, и герцог чувствует, как одновременно с телом поцелуи короля касаются души. Он вздрагивает от сладостного удовольствия, словно струна арфы под умелыми прикосновениями, прикусывает губу, снова стонет — и, пока Ричард целует его подмышку и касается чувствительной кожи языком, опять принимается гладить его второй рукой по спине, по затылку, по тяжёлой волне волос. Чуть сдавливает загривок, с нажимом ведёт пальцами вниз, вдоль позвонков — и счастливо улыбается, слыша довольный вздох короля. — Я весь ваш, кузен, — тихо шепчет Эдуард. — Весь… — А я твой, — отзывается Ричард, и его улыбка щекочет Омерлю запястье — король подхватывает руку юноши и запечатлевает поцелуй на тёплой коже, под которой бьётся голубоватая венка. В глазах танцуют лукаво-добрые искорки. Омерль что-то неразборчиво, но довольно мычит, и Ричард снова повинуется его руке, гладящей спину, посылающей вдоль позвоночника мягкий трепещущий огонь — такой же, каким является сейчас и сам Эдуард. — Твои ласки так приятны… — поцелуи струятся по рёбрам на живот, собираются во впадинке пупка, Ричард ныряет в него языком, обводит по кругу. Омерль открывает рот, но вместо нового стона издаёт только мягкий мяукающий звук — настолько неожиданна и интимна ласка его венценосного кузена. Пряди волос Ричарда соскальзывают вниз вместе с ним самим, щекочут юному герцогу обнажённые ноги, и вкупе с языком короля, ласкающим пупок, это заставляет тепло ещё больше разгораться в теле, собираться в паху, в затвердевшей мужской плоти. Эдуард ёрзает ягодицами на простынях; бездумно, сам не до конца осознавая, что делает, раскидывает ноги, раскрываясь шире. Ричард сказал, что он тоже его… Он ведь не говорил этого Буши, Грину, Бэготу? Не говорил, правда? Разве что, может, королеве… От этой мысли становится ещё теплее, и герцог не может удержаться от счастливой улыбки. Ричард щекочет его кожу улыбкой, дыханием, тревожит такие места, о которых Омерль и не подозревал, что в них притаилась сладость. Будит её лаской, кончиком языка, губами, ладонями, запечатлевает поцелуи на животе, легко касается члена, проходится по ложбинке, где бёдра соединяются с пахом, запутывает пальцы в слегка вьющейся поросли. — Красивый, отзывчивый… мой дорогой кузен… Эдуард чувствует, как его щёки вспыхивают жарче — алым, словно майская роза, румянцем страсти и смущения. Он не ожидал от короля настолько сладостных и откровенных ласк, он ожидал лишь… чего?.. Нет, конечно же, не грубости, просто… просто… В мечтах о своём царственном кузене юный герцог доселе не смел заходить дальше поцелуев. Старался не вслушиваться и не вдумываться в шутки — надо признать, вполне дружелюбные, — которые порой отпускали на его счёт фавориты Ричарда. В близком кругу король позволял подшучивать даже над кузеном — и все, похоже, были уже давно уверены, что рано или поздно герцог Омерль окажется на королевском ложе. Разумеется, никто из троих ближайших фаворитов не заговаривал об этом при Ричарде, но самого Эдуарда они стыдиться почти перестали. Уж не возомнят ли они теперь, что стали равны — все четверо? Они — ему, принцу крови? Нет, всё же вряд ли. Омерль сказал правду: он действительно сберёг себя для Ричарда. Не ложился с другими мужчинами — и избегал женщин, которые никогда не трогали его сердца. Мать до сих пор не оставляет надежду, что вскоре он увлечётся какой-нибудь хорошенькой девушкой, но — как увидеть красоту звёзд, если их затмевает солнце? Как можно впустить в своё сердце — и постель — хоть кого-то, будучи подле Ричарда? И он не ожидал… не ожидал — такого… — Ваш… твой… весь… — выдыхает он, вздрагивая от удовольствия и предвкушения большего, того, о чём всё ещё не смеет думать. — Как хорошо… — Хочу, чтобы тебе было хорошо, — искренне выдыхает Ричард. — Чтобы ты открыл нечто новое… Пальцы легко растирают нежную кожу, губы стекают по внутренней стороне бедра, заставляя юного герцога шумно вздохнуть и застонать громче. Ричард запечатлевает поцелуй под коленкой, поднимается выше, к самому паху, так же легко пробегает губами по члену, до самой вершины — Омерль резко мотает головой по подушке. Ричард смазывает свои пальцы, аккуратно подсовывает руку под ягодицы юноши, проводит по чувствительной ложбинке. Омерль на миг замирает — домашний, с детства прирученный зверёк, в котором проснулся испуг от прикосновения любимой руки… чтобы тут же исчезнуть, вновь сменяясь доверчивой негой. Он приподнимает бёдра, стараясь подставиться сильнее; на нежно-смуглых, как у матери-испанки, щеках ярче проступает румянец. — Новое… да, — у герцога вырывается короткий смущённый смешок. — Совсем новое… и… мне хорошо, очень… — Мне тоже, Эдуард, мне тоже… — шепчет Ричард притихше и искренне, снова касается губами его бедра, аккуратно проталкивает палец в тесную, нетронутую доселе плоть. Кузен негромко охает и шипит, и король снова успокаивает его поцелуями, давая ощутить лишь лёгкое будоражащее движение. Омерль кусает губы, расслабляется, тихо стонет, и Ричард свободной рукой оглаживает его бедро, живот, пах. Омерлю кажется, что совершается нечто святотатственное и священное одновременно. Палец короля, скользнувший в его сокровенную плоть, ласковые губы на коже, щекочущие прикосновения длинных шелковистых волос… Это будто их первая брачная ночь, это и есть их первая брачная ночь — даже если Ричарда, вздумай Омерль произнести эти слова вслух, они бы лишь рассмешили. Но юному герцогу эта мысль приятна — и он улыбается, прежде чем застонать снова, когда Ричард сгибает палец у него внутри, и податься навстречу проникновению. Ричард аккуратно и умело подготавливает кузена. Когда тот забывается в особенно сладком стоне, добавляет второй палец, затем третий. Губы скользят по горячим бёдрам, свободная рука ловит пальцы Омерля, переплетает со своими. Наконец Ричард вытаскивает пальцы, подхватывает Омерля под колени, склоняясь над ним. — Готов, мой хороший? Готов, чтобы мы принадлежали друг другу?.. — Да… да, готов… государь, кузен… Ричард… Слова Омерля путаются так же, как и мысли, срываются с его губ, перемежаемые жаркими прерывистыми вздохами. Тело пылает в нетерпении и предвкушении, в заднем проходе после того, как там побывали пальцы короля, чувствуется странная пустота — и Эдуард, всхлипнув, сминает в пальцах драгоценные простыни из тонкого льна и смотрит в лицо Ричарду. Жадно, влюблённо и страстно. И Ричард накрывает его рот тёпло-сладким поцелуем, сглатывает тихий стон, порыв, в котором юноша прижимается теснее. И медленно вминается внутрь. Омерль обхватывает его, ладони накрывают лопатки, держат. Приглушённое шипение, ещё поцелуи, чтобы помочь расслабиться, послать по коже, по губам тёплую волну. Погрузившись до конца в тело кузена, Ричард чувствует не только страсть от тесной и горячей плоти, но и нежность от вздрогнувших ресниц, вскользь прикушенных губ, порозовевших щек. — Мой милый Эдуард… — Ваш… твой… — приглушённо откликается юный герцог, мажет губами по лицу короля, всхлипывает снова, чувствуя, как до предела растягивает задний проход горячая твёрдая плоть. Больно и в то же время хорошо, и ощущение невероятной близости, сплавленности с Ричардом воедино кружит голову, заставляет подаваться навстречу, принимать в себя глубже, обнимать крепче. Омерль выдыхает имя кузена и, не замечая выступивших на собственных глазах слёз, тянется за новым поцелуем. Ричард подхватывает его слёзы губами, в них вдруг чудится соль океанских брызг в чуть туманное, золотистое утро… Поцелуи покрывают запрокинутое лицо герцога, смазывают дыхание тёплым касанием, пьют дрожащий стон. Ричард ненадолго замирает, давая Омерлю привыкнуть к тому, к чему он ещё не успел, бережно и легко подхватывает под спину, а потом начинает размеренно двигаться, улыбнувшись ласково и озорно тому, как кузен удивлённо застонал и крепче обхватил его руками. Удовольствие и боль накатывают волнами, словно морской прибой, — и удовольствие смывает боль, перехлёстывает её, заставляет Омерля снова и снова стонать, пытаясь подаваться навстречу движениям Ричарда. Его ладони скользят по узкой спине короля, чувствуют, как напрягаются под гладкой кожей мышцы, как скользят между пальцами пряди волос. Задний проход пульсирует, растягиваемый горячей твёрдой плотью Ричарда, и Омерль, всхлипнув особенно громко, сладко жмурится и вжимается взмокшим затылком в подушку. — Мой мальчик… ласковый, тёплый… — шепчет Ричард, ловя искренние, всё еще почти робкие, но порывистые ласки кузена, в котором пробуждается страсть, смешивается с удивлением, с тем, что ожидалось и что случилось. Король гладит юношу по бокам, вдоль стройного гибкого тела, по узким бёдрам, коленям, плечам. Омерль каждый раз сладко вздрагивает, каждый раз его тело открывает что-то новое. Ричард чуть ускоряется, покрывая поцелуями его лицо и прикушенные губы. Эдуард чувствует, как с каждым толчком короля тело раскрывается всё свободнее, руки и ноги увереннее оплетают спину и бёдра Ричарда. Боли уже почти нет, она становится лёгкой пряной приправой к сладкому блюду, а наслаждение омывает всё тело, очищая тем, что должно бы осквернить, превращая греховное соитие в священное таинство. Длинное, худощавое и сильное тело короля вжимает в постель, мышцы напрягаются под ладонями, когда Ричард в очередной раз погружается в тело кузена. Эдуард чуть приподнимается, принимая короля глубже, и тихо стонет, скользнув налившимся членом по его животу. Их первый раз. Первый раз, который запомнится навсегда — несмотря на то, что за ним будут ещё многие. Пригоршня солнца, которая останется в ладони Эдуарда Норвичского, ныне герцога Омерля, а в будущем второго герцога Йоркского, даже в ту пору, когда закатится его солнце. Но до этого ещё более пятнадцати лет — а сейчас им с Ричардом кажется, что у них впереди целая вечность. И их общий кузен, Генрих Болингброк, сын герцога Ланкастерского и такой же, как они двое, внук Эдуарда Третьего, — вовсе не будущий Генрих Четвёртый, осмелившийся на восстание и братоубийство, а всего лишь досадная мелочь и повод для шуток и насмешек в ближнем кругу. Никто не ведает своего будущего. И порой это к лучшему.