не спрячешь, не воткнёшь, не соврёшь

В спальне непривычно пусто и тихо. Все, как обычно, на улице, и только они зачем-то пришли сюда. Стирфорт подходит к своей кровати и что-то вытаскивает из-под матраса — у Дэвида глаза округляются от изумления — трость мистера Крикла, треклятая болючая трость, о которой мальчишеские спины знают не понаслышке. Он её что, украл? — Ты же знаешь, этот дурак Крикл меня никогда не наказывает, меня единственного. И никогда не наказывал. Боится. А вас постоянно колотит, тебя постоянно колотит, это очень несправедливо, знаешь, мне больно это видеть, и я хочу понять, как это. Почувствовать, что вы все чувствуете. Понимаешь? Детское ухо не улавливает лукавства, и Дэвид удивлённо кивает. Это так благородно с его, Стирфорта, стороны, так смело и честно. Странно, конечно, но чего не сделаешь для лучшего друга. — Только ты всё-таки не Крикл, послабее будешь. Я сниму рубашку, чтобы яснее чувствовать? Ладно, кивает Дэвид, снимай. Длинные пальцы цепляют верхнюю пуговицу — Только ты не робей. Давай сразу договоримся: тридцать ударов. Ни больше, ни меньше. Поклянись мне, как другу, что ни больше, ни меньше. Тридцать это очень много, конечно… Дэвид не знает, как справится. Он смотрит на товарища без рубашки. Белая-белая кожа богатого английского юноши, ни дня не трудившегося под душным светом мутного британского солнца. Не моряк, не извозчик и не прислуга. Белее только сама рубашка. Дэвид ничего особенного не чувствует, но почему-то хочется смотреть, взгляд не отрывая, на лёгкий стан. Он думает, что ему выпала большая честь: Стирфорт из всех мальчишек для такой важной миссии выбрал именно его, выделил, возвысил, привел в спальню, пока остальные бесятся снаружи, ни сном ни духом о здешнем таинстве. Стирфорт ложится животом на кровать, подставляя голую спину, мягкую кожу злой трости. Копперфилд неуверенно стаскивает ту с кровати и непривычно сжимает в руках. Как это вообще, как можно живого человека — друга, тем более такого, прекрасного и доблестного — палкой? Вот он лежит, беззащитный, и его — палкой? Неприятно-волнительно и неуютно, как-то даже тошно. Он стоит и не двигается, мнется с ноги на ногу, кусает губу. — Ну чего ты там? — бубнит Стирфорт, уткнув лицо в простыню. Ладно — вздыхает Дэвид. Ладно. Не хочется прослыть нюней, упасть в грязь лицом перед самым главным другом. Он собирается с силами. На вдохе замахивается и на выдохе пускает руки в полёт, позволяя трости утянуть их за собой. Удар. Стирфорт сдержанно мычит. На коже набухает красная полоса, пока всего одна, рассекающая широкую спину. Дэвид смотрит на неё и ему неуютно и жалко Стирфорта. Он зажмуривается — две — и думает: как мистер Крикл делает это каждый день, по много раз? Это ужасно. три. Ведь что-то же он находит в этом? Иначе бы он этого не делал. четыре. Дэвид открывает глаза. Где-то в груди распаляется неведомый уголёк, тление почти ощутимо, но страшно, или уже скорее непонятно, и Дэвид чувствует себя виноватым, делая больно другому человеку. пять. Стирфорт стонет под ним, и он такого никогда не слышал: обычно мальчики стискивают зубы, зажмуриваются и стоически переносят наказание молча. На бледной спине вырисовывается красный хаотичный орнамент. Среди правильной прямоугольности кроватей, многотысячных ровных строчек учебников, плавных линий букв на грифельной доске эта хаотичность — дикость, эхо каменного века, когда пещерные люди с голыми руками шли на саблезубого тигра и боялись грозы. шесть. И есть что-то в этом стоне, что-то неописуемое, несказанное, отчего хочется его слышать снова. Хочется его извлечь снова. семь. А извлекается он только так, и Дэвид бьёт уже без сожаления, без нерешительности, бьёт умышленно: шлепок — стон. восемь. Что-то особенное в том, чтобы вот так стоять, пока другой лежит беззащитно, вот так сжимать в руке трость, пока другой стонет. У Дэвида расправляются плечи и глаза прищуриваются совсем не по-детски. девять. И кажется, теперь он понимает мистера Крикла. Это все трость. Трость даёт силу. Она меняет тебя даже за девять ударов, что уж говорить о каждодневном общении с ней. десять. Уголёк разгорается в пламя, оно коптит в груди, Дэвид стискивает зубы и ловит каждый звук. Темп ускоряется. Ощущение удара ни с чем не сравнимо. Доисторическая обезьяна однажды взяла палку в свои мохнатые лапищи и больше никогда не была прежней. Дэвид держит своими ручками хлёсткую трость и подсознательно ощущает, что тоже теперь переменился навсегда. Какую же поразительную силу она даёт, чувство могущества, ощущение, что ты властен делать что угодно. И как бьётся она об кожу манифестом этой силы, как оставляет след непреложным её доказательством и как выбивает изо рта подтверждение. Он весь — удар, он весь — трость, белый быстрый замах, красный свистящий полёт. Стирфорт захлёбывается прекрасными стонами. Приходится считать, — Дэвид поклялся, — и последний удар так не хочется отпускать, но надо. Руки трясутся от напряжения или от нового странного открытия, когда палка последний раз рисует полосу на спине юноши. Дэвид неровно дышит и опускает напряженные руки. Стирфорт лежит еще пару мгновений в вакуумной, звенящей тишине, затем приподнимается и садится на край кровати. Он тоже неровно дышит — кажется, точно в том же темпе, в том же ритме бегства и погони. Он смотрит на Дэвида блестящими темными глазами. У него на лице румянец пятнами и ищущее, туманное выражение, которое Дэвид тоже видит впервые. Искусанные губы налились красным. Весь, целиком — мягкая белая кожа, податливая, теплая, битая. Он вглядывается в Дэвида, куда-то глубже, чем лицо, чем побелевшие костяшки кулака, всё ещё стискивающего палку. Член оттягивает штаны, ткань морщинится. Дэвид видит. Дэвид смотрит. Он, конечно, знает, что это — он уже не маленький. Удивительный день: открытие за открытием. Только что дальше теперь делать, непонятно. Но все же как удачно они нашли друг друга — любящий бить и любящий быть битым.