Кот

Бывают времена, когда Рошфору очень хочется стать котом. Ленивым, жирным и невероятно пушистым. Служба порой утомляет. Дворцовые интриги, козни и хитросплетения, в которые он совершенно случайно и явно против своей воли оказывается ввязан — тоже. Шахматы с Жюссаком по вечерам ничуть не спасают. Франсуа чересчур критичен и совершенно не умеет проигрывать. Остальные не лучше: Кавуа не отличается особым азартом и рвением к победе, с лёгкостью поддаётся каждую вторую партию, а с Россиньолем играть, считает Рошфор, себе дороже: тот мастак не только разгадывать самые изощренные шифры, но и в мгновение ока разорить графа на все честно конфискованные у третьих лиц пистоли. Одним словом, Рошфора всё чаще и чаще одолевает невыносимая, томительная скука и усталость. Уже не первый раз он сверлит взглядом белоснежный комочек шерсти, с удовольствием нежащийся в лучах полуденного солнца на широком подоконнике, и думает, что Мариам в этой жизни определённо точно повезло больше, чем ему. У неё, как и у всех кошек, жизней целых девять, у него же, графа, всего одна. И та — уже принесенная в жертву Франции и призраку в алой сутане. Рошфор ни о чём не жалеет, будь у него таких хоть сто, отдал бы все, не потребовав ничего взамен, но глядя на чужие длинные мраморные пальцы, ласково поглаживающие тёплый мех и чешущие под подбородком, графу ничего так сильно не хочется, как оказаться на этом месте. Может, у него бы даже вышло издать что-то похожее на мурчание, кто знает. Чернющего, будто извалявшегося в саже Люцифера кардинал мягко треплет по голове и традиционно сажает к себе на колени. Рошфору треплют только уже изрядно помотанные и расшатанные нервы, а сажают в Бастилию, пусть и ошибочно. А ему хочется, чтобы было наоборот; Люцифер его всё равно на дух не переносит. Впрочем, это взаимно. Граф не ведьма, колдовать не умеет, но всем своим нутром чувствует, что это проклятое животное уже дюжину раз успело наслать на него свою кошачью порчу. Сумиз — особа не только лёгкого поведения, но ещё и весьма привередливая. Ко всем относится с особым подозрением, от отца Жозефа вон всё нос воротит да шипит, как ужаленная. Жюссака старательно избегает, а Шарпантье и вовсе в край, простите, зашарпала: бедному секретарю опостылело каждую неделю менять чулки. Рошфора она на удивление любит, однако очень своеобразно: при любой возможности взбирается на спину, больно впиваясь острыми коготками в ткань плаща, после чего его с чистой душой можно выбрасывать, трется о кожаные сапоги, запрыгивает на руки, щедро одарив графа тонной своей драгоценной шерсти, и оглушительно мурлычет на ухо. Ришелье на проделки любимицы внимания совсем не обращает, его всегда решительное и сосредоточенное лицо остаётся таким же, цепкий взгляд ничуть не меняется, и только поистине зоркий глаз может заметить, как у кардинала в эти моменты мелко дрожат губы в отчаянной попытке спрятать ехидную улыбку. Рошфор поимённо знает всех кошачьих детей Ришелье и тайно мечтает в один прекрасный день стать одним из них. Пушистые демоны целыми днями напролёт расхаживают по богатым роскошными интерьерами покоям Пале-Кардиналь, наслаждаясь своим положением, и возникает вопрос: как тут не поддаться зависти? Ришелье и любовь — понятия несовместимые, и та мрачная тень чувств к Анне Австрийской тому подтверждение. Порой кажется, что внутри у красного герцога лишь тоскливая, безбрежная пустота, а вместо сердца только ясный ум и твёрдый рассудок. Ничего больше. Рошфор всем, кто скажет подобное, готов лично вырвать языки и отсечь головы. Кардинал умеет любить, более того, у него даже есть сердце. Он любит цветы, Францию, госпожу де Комбале и, что самое главное, кошек. По секрету, графу хотелось бы внести в этот пресловутый список и своё имя тоже.

***

Сейчас кардинал взбешен. Помимо алой сутаны адским пламенем горят и мечущие искры серые глаза. Рошфор смиренно наблюдает за тем, как Ришелье мечется по кабинету, решив, по всей видимости, измерить широкими шагами весь его периметр, и силится слиться со стеной. Страшно, по правде говоря, попасть под горячую руку и улететь в холодную камеру. Граф тоскливо косится на свернувшихся в один цельный клубок Пирама и Фисбу, почивающих в кресле, снова невольно поддаваясь вселенской зависти. Проблем у кардинала хоть отбавляй, неприятности, увы, не ограничиваются бесстыжими выходками молодого гасконца и шайки его друзей; милая Мария совсем недавно принесла нехороший слушок о том, что якобы в Париже вдруг объявился очередной внебрачный сынок Генриха IV. Ясное дело, эта новость никому не пришлась по душе. — А если он уже успел связаться с королевами? Может, даже устроить встречу? Переговорить с герцогом Орлеанским? Если так, ему определённо кто-то помог, сам этот бастард вряд ли на что-то способен... Слишком молод и глуп. Но кто же тогда? — вопрошает кардинал скорее сам себя, нежели графа, но тот по обыкновению не может сдержать язык за зубами. — Принц прибыл всего пару дней назад, монсеньор, не думаю, что за это время он успел бы что-нибудь предпринять. Ришелье вздрагивает, резко остановившись и замерев подле стола, вся его фигура в миг вытягивается, словно искрясь от напряжения. — Ах, Рошфор, я совсем забыл, что вы здесь! — На лице кардинала читается явное облегчение, а острые скулы покрываются едва заметным румянцем. — Возможно, в чём-то вы и правы. Это... Имеет смысл. Но тем не менее, мне всё равно неспокойно. У нас мало времени. — Клянусь вам, ваше высокопреосвященство, я всё разузнаю. Наведаюсь к госпоже де Рамбуйе, у неё всегда людно, яблоку негде упасть. Неплохо было бы кого-нибудь завербовать. И, по возможности, подключу этих двух бездельников, если вы понимаете, о ком я. — Рошфор, сохраняя бесстрастное выражение лица и нейтральный тон, всё же приправляет своё высказывание лёгкой шуткой. Он искренне надеется хоть немного поднять кардиналу настроение. — Сдаётся мне, мой дорогой Шарль, вы очень нелестно отзываетесь о своих коллегах! От внезапного и мягкого «Шарль» Рошфора охватывает предательская дрожь: кардинал редко зовёт его по имени, но каждый такой момент отзывается приятным и нежным трепетом в груди. — Ваше высокопреосвященство, простите мне мою дерзость, однако я имел в виду... — Бросьте, Рошфор, бросьте, я возвращаю вам вашу же шутку. Господин де Кавуа и господин де Жюссак однозначно нуждаются в хорошей встряске, но об этом я поговорю с ними сам. — Ришелье перебивает не дослушав, делая небрежный, но по-своему изящный жест рукой. Рошфору чертовски хочется прижаться к ней губами. — А вы займитесь особняком Рамбуйе. Кто-нибудь что-то да сболтнет, а с мира, знаете ли, по нитке... — Как скажете, монсеньор. — Кивает Рошфор, изо всех сил игнорируя уже проснувшихся и настойчиво трущихся о ноги влюбленных. — Только не выделяйтесь, будьте предельно осторожны. И, бога ради, Шарль, ни в коем случае не ввязывайтесь ни в какие драки! Шико при упоминании вашего имени в данном контексте уже сыплет проклятиями. В прошлый раз шевалье Д'Артаньян едва не проткнул вас насквозь. Граф коротко хмыкает и равнодушно пожимает плечами. Ни во что он не ввязывается, просто госпожа фортуна его не шибко любит. Он постоянно оказывается не в то время и не в том месте, отхватывает, а затем валяется несколько дней в горячем бреду. С проклятым гасконским мальчишкой вышло случайно: тот не упускал возможности насадить графа на шпагу и торжественно похоронить в каком-нибудь лесу, не забыв перед тем энергично сплясать на пресловутой могиле. — Кстати, насчёт этого гасконца. В последнее время всё слишком уж тихо, о его друзьях тоже ни слова. Этот надутый пудель Людовик чересчур их балует... Это до добра не доведёт, попомните моё слово. На подобные выпады в сторону короля и его небольшой свиты Рошфор уже давно внимания совсем не обращает: это у кардинала в порядке вещей. Куда более его волнует осторожное предупреждение, скрытое промеж строк. Какой шанс, что эта звёздная четвёрка может быть замешана в делах с Месье? А может уже и с новоприбывшим принцем? Кто сказал, что это не они помогли ему беспрепятственно добраться до Парижа? Ведь именно так и случилась вся эта нехорошая история с Бэкингемом и подвесками, за которые Рошфор получил по шее, и чуть не получил острием в сердце. Внутренний монолог прерывает наглец Пирам, решивший, что о массивный сапог графа можно поточить отросшие когти. Тот чертыхается, изо всех сил пытаясь сбросить настырный кусок меха, притом не навредив ему, а кардинал, в свою очередь, оказывается уже не в силах сдержать смех. Ришелье плавно приземляется в кресло, где ещё недавно преспокойно спала сладкая парочка, и слегка хлопает бледной ладонью по колену. — Дорогой, оставь его, иди ко мне, давай... То ли хронический недосып и слабая сообразительность, то ли острая тяга находить себе новые проблемы становится тому причиной, но граф каким-то образом принимает это ласковое обращение на свой счёт, и происходит вот что. Он, словно околдованный, механически двигается с места, в мгновение ока оказавшись напротив кардинала, а затем внезапно падает перед ним прямо на колени, глухо стукнувшись ими об пол. Пирам протестующе шипит, недовольный таким исходом событий, и возвращается к возлюбленной, вздыбив пушистый хвост. В полной мере осознав свою роковую ошибку, Рошфор решает воспользоваться лёгкой заминкой и секундным ступором кардинала, чтобы уж точно заработать себе смертный приговор. Граф, в красках представляя свою трагичную кончину, слегка подаётся вперёд и утыкается носом в складки алой мантии, где-то в районе бёдер. Так обычно любит делать малышка Мими-Пойон, жаль только, Рошфор не ангорская кошечка из Анкары, иначе у него была бы масса преимуществ. В ушах звенит, и удивлённый вздох сверху граф почти не слышит. Всё. Вот сейчас, сейчас кардинал, брезгующий лишний раз даже руку подать, возмущенный такой неслыханной наглостью, оттолокнет его, позовёт стражу и немедленно подпишет бумагу, означающую или пожизненный срок в самой сырой и промозглой камере, или скорую казнь. Одно из двух, не иначе. Но ничего не происходит. Секунды тянутся, словно патока, но всё остаётся тем же. Никто не зовёт стражу, не пытается оттолкнуть графа, впечатываясь в грудь подошвой высоких ботфортов, и даже не окрикивает его. Рошфору кажется, что он уже секунд двадцать как умер от остановки сердца и мозг просто доживает свои последние мгновения, когда на затылок внезапно опускается прохладная ладонь. — Вы, Шарль, — певуче-сладко начинает кардинал, пропуская длинные локоны сквозь пальцы, — разумеется, тоже безумно дороги мне, однако я всё же обращался не совсем к вам... В голове у графа звенящая пустота и ни одной дельной мысли, а в груди, как у загнанной в угол беспомощной мыши, бешено колотится сердце. Чужая рука продолжает ласково гладить, прочесывая спутанные пряди, а вторая вдруг опускается на плечо. — Ну поднимите же голову, милый мой. Рошфору попросту ничего не остаётся, кроме как подчиниться, и несколько секунд своей жизни он проводит, высматривая гнев в глазах напротив. Самых прекрасных глазах во всей Франции. Во всём мире. Гнева там, однако, не находит: только свинцовую усталость. Всепоглощающую усталость. И слепой страх стремительно сменяется щемящей болью в груди. Кардинала хочется избавить от всего, что только может ему навредить, от всех возможных войн, заговоров и других насущных проблем, с которыми он сталкивается ежедневно, в бесконечной борьбе за величие страны, до которой никому, по правде говоря, кроме него дела нет. За этого человека хочется выцарапать глаза и выдрать сердце всем, из-за кого ясный взгляд кардинала темнеет с каждым днём: и королеве-матери, и Анне Австрийской, и Месье, и даже королю. А затем устроиться поудобнее в надёжных руках и успокаивающе мурчать, залечивая измученную душу. Бледные пальцы гладят его по щеке, вызывая табун мурашек и слабую дрожь в коленях, едва удерживающих хозяина в более-менее стоячем положении, насколько оно вообще было «стоячее». Хочется говорить, сделать что угодно, лишь бы нарушить эту, почти физически давящую на плечи, тишину. Слова вырываются сами: — Ваше высокопреосвященство, я вас... — Я вас тоже, Шарль, — слова графа прерывает палец, приставленный к губам и призывающий к молчанию. — Однако сообщить мне об этом можно было бы и менее... Драматичным способом. Губы кардинала изгибаются в лисьей усмешке, а Рошфор удивлённо таращит глаза и не может поверить своему внезапному счастью. Если всё происходящее ныне правда, а не проделки простудной лихорадки — в таком случае Шико уже снёс бы ему голову — он, граф, забирает обратно абсолютно все свои слова о том, что фортуна его не жалует. — Ну что же вы притихли, дорогой мой? Спугнули бедного Пирама, так помурчите хоть для приличия. Постойте. Помурчать?!