Я не знаю, какой чёрт дёрнул меня поклясться, что я влюблю тебя в себя. Но я сам себе пообещал, что ты будешь бегать за мной.
И ты правда бегала. Показывала мне свои коллекции марок, фигурок из детских наборов в Макдональсе, водила меня в какую-то глушь, чтобы показать "красиво растущую" ромашку. Но ты никогда от меня не зависела. Это не была слепая влюблённость или что-то вроде этого. Это была симпатия или нечто гордое, возвышенное и куда более нежное. Когда я предлагал тебе выпить, ты доставала свой яблочный сок – терпеть его не могу – и вежливо отказывала. И ты даже не понимала, что это вело.Я, кажется, влюбился?
И сам вечно это отрицал. Я ссылался на ударившие в голову отцовские чувства, несмотря на то, что я был твоим ровесником. Ты слушала гаражный рок и инди, со скуки рисовала и плела фенечки, а ещё волосы заплетала в косички, закалывая их дуратскими огромными жемчужными заколками – "модная" – зачем они только нужны? Пахло от тебя раздражающей сиренью или, что ещё хуже – яблоками. Ты рассказывала что-то про плюшевые игрушки, которым ты давала имена, и я думал: "Дура-дурой, не иначе".А ты была сильной. Сильнее меня.
У тебя характер волевой, и ты этого показывать не любишь. Словами колешься, когда чувствуешь обиду, а на лице улыбка яснее перламутрового неба. Хохочешь звонко, ядом плюясь. И в глазах твоих ненависть сверкает вперемешку со злобой, а ты всё улыбаешлся. Того и гляди, кого-нибудь побьёшь, набросишься, как студент на пельмени, глаза выцарапаешь и никогда не отпустишь. А когда я сказал, что не люблю тебя, ты ушла. Ушла тихо и спокойно, без истерик и скандалов, только с одной скупой слезинкой на намалёванной румянами щеке. Через неделю в мою сторону уже не смотрела с сожалением, веселалсь и смеялась звонко-звонко со своими подружками с брекетами и в коротких носках. Но я места себе не находил. Всё думал и думал, и знаешь, так и не отвлёкся. Да и ты, видимо, тоже, раз приняла меня почти сразу, растрепав, между прочим, старательно зализанные на голове волосы. Пригрела подобно матери, и, оказывается, всё это время, не я был ответственным взрослым, а ты была изнеженной солнечной любовью матушкой. У тебя в глазах фейерверки отражаются, словно в морской глади, жаль, что зрачки пустые, но ничего, я и без того люблю тебя. Мы когда в новую квартиру переехали, немного позврослев, ты спасла меня. А я думал, что это я, великий защитник девицы из хрущёвки, убивший таракана. Вовсе нет. Ты давала мне повод думать, что я помогаю тебе, а сама поднимала моё настроение в безрадостные дни, когда я понимал, что мы бедны, как половина жителей России. Ты ковры на стены потресканные вешала, словно бабушка, но выглядело это даже мило и как-то уютно. И весь дом зловонный хлоркой вычистила за два дня, что, кажется, обычному человеку не по силам. Кресла штопала заплатками, что по цвету не подходили к ткани, а потом сердечки на них рисовала, как будто так и задумано. Нет, это, безусловно, раздражало: мебель портишь, измываешься, да и как ты представляешь меня в этом кресле? Сидит такой "мужчина" в кресле с сердечком и смотрит футбол. Я на конфликт тебя выводил, сам того не осознавая, но, видимо, желая. А ты не велась, отшучивалась и дальше продолжала шить крестиком или плести свои злосчастные фенечки – вся квартира в них. На все претензии отзывалась: "Не нравится? Так сделай сам", а сама выполняла столько всего, о чём я, на самом деле, и не думал. И ты, оказывается, сильно уставала, а я не понимал.Не видел.
Какой я эгоист.
И знаешь, дни начали идти быстрее. И жизнь стала налаживаться, и твоё пение дурацкое уже даже удоводьствие приносило, и танцевали мы на кухне вальс, постоянно падая, потому что места не было. На домашние обязанности спорили в "камень-ножницы-бумагу", дрались за пачку чипсов, а ещё почти не целовались. Ты лишь укрывала меня по ночам, когда я засыпал, делая проекты для работы. А я не заботился о тебе. Некогда было, да и ты повода не давала. Ты краской мазала моё лицо, а потом на бумаге отпечатывала, оставляя разводы уродливой трусливости на чистом, как ты сама, листе. Пила яблочный сидр со мной по праздникам, пекла пироги и каждое воскресенье кипятила молоко (зачем – знает только Бог), а от неприятной плёночки по советской методике избавлялась: отпивала чуть-чуть, стакан немного трясла из стороны в сторону, где плёнка у стенки застревала, а потом залпом всё пила. И эта масса склизкая и неприятная у тебя в виде усов всегда оставалась. Ты читала мне вслух ужасные романы, но я терпел твоё отсутствие вкуса, даже несмотря на то, что спать хотелось невозможно. Ты мечтала купить телескоп и смотреть на балконе на звёзды. А я мечтал быть с тобой как можно дольше. А потом ты заболела раком. Лишилась волос, перенесла химию, завяла, как та ромашка, которую ты мне постоянно показывала, и которую я по глупости для тебя сорвал. Но ты была для меня всё ещё самой красивой. И мы ждали результатов.Надежды никакой не было, но я тешил тебя сказками о скором выздоровлении.
Домой ты приехала совсем никакая. Не ела, не пила, ходила как призрак в той самой глупой юбке и постоянно мёрзла. Ты перестала красится, и теперь на глазах не было видно ни тусклых зелёных теней, ни ромашек из подводки, ни золотых блёсток. И запахи твои фруктово-цветочные, некогда неприятные, исчезли. Ты превратилась в дух изящного прошлого, мёртвого, как латинский язык. Укрылась от радости благой тоской. Ты говорила тихо, даже немного успокаивающе, так, что спать хотелось. Лицо подставляла под тёплые лучи рассветного солнца, но разве это уже что-то значит? Ты не прыгала резво, не улыбалась так изнежено, нет, скорее, изранено и печально. Просила читать тебе энциклопедии, чаще всего, по флористике, и совсем отказалась от сахарных грёз. Ты медленно умирала, увядала и разбивалась о скалы жестокости жизни. Ты плакала во сне, но почему – я так и не решился спросить.И не спрошу уже никогда.
Домой пришёл я с работы, прожжённый тёмным закатом. А ты была в ванной. Лежала в розовой горячей воде. В одежде, потому что тебе было очень холодно. Обнимала себя как-то одиноко, словно у тебя совсем-совсем никого нет. Я помог тебе умыться и встать, хоть ты и не хотела. Отбивалась и отнекивалась, но вставать не собиралась. И всё-таки вышла. Вышла со слезвми на глазах, прозрачными, похожими на застывшие на морозе водные капли. И только тогда я заметил их. Твои таблетки, которых уже не было. Ты рыдала и просила прощения, ведь выйти из тебя они не могли. Ты думала, что будешь для меня обузой, но куда тяжелее расставаться с тобой, и я хотел отсрочить этот момент, но твой помутнённый рассудок распорядился иначе. В бессвязном наборе слов я слышал лишь звон разбитой вазы.Ты не она.
И никогда уже не будешь той, которую я полюбил. Но ты осталась той, которую я люблю.
Я целовал тебя в разбитые запястья, в мраморный лоб и коралловые губы. Я впитал в себя твои излишки мёртвой ласки и любви, которые ты пронесла в себе через года, и не хотела, чтоб они пропали даром. Ты попросила меня простить себя в последний раз, перед тем как спеть что-то о любви. И эта песня, которую я никогда не слышал, она врезалась в подкорку моего сознания. Мне не пришлось записывать слова: я запомнил всё сразу же, наизусть, словно учил её годами. В последний раз я прочитал тебе два маленьких произведения. Это не энциклопедии, но и не бульварные романы. Это нечто более одухотворённое, наполненное чувственностью и нашей биографичностью: "Грамматика любви" и "Куст сирени". И ты уснула в кресле-качалке, которое я так долго отказывался покупать. Засыпай.Засыпай.
Засыпай.
Я буду охранять твой чуткий сон, сторожить тебя, мою хрупкую чарующую юность, убитую горем. Я даже не сразу понял, почему ты так дрожала и потела, почему силилась, и почему твоё тело пробирала мелкая дрожь. Ты всё ещё боролась, пыталась не показать, что те таблетки тебя убивают, только для того, чтобы не расстраивать меня сильнее.Спокойной ночи.
Жаль, что ты уже не проснёшься. Я буду ждать тебя в прекрасном "завтра", чтобы почувствовать весь выбитый из груди воздух, сладкий, словно глоток морса. А пока...Я без дыхания.