***
…Первое, о чём подумал Герман, увидев это юное создание — кукла. Бледная кожа, идеальные черты лица, нечеловечески чёткие, почти неестественные движения и стеклянный взгляд. Казалось, даже кровь у неё была не красная, как у людей, а прозрачная или белёсая — Марию легко было можно спутать с трупом, когда она спала. Однако то, что она достойна учиться делу охотника, стало видно сразу: за неживым образом скрывалась горячая душа, жаждущая справедливости и желающая праведной смерти всякому, кто посмеет позариться на безвинные жизни. Герман истерически смеялся, не желая верить в то, что его, бывалого охотника, вгоняет в странную тревогу обыкновенный живой человек. Мария билась с тенью с таким упорством, с каким глупцы зубами выгрызают у смерти право продолжить собственные мучения и открыть глаза ещё раз. Первое время молодая охотница не замечала вокруг ничего, полностью отдаваясь правому делу, но чем дольше её душа пропитывалась кровью, тем больше она осознавала, что чудовища Ярнама — не самое страшное в этом мире. Она видела без глаз, по шагам угадывая присутствие первого охотника рядом с собой, она читала мысли, тревожно поджимая губы, когда он задерживал на ней долгий расфокусированный взгляд. Мария всё реже улыбалась, он знал, почему. Герман замечал, что это начинает не в меру волновать. Она всё прекрасно видела, но делала вид, что ни разу не напугана. Со дня, который она не помнила даже в смутных очертаниях, Мария взяла за привычку каждую тревожную ночь, что она была вынуждена проводить в мастерской, прятать под подушку клинок и крепко запирать дверь. Каждый раз, как всходила луна, чудовище, живущее глубоко в сердце, бесстрастно и беспощадно гнало её по тёмным грязным улицам мимо чудовищ реальных, так, что те даже не успевали обернуться на просвистевший совсем рядом ветер. Мария падала, расшибала в кровь колени, ударялась головой о камни, заходилась бессильным плачем, поднималась и снова бежала, чувствуя, как коченеют мышцы. Мария впервые осознавала, что от безвыходности можно плакать. Герман украдкой наблюдал за её побегами, сперва — искренне удивляясь, затем — тихо усмехаясь безвыходности положения. Он спрашивал, отчего она так встревожена, но в ответ получал из раза в раз неизменное: «Не думайте обо мне дурно, я просто устала.» Герман выбился из сил, пытаясь найти неисправность в хрупкой конструкции человеческой души, но всякий раз не мог прийти ни к чему конкретному, что мучило и злило ещё сильнее каждого из них. Первый охотник всеми известными ему способами пытался успокоить Марию: говорил с ней, отвлекал, приносил ей разные книги и просто по-человечески обнимал. Положив руку ей на лопатку, можно было ясно почувствовать, как колотится сердце. Тёплое, нежное, живое — Герман ни в коем случае не позволял себе забываться, но не мог делать вид, будто не замечает. Он чувствовал её страх, она — его азарт. Герман понимал, нельзя применять логику охоты к людям, но не отказывался от своих мыслей. Она уговаривала себя, что боится не Германа, а саму себя, подобно тому, как ребёнок нелепо храбрится и упрямо не признаёт того, что испугался темноты или громкого звука. Где была истина — не найти теперь, слишком уж крепко запутался этот клубок из кошмаров. Чем дольше Мария обманывалась, тем больше понимала, что начинает сходить с ума. Легче уже было просто сдаться, падающей звездой нырнуть в собственные страхи, очистить душу страданиями. И Мария тихо смирялась, склоняла голову и, сжавшись, ожидала, когда её волос коснётся изрезанная шрамами грубая ладонь. Челюсти непроизвольно сжимались, а по телу пробегались неприятные мурашки. Герман чувствовал слишком ясно, чтобы не думать о происходящем как о конце всего. Она боялась ощутить в себе хоть слабые отголоски чего-то живого, будто бы живое могло ещё больше уязвить её в глазах этого не-человека. Боялась, но искала, как укушенный в приступе паранойи ищет следы ликантропии на своём теле, всякий раз приходя в неистовую злобу, когда сердце без причины начинало шалить. Мария пыталась сама подбираться к пугающим жестам, копировать дьявольскую улыбку и тут же делать шаг назад, как в танце со смертью. Она всегда чуяла смерть и могла поклясться, что боялась не зря, а оттого ею временами овладевал азарт, как в разгар неравного боя. Она дразнила его нарочно, пытаясь заставить показать свой истинный лик. Она всё равно ловчее уворачивается, она точнее бьёт, она быстрее думает. Она знала, что всё равно не умеет верить. Герман узнал, что она научилась фальшивить, ещё до того, как настороженный взгляд сменился на пьяный и загнанный. Она пыталась обмануть сама себя, запутать до того, чтобы потерять последнее зерно рациональности. Мария была просто очаровательна, а оттого её страх болью отзывался в измученным охотничьим сердцем вместе с немым печальным восхищением. Да, она была живой, но до того предсказуемой, что первый охотник начинал сомневаться в том, что в её груди действительно сердце, а не хитрый механизм. Вот бы хоть мельком взглянуть на то, как устроено это чудо! Герман наивно верил, что сумеет вовремя уняться. Радость и одухотворение прошли быстрее, чем прыжок с высоты, но Герман должен был отдать должное — он позволил ей себя обмануть. Первый охотник чувствовал, что сходит с ума от растущей с каждым днём пустоты внутри. С каждым шагом ближе Герман превращал образ Марии в неразличимую далёкую точку, и как не пытался стать ей другом — она только больше отдалялась от него. Слишком неестественно живая для больного Ярнама; ею нельзя было поиграть, ничего не сломав. Ей нельзя было ничего внушить, её никак было не приручить, настолько она была упряма в своих страхах и смятении. Настолько она была живой супротив того, насколько давно он потерял собственную человечность с первой пролитой каплей чудовищной крови. Герман всегда и представить боялся, что могло крыться за личиной собственного милосердия. Никто не знает, что случилось той ночью в одном из бесчисленных мрачных домов Ярнама. Как было обычно, Герман и Мария отправились искать гнездо чудовищ, но последняя так и не вернулась назад. Ещё трепещущееся, тёплое, сочащееся кровью сердце лежало в руке первого охотника, чуть поодаль — истерзанное обезображенное тело, которому оно когда-то принадлежало. Такое маленькое, аккуратное и прекрасное — нельзя было и на секунду усомниться в том, в чьей груди оно когда-то билось. В груди трупа торчал любимый клинок Марии, на котором в окоченении сжалась тонкая кисть — ему не досталась даже её смерть. Он больше не охотник — просто мерзкий падальщик. Вокруг было жарко, как в аду, запах железа вызывал безумное головокружение, а в груди так больно жгло, что хотелось и себе вогнать меж рёбер острое лезвие. Герман провёл пальцем по влажной венке, судорожно улыбаясь, задел край грубо порванной аорты. За долгое время охоты он видел всякое, и, казалось бы, такая малость, почти невинная добровольная смерть, не должна была вызывать никаких эмоций, но… Он не разу не продешевил — можно было всем пожертвовать ради такого чуда. С каждой каплей, редко стекавшей с замершего сердца к охотнику приходило горькое безысходное осознание того, что есть вещи, недоступные человеческому понимаю, неподвластные логике — такой глупый очевидный вывод, к которому пришлось идти слишком долго. Но он всё равно никогда не поверит в случившееся. …Первый охотник держал на руках идеальное деревянное тельце, в точности повторяющее собой то, что некогда принадлежало Марии. Проведя в работе ни один месяц, ни один год, изучив деревянную девочку до малейшей детали, до каждой кропотливо прорисованной жилки на плече, Герман всё равно не мог описать безумного трепета, с которым он впервые прикоснулся к своему завершенному творению. Она была такая прекрасная, такая неживая, что Герман просто не верил своему счастью. — Здравствуй, Мария, — кукла лежала на кровати, беспомощно уставившись в потолок, склонив голову на бок и раскинув руки. Герман опустился на колени и взял в ладони болтающуюся на растянутых пружинах ручку. Она действительно в точности повторяла Марию — вплоть до маленького шрама на указательном пальце. — Здравствуй, Герман, — в мыслях проговорил первый охотник её голосом, — я так рада, что ты вернулся. Сохрани Герман чуть больше рассудка — у него бы скулы свело от собственной омерзительности и трусости. Первый охотник закрыл глаза ненастоящей Марии и поцеловал её. Она… Она бы так и вела себя, будь живой — последняя мысль, которой успокаивал себя Герман. Она же и была такая: тихая, недвижимая, вечно напряженная. У неё всегда были холодные руки и пустые глаза — он слишком хорошо запомнил Марию, чтобы воспалённое сознание пыталось подменить её действительный образ на что-то иное. …Ночь прошла точно в бреду. Герман, измученный работой последних дней, заснул на полу посреди мастерской, отчаянно прижимая к себе своё творение. Ещё не открыв глаза, но уже придя в сознание, он провёл рукой по затылку куклы и тяжело вздохнул. У неё были не просто настоящие волосы — у неё были волосы Марии. В какой-то момент Герману даже показалось, что она правда дышит. Когда первый охотник повернулся на бок, на его плече так и осталась сомкнутая деревянная кисть. Из оторванного сустава потекла кровь, мутно-белая, точно расплавленное стекло, невыплаканные слёзы, вся та отчаянная горечь, что хранила в себе Мария. Герман молил о смерти всех Великих, когда она заговорила.***
«— Ты думаешь, я не могу любить? Я люблю честнее, чем все живые.» Живое страшило, мёртвое — успокаивало. Кем или чем была Кукла, Герман до сих пор не знал, но единственное, в чём был уверен — она ничего общего не имела с Марией. Это был демон, его собственный демон, которого он откормил страхом несчастной охотницы в огромное чудовище, затмевающее собой саму Луну. — Не слушай, — раздался хриплый ворчливый шепот, — она — просто деревяшка. Кукла бесшумно проскользнула рядом с Германом, не отрывая глаз от доброго охотника. Старик старался её игнорировать, точно бредовое видение. Ему всё равно было, что с ней станется, чьи руки её изувечат и в какой момент деревянные пальцы больше никогда не шевельнутся. Добрый охотник стоял, не шелохнувшись. — Испугался? – старик бессильно засмеялся, вцепившись иссохшими пальцами в подлокотники инвалидного кресла, - бояться нечего. Чувствуй себя как дома. Как я уже говорил, можешь пользоваться здесь всем, чем захочешь, — Герман нахмурился, ощутив укол неприятного воспоминания и что-то пробормотал себе под нос. Удивительно, как за столько лет память ещё не обратилась в пыль, — даже куклой.