Автобусы - бяка.

Просыпаюсь и осматриваюсь. Стены посерели от времени, как кожа от серебра. Я лежу на белоснежной, что первый снег, простыне больничной койки. Маленькая настольная лампа скромно мерцает желтоватым огоньком под совсем крохотным абажуром. Тихий, равномерный писк машины, измеряющей давление. Кажется, сегодня двадцать первое число одиннадцатого месяца. Не знаю точно, слишком болит голова. Помню только как мы безмятежно обнимались в том чертовом автобусе. Совсем в конце. Возможно, нас это и спасло. Господи, Данте, как мне хочется верить, что ты жив. Как хочу вновь увидеть взгляд аметистовых глаз. Смущенный или смеющийся, обиженный или игривый, насмешливый; разный, но любимый. Как хочу уткнуться носом в копну русых волос, поцеловать в самую макушку и услышать недовольное сопение; ощутить, как краснеют щеки и кончики ушей, как опускаются ресницы за глазами, направленными в ноги... Как хочу взять тебя в охапку и прижать к себе. Тележка с лекарствами тихо проскрежетала колесиками, приближаясь к моей постели. Слышу рядом с собой возглас. «Очнулся! Больной Ямадера очнулся!». Ничего не понимаю; вокруг меня пятеро человек. Шевелю пальцами, тяну руку вверх, но она безвольно падает на простыню. Кое-как приподнимаюсь над кроватью; твержу, хрипя: «Данте Каваллоне... Что с ним?» Слышу в ответ неразборчивый шепот и смешок. Кажется, ты спрашивал обо мне, значит ты в порядке... Я счастлив. Так, как давно не был. Есть одно желание: увидеть тебя. Но боль в затылке дает мне выдавить лишь слабое, невнушительное «Пустите». Падаю. Вновь просыпаюсь и осматриваюсь. Стены посерели от времени, как кожа от серебра. Я лежу на белоснежной, что первый снег, простыне больничной койки. Маленькая настольная лампа опять скромно мерцает желтоватым огоньком под совсем крохотным абажуром. Тихий, равномерный писк машины, измеряющей давление, все также давит на ослабшие уши. Кажется, сегодня двадцать второе число одиннадцатого месяца. Не знаю точно, слишком болит голова. Поднимаюсь. Пытаюсь встать. Падаю, больно. Но сейчас это меня не остановит. Я не хрупкая девушка. Справлюсь. Беру костыли, кое-как одеваюсь и направляюсь к дежурному. Спрашиваю о тебе. Беседуем пару минут, и я ковыляю к тебе. Тяжело. Очень. Осторожно захожу в палату. Почти такая же, как моя. А вот и ты. Я так скучал. Сажусь у постели... Открываю глаза. Сон. Все это был сон. Мои ребра перебинтованы, я лежу наполовину под цветастым одеялом. Смотрю на календарь: семнадцатое апреля. Через неделю у тебя день рождения... Я уже полгода в больнице. Странное ощущение. Чувствую свою вину: ты впал в кому, а меня уже через неделю выписать собираются. Я почти не помню, что именно произошло, но... Но я рад, что ты жив. Знаешь, я даже стал молиться на ночь, чтобы ты выздоровел скорее. И перед обедом. И вообще почти всегда. Я встаю, расхаживаю по знакомым углам палаты - совершаю обыденные действия, но привычный круг вещей ломается, как и сломается моя жизнь через пару мгновений. Слышу пронзительный зов медсестры. Палата номер... «Данте!» испуганно вскрикиваю, натягивая на еще не до конца выздоровевшие ребра майку и выбегая из своей комнаты. Быстрым шагом направляюсь к тебе. Захожу, на меня внимания не обращают из-за суматохи. Слышу обрывки фраз и предложений. У тебя сбился пульс. Рванулся на помощь врачам, но вовремя опомнился. Нельзя. Я только все испорчу. Тебя везут в реанимацию; меня не пускают, я долблю руками в дверь, падаю на колени и раздаюсь слезами, нет, ревом горечи и потери. Я почти вою от того, как мне страшно за твою жизнь. За белыми дверьми осталось пятеро человек: главный врач, его ассистенты и ты. Я еще не знал, что через час в том помещении будет находиться всего четверо. Минуты длятся невероятно долго.

•••

Протяжный писк. Сердце остановилось. Главный врач снимает перчатки и тяжело вздыхает. Больше он ничем не сможет помочь. Зовет меня. Я вбегаю; на простынях лежишь ты. Медленно, с опаской, подхожу поближе, останавливаюсь, вновь иду. Что-то у меня спрашивает, я что-то неопределенно отвечаю; передвигаю ватные ноги ближе к тебе. Рассматривать тебя нестерпимо больно. Ты всегда был худым, но теперь эта твоя худоба стала болезненной. Все тело посинело, а особенно веки и губы. За эти полгода ты ссохся, глаза и щеки впали. Волосы посерели. Руки исцарапаны, а по-детски острые локти и коленки трепетно выглядывают из-под одеяла. - Каваллоне, как ты мог?.. - выдавливаю сквозь набегающие вновь слезы, поглаживая любимого человека по ледяной щеке. Вспоминаю моменты, пережитые с ним. Вспоминаю нашу клятву быть друг с другом до самого конца... Выходит, я не сдержал слова? Данте, тогда ты меня предал... Сползаю по ножке кровати на кафельный пол и плотнее укутываюсь в белый халат. Ужасно холодно. И... Пусто. Сижу рядом с твоим телом час, два, три. Столько, сколько дают. А потом тебя увозят. В морг. Тебя положат в холодильник. Или уже положили. Теряю счет времени. Моя ситуация обостряется. Швы на груди расходятся и повреждается легкое; не могу идти, нога почему-то ноет. Меня оставляют в лазарете еще на два месяца. С этой уродской ногой я падаю с лестницы и получаю сотрясение мозга. Полный набор. Я так и не попал на твои похороны. Не попал. Ненавижу себя. Через полгода поправляюсь, за два месяца более-менее прихожу в себя. Безбожно пью до весны. Заходил к тебе несколько раз, не мог чаще, слишком больно. А вот и апрель. А вот и год, как тебя со мной нет. Вот и год, как моя жизнь разделилась. Вот тебе уже двадцать два. Ты так мало прожил... Покупаю цветы на те деньги, что остались от трат на алкоголь. Захожу на могилу. Ухожено, чисто и спокойно. Палящее солнце конца апреля меня сосем не греет. По телу пробегает неприятная дрожь, я ложусь на землю. Улыбаюсь, плачу, целую почву, под которой ты. Я не знаю, что мне делать. Жить? Теперь только существовать. Знаешь, великие люди часто умирают за неделю до дня рождения. Как и ты. В руке у меня нож, на лице усталая и печальная улыбка. Верчу нож в руках, рассматриваю его сверкающие грани, провожу по острому лезвию ладонью, проверяя остроту. Обдумываю шаг, вливаю в себя коньяку из горла, шумно встаю, кладу цветы на плиту. Еще секунда, и я, не глядя, даю ножом по венам. Моя кровь горячей струей обдает твою могилу, я уже так чувствую единение с тобой. Отшатываюсь и падаю навзничь. Еще долго мучаюсь, но на устах улыбка, а я, невольно оставляя невыплаканные ранее слезы, шепчу о любви к тебе. Данте, скоро мы будем совсем рядом. Я уже на пути.