Гольц

      Павел сжимал в руках письмо, сидя на кровати у себя в спальне. Жена еще спала — было слишком рано.       Но утреннее солнце уже наполнило весь дом Арсеньевых. Павел, считающий себя молодым человеком, солнце искренне презирал. В солнечные дни ему хотелось застрелиться: народ такой активный, радостный; все в приподнятом настроении. Один Павел ходит и ворчит, будто крестьянский дед.       В такие дни пыл его остужал лишь Федор Михайлович Достоевский. «Преступление и наказание» и «Бесы» стали настольными книгами Павла, как только вышли. Они как-то возвращали к реальности, своими суровыми философскими мыслями и идеями. Его всегда привлекали мрачные безысходные перспективы, случавшиеся от самого человека и от того, какой груз лежит на его душе. Павла это успокаивало.       Но сегодня он был невообразимо весел. Его нисколько не раздражал солнечный свет — он даже специально пробовал раздражаться из-за него, но не выходило.       Внутри его разлилось немыслимое счастье, подобно вину на застолье. Кстати, он чувствовал себя несколько опьяневшим. Голова ходила кругом, хотелось запеть оперу во весь голос и станцевать балетный спектакль. Сердце билось где-то в горле, ноги были ватными и порой подгибались. Все в его душе наталкивало на сумасшедшие поступки и необдуманные решения. И даже это Павла не раздражало — вот, что действительно удивительно.       Он попросту сжимал в руках и без того мятую бумагу, в тысячный раз прочитывая написанное на ней. Сердце снова заходилось в бешеном темпе.       Павел Федорович, спешу сообщить вам, что в очень скором времени я возвращаюсь в Петербург. Я не могу предположить, как вы отреагируете на эти новости, но собственно я желаю увидеть вас больше, чем чего-либо на белом свете. Уж простите мне мою прямолинейность.       Знаете, служба меня очень позабавила. Но тем не менее, вы знакомы со мной и моим мировоззрением не понаслышке, поэтому думаю вы понимаете, как я рад, что этот срок закончился.       Я рад, но не оттого, что возвращаюсь в город, где прошло мое детство. Это же даже не моя родина, как вы знаете. Меня переполняют чувства различной степени высоты от предвкушения встречи с Вами. Я вспоминаю наши Лицейские года с большим теплом на сердце и, надо признаться, некоторой нерастраченной похотью.       Думайте обо мне, что хотите. Если Вы давно забыли обо мне или решили жить своей жизнью дальше, скажите мне, и я это достойно приму. Однако я позволю себе нагло сомневаться в том, что ваш ответ будет таковым, так как я знаю вас и все помню, Павел. И получал все эти годы Ваши письма, но об этом Вы знаете, так как получали мои ответы.       Но я должен сказать, что испытываю неимоверное волнение и стыдливое желание и сентиментальное тепло лишь при мысли о Вас. Вы невероятный человек. Вы все время занимаете мою неугомонную головушку.       Если решите прийти, а я предполагаю, что решите, адрес и время я укажу ниже. А также, не забудьте передать привет от меня Софье Александровне, когда будете спешить ко мне. Dein Lieblingsbastard, Константин Гольц.       Зараза.       Мерзавец.       Как есть у этого юноши столько смелости и самонадеянности? Совершенный мерзавец. Да еще и снова обращается к Павлу на Вы. А ведь разница в возрасте у них составляет всего два года.       «Если Вы забыли обо мне». Да как же можно забыть Гольца? Какой человек может забыть Гольца? Но если кто и может, то точно не Павел.       Никогда не сотрется из его памяти день, когда он впервые обратил на него внимание. Он и его друзья-сокурсники шагали по коридору на следующий урок, как вдруг, Павел увидал его.       Это был ангел, спустившийся с небес, или дьявол, искуситель из Эдема. В любом случае, это был самый прекрасный человек, которого видели люди на земле. Он явился, чтобы открыть что такое красота, и внешняя, и внутренняя.       Его каштановые волосы небрежно, но так изящно выделялись среди толпы. Его карие глаза всегда глядели так глубоко в душу, что хотелось броситься к его ногам и навеки подчиниться. Профиль его был главной причиной тому, почему его должны увековечить, вылепить, высечь, написать и сохранить в самой ценной коллекции произведений искусства. Эти губы…       Его лицо было идеально ровным, спокойным и нежным, но только когда он читал Пушкина, стоя в коридоре, мечтательно поглядывая в стену.       Когда же он бесновался и барагозил со своими друзьями, он становился весел, шустр и слегка надменен. Но ему это было к лицу. Оно светилось от счастья. Улыбка озаряла его божественным сиянием. Константин был дьявольски красив. С этим согласится каждый, кто когда-либо видел его. А если не согласится, то смело может называть себя безвкусным или слепым. И Павел отказывался думать, что так считает только он, потому что Гольц ослепил его и заставил испытывать недружеские чувства.       Но это было далеко не все. Павел и Константин подружились нескоро. Они долгое время не пересекались в своих компаниях. При том, нужно признать, что Константин не был очень компанейским. Он не любил толпы. Он не любил шум.       Но если то или иное все же настигало его, он держался поодаль. Стоял и смотрел в сторонку. Так мечтательно… Хотелось исполнить все его мечты и желания.       Когда же они сблизились, они гуляли всюду только вдвоем. Павла настигало юношеское волнение, какое его сверстники, по их рассказам, испытывают к молодым дамам. Павлу нравились женщины. Но Гольц затмевал все.       Они беседовали, говорили, беззаботно заливались смехом и болтали, как малые дети, обо всем, что их обоих заставляло переживать. Они медленно привыкали друг к другу, но всегда могли найти общий интерес.       Константин был истинным либералом (он даже имел атеистические интересы). Он не боялся это показывать и сообщать об этом каждому встречному. Он был счастлив, что живет во время без крепостного права, и роптал на народников, что убили предыдущего императора. Более того, он осуждал нынешнего императора! Гольц считал, что тот тянет Россию назад, на дно, с которого ее долго поднимал прошлый император своими реформами.       Но Павел не был историком или политическим деятелем — он был юристом. Он блестяще знал закон со всеми его изменениями, со всеми реформами, новыми уставами и прочей бюрократией (он имел большой успех на работе, надо сказать, и деньги зарабатывал немалые, как и положено дворянину). Он не хотел слишком глубоко погружаться в политику, лишь в законоведение. Поэтому он с Константином не спорил, хоть и был не слишком с ним согласен.       Свободолюбие Гольца очень притягивало. Да, что уж греха таить, весь Гольц притягивал. Все его тонкие шуточки, все его тревожащие мысли, его богоподобный силуэт и сказочно прекрасный лик. Павел полюбил его, причем совершенно полностью. Он видел все его пороки, но и они нравились ему тоже. Они не раздражали нисколько.       Если бы Павел не был серьезным человеком, он обязательно бы стал поэтом, чтобы писать стихи Гольцу. Стихи со всей своей душой и жалкой сущностью, со всей чувственностью, присущей Павлу. А Константин бы читал их, и на его щеках проступал бы легкий румянец, от которого хотелось подпрыгнуть и взлететь в небеса.       В любви Павла, сводящей его с ума, не было сомнений. Ни тогда, в старшие классы Лицея, ни сейчас, спустя четыре года после их последней встречи. Но каково было его удивление и восторг, когда Гольц рассказал ему, что питает к нему нежные и страстные чувства, обыкновенно не присущие молодому человеку по отношению к другому молодому человеку. Павел никогда не был счастлив так, как в тот день.       Да, он и сам корил себя за Константина. Он не хотел быть в него влюбленным по началу. Это нечто запретное, неправильное… Но когда Павла останавливало что-либо неправильное? Он всегда имел слабость нарушить правила. А когда рядом Гольц, хочется чувствовать и делать все в высшей степени неправильное, лишь бы с ним. Его, кстати говоря, не очень смущало то, что он влюблен в юношу. Он не переживал из-за этого, но поблизости с Павлом у него сбивалось дыхание.       Они тогда все прояснили и не смогли, да и не хотели, удержаться от стыдливых, но страстных плотских утех. В тот момент казалось, что все это очень даже правильно. Они сливались в ненасытных и влажных поцелуях, не сдерживали внутри себя рвущиеся наружу стоны и вздохи. Они ласкали друг друга, тяжело дыша и возносясь от новых ощущений, каких не было у Павла ни с одной дамой.       Но случилось так, что этот день стал последним днем для них двоих. Они открылись друг другу слишком поздно, потому что Константин должен был понести воинскую повинность, поехать на службу (Павел же был освобожден от нее, ведь являлся единственным сыном своих родителей). Благодаря льготам, ее срок сократился с шести лет до четырех, но все равно это была мука. Они не могли вот так просто расстаться друг с другом.       Павел часто вспоминал тот день. Очень часто. Во всех его заветных мечтах был лишь Константин. Хотелось взглянуть в его чистейшие карие глаза, засмеяться с ним, как в старые добрые времена, обсудить мировую литературу, похулиганить и поматериться и, конечно же, снова наброситься друг на друга с дьявольским желанием.       Бывали дни, когда Павел изнывал от разлуки с Гольцом. Он бешено строчил ему письма, отправлял их, ждал ответа, как юная девушка ждет своего молодого человека. Он женился, чтобы к нему не приковывали взгляды любопытные глаза. Софья, жена его, была мудрой женщиной и не ждала от него большой и чистой любви. Но при том, они с Павлом состояли в хороших и уважительных отношениях.       Когда он ложился с ней в постель, все было очень даже недурно. Она нравилась ему, она была умна и красива. Но он не любил ее. Нет, он любил ее платонически, но сердце было отдано Гольцу. Все ночи с ней не сравнить с тем днем, когда они с Константином прощались.       Порой, целуя ее, он представлял его. И так становилось гораздо лучше. По телу разливалось то самое стыдливое удовольствие, только в гораздо меньшей степени. А иногда он вспоминал его ночами, лежа в постели. Софья уже спала, а он лежал и думал о Гольце.       Он вспоминал его обнаженное поджарое тело, которое так хорошо отпечаталось в его памяти. Он хранил его фотографии, как зеницу ока. Его пробивало жаром насквозь, когда он вспоминал его губы, так горячо целующие его. Его руки, гуляющие по всему телу… Его запах. Близость с ним. Когда тело к телу, когда невозможно оторваться друг от друга.       Снизу живота сладко потягивало, и нечто очень сильное завязывалось ноющим узлом. Павел откидывал голову на подушку, закрывал глаза и продолжал представлять его, удовлетворяя себя и свои желания. Ему было хорошо. Гольц был соблазнителен донельзя.       Хотелось его рядом с собой. Хотелось обнимать его, прижимать к себе, властно держать в своих руках и подчинятся всем его приказам, ласкать каждую часть его тела, подставляться под его ласки и поцелуи… Хотелось похотливо тереться о него, наслаждаясь этим и разгоняя жар по телу. Хотелось удовлетворять его так, как он этого хочет. Хотелось взять его. Хотелось, чтобы он взял. Хотелось лизать его со всех сторон и чтобы он вылизывал. Хотелось насаживаться на него и чтобы он делал это же. До темноты во взоре, до потери рассудка хотелось его. Находиться так далеко от него столько лет было самой ужасной пыткой, каковую можно представить, но пришлось привыкнуть к ней и смириться с этим.              Гольц.       Все, что необходимо бренному сознанию Павла.       А эта зараза пишет: «Если давно забыли обо мне». Да как он может так изгаляться? Знает же, как Павел к нему относится. Любимый мерзавец.       Письмо это он перечитал уже сотни раз. Он ожидал той самой даты, отмеченной в нем, дрожа от нетерпения, как осиновый лист. И вот она настала. Настал этот день.       Ничто уже не могло испортить настроение Павла. Его разрывало на мелкие обрывки от предвкушения и от любви.       Правда, немного грызет совесть из-за Софьи и из-за их дочери. Но он уверен, Софья поймет, когда он ей все расскажет. В любом случае эти беды сейчас совсем не возбуждали разум Павла. Возбуждала только предстоящая встреча.       Павел резко вскочил с постели и сейчас же вспомнил, что не желал шуметь, ведь Софья спала чутким сном. А будить ее сейчас и объяснять то, куда он направляется в столь ранний час, нисколечко не хотелось.       Он остановил себя от того, чтобы не побежать вприпрыжку и тихонько покинул спальню, крадясь, как нашкодивший ребенок. Павел облачился в повседневный костюм, который, по мнению его, вполне подошел бы и для какого-нибудь скромного мероприятия. Он внимательно осмотрел свое отражение и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить волнение, хлещущее по щекам.       Он вышел из квартиры, запер дверь и отправился по назначенному адресу. Сегодня он решил прогуляться, пройтись своими ногами. На улице была весна. Апрель. Это еще больше подогревало Павла — он чувствовал себя так потрясающе, что становилось страшно, а не подхватил ли он какое недомогание.       Обыкновенно, он ненавидел такую погоду. Он был способен воспринимать все что угодно, только не солнце и не зелень. Он любил петербургские дожди и пасмурность. Но сейчас его так охватывало счастье, что он обожал все вокруг.       Он спешил к нему. Наконец-то. Он так много хотел ему сказать, столько прояснить. Разобраться в чувствах. Обсудить с ним то, чего они оба хотят. Ну и, разумеется, коснуться его. О, мысль о прикосновении, о том, как близко он будет сводила с ума.              Вот и нужный дом. Павел несколько раз перечитал название улицы и номер его, убеждаясь у в его правильности. Изнутри все сжималось. Волнение переходило границы, но он все равно вошел в дом, очутившись в парадной, и поднялся в квартиру Константина. Павел постучал.       Дверь медленной распахнулась, со звуком щелчка от замка.       Мир замер.       На пороге стоял Гольц.       Прекрасен.       Карие глаза смотрели в сердце Павла, заставляя отдаться им навсегда. Константин тоже замер. Можно было бы сказать, что волнение его было не меньше, чем Павла. Такой же, как прежде. Только лишь мужественности в нем прибавилось. Это дьявольски манило.       Гольц поджал уста и заморгал, пытаясь вымолвить хоть слово.       — Здравствуйте, Павел Федорович, — только и сказал он. От того, как он назвал его имя, Павла пробило легкой сладкой дрожью, и он испустил судорожный выдох, глядя на него. И не мог наглядеться.       С ужасом он осознал, что сам же не может подобрать слов. Дыхание перехватило намертво. Гольц писал ему, что будет счастлив при встрече с ним. Но сейчас почему-то терзали сомнения в этом. А вдруг он относится к Павлу иначе, чем раньше? Вдруг всю их любовь Павел просто выдумал? Вдруг все случится совсем не так, как он мечтал все эти годы…       Константин выжидающе смотрел на него, но Павел продолжал молча и неверяще любоваться им. Показалось, будто он заволновался.       — Павел? — встревоженно позвал он.       — Другое дело, — дрогнувшим голосом ответил тот, — а то все Павел Федорович, да на Вы.       Гольц счастливо улыбнулся, а в очах его проступила влага. Он закусил губу, приблизился к нему и потянул за рукав в квартиру, захлопывая и закрывая дверь на ключ.       — Ну что же ты стоишь? — прошептал Константин. — Иди же ко мне.       А Павлу повторять дважды не стоило. Со всей страстью и нежной любовью он бросился к Гольцу. Они схватились друг за друга, припали к горячим губам и начали жарко целовать. Гольц обнял его за шею, а второй рукой взял его лицо. Павел же водил рукой по его плечу, сжимая его и оттягивал каштановые волосы на затылке. Пусть через одежду, но они прижимались друг к другу так плотно и близко, что хотелось взять и умереть на этом месте, ведь лучшего уже не будет.       — Константин… Как же я скучал, мерзавец мой, — самозабвенно шептал Павел, сквозь поцелуи, что уже стали влажными и глубокими. Они сплетали языки в своей страсти.       У Гольца из груди вырвался неудержимый сладкий стон, и он с новой силой начал зацеловывать Павла, гладя его тело. Павел не отставал, тоже увеличивая темп.       Неожиданно, Гольц остановился, отстранился от него, переводя дыхание, и рукой удержал от того, чтобы тот снова жадно набросился.       — Что такое? — испугался Павел.       — Павел… — начал Константин, все еще стараясь успокоить неровное дыхание. — Я лишь… Я хочу, чтобы ты знал.       Его озадачили эти слова.       — В чем дело, Константин?       Константин взглянул на него так искренне, та честно и чисто, что у него пересохло в горле. Гольц улыбнулся, провел пальцами по щеке и подбородку Павла.       — Ich liebe dich. Ich möchte mein ganzes Leben mit dir verbringen. Я остался в России лишь ради тебя. Если ты не захочешь вступить со мной в эту авантюру, только скажи и тогда я уеду.       — Lieb.       Павел взял его руки в свои, склонился к ним и стал нежно выцеловывать его ладони и пальцы.       — Если ты хочешь уехать — лучше езжай. Я тоже люблю тебя… Но я не допущу того, чтобы тебе было плохо. — Он слегка запнулся, чувствуя, как все пустеет, а по щекам Гольца покатились слезы. — Я знаю о том, что ты думаешь о происходящем здесь. Поэтому… Лучше езжай. Не жертвуй ради меня.       — Просто скажи, хочешь быть со мной или нет?       — Хочу, — выдохнул Павел. — Хочу больше всего на свете.       — Вот и все, — промолвил Гольц и закрыл рукой лицо, пряча от него свои слезы. Павел отвел его руку целуя ее и его щеки, собирая с них непрошенную влагу.       — Милый… Я лишь боюсь за тебя. Я так люблю тебя…       — Забудь обо всем. Это все неважно, — сказал Константин и, обхватив его в объятья, поймал его губы своими прекрасными губами.       — Начнешь же протестовать… И что с тобой будет?       — Ничего, Павел, ничего не будет.       Они целовались, как умалишенные. Они не могли насытиться друг другом. В животе у Павла скрутился тот самый тянущий жаркий узел. Он водил рукой по волосам, по спине Гольца и ниже, не пытаясь усмирить себя.       Тот тоже не отставал. Он безудержно целовал его губы, втягивая их в себя и сплетая свой язык с его. Константин огладил рукой его грудь, отчего узел затянулся туже, провел ей по животу и спустился ниже, хватаясь за твердый бугор между ног.       Павел забыл, что такое настоящая жизнь. Все было сейчас сосредоточено только на Гольце и на его руке, потирающей и гладящей его. Он издал несдержанный стон, на который Константин ответил ему сдавленным выдохом.       Они продолжали целоваться, но не хотелось больше стоять в прихожей. Они прошли через всю квартиру, задевая мебель и смеясь, однажды чуть ли не падая, но все-таки добрались до спальни.       Теперь они вовсе не сдерживались. С животной страстью они набрасывались друг на друга. Константин оступился и упал на кровать. Павел упал следом за ним. Они продолжали нагло трогать друг друга везде, куда могли дотянуться. Гольц вцепился в его воротник, пытаясь расстегнуть дрожащими руками. Павел помог ему в этом и сбросил с себя рубаху, хватаясь за воротник Гольца.       Очи Константина расширились при виде обнаженного тела. Он провел руками по нему, опасливо глядя в глаза, будто спрашивая разрешения. Павел взял его за запястья и прижал его ладони к себе, продолжая наполняться жаром. На висках его уже выступила легкая испарина.       Гольц довольно замычал и прильнул губами к его шее, спускаясь вниз сладкими мокрыми поцелуями, пока Павел раздевал его. Тот оставил его не только без рубахи, но и без брюк с подштанниками. Гольц предстал его взору во всей красе. Павла затрясло от нетерпения.       Он гладил его по затылку, посасывая ухо. Константин отзывался на каждое прикосновение. Павел уже взлетал от удовольствия. Он отстранил его от себя, оглаживая его поджарое тело. Его грудь, его формы греческого бога. Он не смог сдержаться. Он уложил его на кровать одним толчком и, услышав жаркий вздох, развел одним движением его ноги, припадая губами между ними.       Гольц…       Зараза. Как же он простонал.       Громко и несдержанно. Павел поднял на него затуманенный взор. Тот облизывал и кусал губы, тяжело дышал, глядя на него темными, блестящими от желания глазами. Слишком прекрасно, чтобы быть правдой.       Но это было наяву. Гольц лежал под Павлом, абсолютно нагой, изгибаясь и стоная, пока тот глубоко насаживался на него ртом. Он лизал, мокро посасывал и сам испускал рваные вздохи, не удерживая себя и трогая и сжимая себя.       Константин больно, но очень приятно сжимал его волосы. Хотелось провести так вечность, но желание было слишком сильно, чтобы медлить. Павел выпустил его изо рта с неприличным звуком и взглянул на него похотливо. Гольц притянул его к себе, прижал ногами, перекрестив их за его спиной и жадно и глубоко целовал его рот.       Они терлись друг о друга. Эти ощущения выбивали из колеи. Жаркий узел был затянут до предела. Они были настолько твердыми, насколько не бывают в природе.       После они взяли друг друга руками, начав водить вверх-вниз и разрываясь от каждого прикосновения. Павел запрокинул голову, постанывая, но не отводил взгляда от Гольца — он не мог пропустить момент, как тот дойдет до пика.       А пик был уже очень близко. Гольц задышал очень часто. Павел испугался, что его накроет раньше, потому что удовольствие со сладкой стыдливостью уже подкатывало. Гольц взглянул на Павла и тут же последний раз простонал, подставляясь по его движения. Для него это была последняя капля. Константин обильно излился себе на живот и немного на Павла.       Павел свихнулся. Жаркая волна мощной силой пробила его насквозь, окатила, заставляя потемнеть в глазах, очень сильно напрячься, тоже излиться, а потом размякнуть и упасть на постель.              Уже несколько минут они лежали в одной кровати, прижимаясь, обнимаясь, целуясь и вдыхая запах друг друга.       — Константин?       — М?       — Все еще хочешь не уезжать, а быть со мной?       — Дурак, — улыбнулся Гольц и поцеловал Павла в нос. Павел сморщился и поймал его губы. Они снова провалились в продолжительный чувственный поцелуй.