• Allégorie •

Mylène Farmer — Californie Mylène Farmer — Appelle Mon Numéro

                     Запах духов изысканным шлейфом, драгоценной королевской мантией вьётся вслед за ним до самого выхода. Коридоры забиты людьми, что готовы собой раздвинуть стены, лишь бы протолкнуться поближе и оказаться в метре от своего кумира. На вишнёвых губах Донхёка — бархат томной улыбки, перед глазами — камеры, вспышки и лица, лица, лица. Он бросает ответные мимолётные взгляды, но так, чтобы не задерживаться на чём-то конкретном, помимо маячащего в конце просвета: там пожилой швейцар услужливо открывает ему двери. Улицы Парижа — драматичная грусть, дух романтичной меланхолии. Серое небо, зеркала-лужи, плотная дымка ленивой измороси, от которой Донхёка закрывает навес концертного зала и чёрный зонт, являющийся продолжением руки одного из охранников. Он провожает его ровно до машины, одним глазом посматривая на непривычно активную толпу. Прижимая к себе огромную охапку кроваво-красных роз, Донхёк в последний раз оборачивается, обворожительно улыбается и, согнувшись в лёгком поклоне, садится в машину. Хлопок двери. Букет осколками рассыпается на заднем сидении. — Поехали, Марк. Визг колёс по мокрому асфальту. Крики толпы теперь раздаются глухо, словно сквозь водную толщу. Донхёку душно. Ему не хватает воздуха. Длинные пальцы касаются шеи, пробегаясь по кадыку и оглаживая изгиб челюсти. Добираются до пуговиц на рубашке и спасают две из них от удушья петель. Донхёк бросает усталый взгляд на зеркало заднего вида, но вместо убегающей вдаль дороги видит внимательно следящие за ним глаза. — Ты был особенно прекрасен сегодня, — раздаётся мягкий мурлыкающий голос, и его вибрации заземляют Донхёка, помогая отвлечься и успокоиться. — Очень смелое заявление для того, кто даже не был на концерте. Это так. Марк не может присутствовать на выступлениях Донхёка: личный водитель обязан ждать его в машине у главного входа на протяжении всего концерта. Ещё один шофёр — у чёрного выхода, а третий обычно возит его костюмы, подарки, букеты и, временами, кого-то из помощников или менеджера. Шофёры частенько сменяют друг друга, сменяются другими, но Марк… Марк был и остаётся константой. И, стоит Донхёку оказаться на заднем сидении его машины после очередного выступления, он с характерным постоянством продолжает говорить ему о том, чего не знает наверняка. — Это единственный недостаток моей работы. — Помимо того, что я по одному своему желанию могу прервать твой сон посреди ночи? В машине повисает неловкая тишина. Безобидный вопрос звучит далеко неоднозначно: эхо его множится в голове, будто он имеет двойное дно. Донхёк хотел, чтобы оно было. Но на деле же всё куда более прозаично. Марк работает на него уже больше трёх лет — довольно приличный срок для того, чтобы личный водитель и правда стал личным. В отличие от других, только Марк видел Донхёка уязвивым, разбитым и уставшим; только Марку позволялось остаться с ним наедине в гостиничном номере, чтобы скоротать остатки вечера за разговором или молчанием, наполненным горько-сладким дымом тонких сигарет. Донхёк боится автомобилей до неукротимого иррационального желания контролировать весь путь (напрягаясь при этом так, словно от него что-то зависит), но если за рулём Марк — он без задней мысли позволяет себе расслабиться, утопая в мягкости кресел и сладкой дрёме. — Люди любят тебя. Сегодня их восторг был особенно… ярким, — продолжает накидывать аргументы Марк. — Это всё французский воздух. — Ты можешь хоть сколько отшучиваться, но твой внутренний свет пленяет даже на репетициях. Знаешь? Без всех этих софитов и прочих излишеств. — Надбавка за комплименты не полагается, если ты забыл, — Донхёк наклоняется к упавшим цветам, чтобы скрыться от всевидящего взора за спинкой водительского кресла. Марк внимательный: он успевает следить за дорогой, за двумя служебными машинами, что держатся позади них, за указаниями навигатора, а потому велика вероятность, что лёгкий румянец на скулах Донхёка он заметит тоже. — Впрочем, если до отеля мы доберёмся меньше, чем за полчаса — я, так и быть, на радостях составлю тебе компанию за ужином. Из-за погодных условий и вечерних пробок, в отеле они оказываются не раньше, чем через час. Марк, однако, шибко расстроенным не выглядит: безопасность Донхёка для него гораздо важнее чего бы то ни было. Он выходит из машины первым, обходит её и открывает заднюю дверь. Галантно протягивает Донхёку руку в белой перчатке. Следом за ними к отелю устремляются трое охранников: у каждого в руках разноцветные коробки и многочисленные букеты. Добравшись до номера, Донхёк жестом велит бросить цветы в ванную, а коробки сложить в углу небольшой гостиной. Сам он останавливается перед закрытыми дверьми спальни, строго следя, чтобы туда никто не вздумал зайти. — Это всё? — Нет, сэр, там осталась ещё пара небольших коробок и бутылка коллекционного шампанского от одного из ваших попечителей. — Я заберу их, — вызывается Марк, выходя из ванной. Он не ждёт согласия или разрешения, а просто исчезает в коридоре. — В таком случае, не смею вас больше задерживать, — вежливо прощается с мужчинами Донхёк, обнимая себя за плечи. Те низко кланяются и без лишних слов уходят, бесшумно прикрыв за собой дверь. После этого становится так тихо, как не бывает даже на кладбище. Донхёк сильнее впивается пальцами в разноцветную ткань атласной рубашки и проходит в гостиную. Выключает яркую люстру, оставляя лишь мягкий свет ночника. Пирамида из коробок причудливым уродливым зверем пристроилась в углу, а воздух с каждой минутой полнится ароматом мёртвых цветов. Почти все из них — розы. Донхёк терпеть их не может. «Люди любят тебя». Разумеется, любят. Вот только не Донхёка, а его славу. Его талант, его образ, чувства, что они испытывают, когда он на сцене. Они рукоплещут, впитывают, заряжаются, наслаждаются, но когда занавес закрывается — любовь растерзанной птицей с перерезанным горлом остаётся лежать где-то в оркестровой яме. Люди получили шоу. Донхёк дал им всё, что они хотели: свой голос, силы, время и дыхание. За это было заплачено. Дальше ему предстоит отбывать свой срок в очередной гостинице, а возбуждённой толпе — месиву из хищных рук и сотни жадных взглядов — разойтись по домам. Вернуться к своей обыденной приличной жизни. Вернуться к тем, кто их всегда будет ждать: семье, детям, коту, полудохлому фикусу. Донхёка ждать некому. Он подходит к балкону и открывает его настежь: влажный прохладный воздух врывается в комнату, шелестит шторами и зарывается в кучерявые волосы. Проникает в вырез расстёгнутой рубашки, вызывая стаю мурашек. Пусть так. Это всё равно лучше, чем чувствовать тошнотворно-сладкую вонь цветов и незнакомый, чуждый запах отеля. Донхёк вздрагивает, когда позади него раздаются шаги. — Куда мне их положить? — Туда же, где и все остальные. — Ты не будешь пить? — спрашивает Марк, замявшись на мгновение. — Я слышал, это очень хорошее шампанское. — Нет, не буду. — Мне попросить, чтобы тебе занесли ужин? — Я не голоден. — Совсем? Но ты пропустил обед. — Совсем. — Эй, всё в порядке? Донхёк стоит к нему спиной, а потому не сразу замечает, что Марк оказывается слишком близко. Он осознаёт это только вместе с теплом рук на своих плечах. Широкие ладони опускаются вниз, мягко поглаживая, а когда доходят до локтей, вновь неспешно поднимаются. Незамысловатые движения отзывается дрожью в позвоночнике, но Донхёк не позволяет себе этой слабости: он круто разворачивается и, встретившись с ним взглядом, лжёт прямо в лицо: — В полном. Марк хмурится, глубоко вздыхает, облизывает губы, приоткрывает рот, но так ничего и не говорит. Он терзается какое-то время, а затем выражение его лица делается таким нежным и мучительно-умоляющим, что Донхёку становится неловко на него смотреть. — Если тебе что-то понадобится — просто позвони мне, хорошо? Ты ведь знаешь, что правда можешь это сделать? И дело тут вовсе не в контракте. Даже если бы данный пункт отсутствовал, Марк всё равно бы приехал по одному его зову. Но за три года Донхёк так ни разу и не воспользовался этой эгоистичной возможностью. Марк дожидается слабого кивка и больше не настаивает на своём обществе. Ещё немного потоптавшись на месте, он нерешительно направляется в сторону выхода. Движения его медленные и тяжёлые, словно всё в этом номере — стены, пол, мебель, Донхёк — сильнейшие магниты, и сопротивляться их притяжению невозможно. Марк давит на ручку, приоткрывая дверь и вновь оборачивается. Дарует шанс его остановить, но Донхёк упускает и эту возможность. Единственный источник света в его спальне — городские огни, искажённые призмой слепых окон: дождь непрошенным гостем до сих пор стучится в стёкла. Сбросив с себя одежду, Донхёк скомочивается в центре холодной постели. Четыре подушки в изголовье и бесконечное одеяло должны навевать мысли о комфорте и приятной компании, но всё, что он чувствует — это пустоту и одиночество. Сон не идёт до самого утра. Донхёк встаёт посреди ночи и закрывает балкон, но всё равно не может согреться. Ступни его ледяные, желудок сводит от полуночного голода, мокрые дорожки на щеках высыхают, неприятно стягивая кожу. Тишина давит таким непомерным грузом, что нормально дышать получается через раз. Видимо, ему всё же стоило немного выпить. Когда Донхёк почти забывается в спасительном бреду, в дверь его номера осторожно стучат, а затем вдогонку раздаётся трель телефонного звонка. — Доброе утро, — судя по интонации, менеджер уже довольно бодр и свеж. — Я заказал завтрак в твой номер. Всё по классике. Как с ним закончишь, собирайся и спускайся вниз: Марк отвезёт тебя в аэропорт. Вылет в восемь. У тебя полтора часа на сборы. — А как же благотворительный вечер? — Отменяется. Сегодня днём ты должен быть уже в Аризоне. Там планируется мероприятие куда большего размаха. Все подарки будут дожидаться тебя дома — я прикажу отправить их ближайшим рейсом. Вопросы есть? Их разговор длится меньше минуты. На принятие душа и завтрак у Донхёка уходит чуть больше четверти часа. Примерно столько же на то, чтобы одеться и скрыть отпечатки бессонной ночи. Он подводит глаза чёрным, а затем, проверяя работу, ловит собственный пустой взгляд в отражении зеркала. И, кажется, немного выпадает из реальности. — Донхёк! — голос Марка в прихожей пугает до боли в сердце. — Ты чего разорался… — руки цепляются за края раковины, пока лёгкие учатся заново работать. — Стучаться не научили? — Я сделал это дважды. Минут пять ждал под дверью, прежде чем решился войти. Я переживал, вдруг что случилось: время вышло, а ты всё не спускаешься. — Как вышло? — Мы уже опаздываем, — докладывает Марк с ноткой официальности, но без малейшей тени укора. — Я… я сейчас. Дай мне ещё минутку. Марк кивает, но не спешит уходить. Если бы на его месте был кто-то другой, Донхёк, пожалуй, не подбирая выражений, рявкнул и послал тупицу куда подальше. Но это Марк. И только одним своим присутствием он придаёт Донхёку сил. Апатичный человек в зеркале репетирует дежурную улыбку. Надевает её, стоит им пересечь порог номера. Лифтёр и администратор отвечают ему тем же. Неоновые вывески за окном постепенно гаснут — небо впитывает их свет и сияние звёзд, становясь ярче с каждым километром. Марк за рулём удивительно молчалив, но Донхёк предпочитает не обращать на это внимания. Вместо этого он просит включить музыку, так что до самого аэропорта они слушают местное радио. И, как это водится, не понимая ни слова, безошибочно узнают, что почти все песни о трагичной любви. На середине пути Донхёк вспоминает, что не успел накрасить губы, поэтому принимается исправлять эту оплошность. Любимая матовая вишнёвая помада с нажимом проходится сначала по верхней, а затем и по нижней губе. Когда Донхёк замечает на себе испытующий взгляд тёмных глаз, рука его дрожит и помада выезжает за контур. Он стирает лишку подушечкой пальца, списывая собственную неловкость на изъяны дороги. В самолёте Марк садится рядом с ним. Снимает пиджак, оставаясь в белой рабочей рубашке и принимается изучать что-то в телефоне. Теперь его руки не скрыты перчатками, поэтому Донхёк вновь позволяет себе на них заглядеться. Если честно, он не особо разбирается в эталонах красоты, но выглядывающие из-под манжеты металлические часы, светлая кожа с отчётливыми линиями вен и длинные узловатые пальцы определённо можно назвать зрелищем эстетичным. Ещё красивее они бы смотрелись на коленях Донхёка. Или если бы поднялись чуть выше, и, дразня, сжали чувствительную кожу бёдер до сладкой истомы… — Пялишься. Донхёк отрывает взгляд от лежащей на подлокотнике руки и оказывается буквально нос к носу с Марком. — Я просто заметил, что ты без перчаток, а потом задумался о… о своём. — Ты сегодня какой-то рассеянный. Тебе стоит поспать сейчас, если ты не смог этого сделать ночью. Перелёт будет долгий. Донхёк соглашается с ним только потому, что его правда клонит в сон, а вовсе не из-за желания скрыться с места преступления. Тем более, в ближайшие несколько часов бежать ему особо некуда, кроме как в царство Морфея. Донхёк поворачивается к окну, закидывает ногу на ногу и складывает руки на груди. Его слегка потряхивает непонятно от чего, но стоит Донхёку почувствовать вес чужого пиджака на своём теле и услышать заботливое «спи», как его тут же отпускает. Он чуть сползает в кресле, устраиваясь поудобнее, глубоко вдыхает ненавязчивый аромат духов, смешанный с собственным запахом Марка и забывается крепким сном.                                           Мероприятием «куда большего размаха» оказывается день рождения какого-то модельера родом из Амстердама. Что тот забыл в Аризоне Донхёк не уверен, но, судя по определённому дресс-коду — он решил совместить приятное с полезным… — … то есть устроил показ новой коллекции в день своего сорокадвухлетия. — И что от меня требуется? — интересуется Донхёк между делом, пока менеджер ведёт его до съёмной квартиры. — Надеть то, что тебе выдадут, вести себя мило и, если попросят, спеть любимую песню именинника. — Напомни, а с каких пор ты перестал спрашивать меня о том, хочу ли я это делать? — Не строй из себя мученика, Донхёк. Эти люди нам щедро заплатили, иначе я бы не стал тебя дёргать на другой конец света. Ты ведь уже давно наплевал на себя, так с чего вдруг такие вопросы? В глазах Донхёка впервые за долгое время загорается пламя мятежа, но оно быстро гаснет, стоит менеджеру продолжить: — Около пяти часов к тебе прибудет стилист мистера Берга. Вместе с ним ты отправишься к месту празднования. Он же отвезёт тебя обратно. — Я поеду с Марком. — Марк попросил несколько дней отпуска. У него тут неподалёку живут родители. Хочет навестить. Следующий твой концерт в Италии только на следующей неделе, поэтому для него это самое удачное время. — Хочешь сказать, я отправлюсь туда совсем один? — Я тоже там буду и прихвачу пару ребят из охраны. Хотя в них нет особой необходимости. Все приглашённые — такие же знаменитости, как и ты, а потому проблем с недостатком безопасности быть не должно. Но у Донхёка собственное представление о безопасности. И оно совсем не совпадает с тем, что он видит, оказавшись посреди украшенного зала. Людей здесь в разы меньше, чем на его концертах, и они тоже говорят на непонятном Донхёку языке, поэтому ему не приходится поддерживать долгие беседы на ломаном английском. Однако плюсы на этом заканчиваются. В отличие от сцены, все присутствующие здесь передвигаются свободно и, пользуясь своим весом и властью, с лёгкостью нарушают личные границы. Никто на входе не отбирает у них алкоголь — его с радостью разливают уже внутри, наполняя доверху полупустые бокалы. Любимые атласные рубашки Донхёка, в которых он чувствовал себя комфортно и свободно, остались лежать в чемодане. Вместо них на нём чёрная полупрозрачная облегающая кофта, штаны тёмно-бордового цвета, а под ними — крупная сетка чулок, виднеющаяся сквозь широкие дырки на коленях и бедрах. Это выглядит более чем вызывающе, но так здесь одет каждый второй. Мерзость. Менеджер бросает предупреждающий взгляд, замечая тень отвращения на его лице. Донхёк ядовито ухмыляется, а затем, чувствуя всплеск тихой злости, чуть ли не залпом выпивает протянутый ему бокал. Он никогда не забивал на себя. Донхёк прекрасно знал себе цену, но в какой-то момент перестал чего-то ждать и надеяться. Наивный мальчишка, мечтающий об искренней любви и признании, позволил делу всей своей жизни превратиться в рутину. Замки рушились: лепнина на потолке, бархатная обивка и светлые комнаты сменялись полутьмой ночных номеров, запахом сигарет и дорогим алкоголем. Венецианская штукатурка осыпалась, а под ней оказалась насквозь прогнившая древесина. Люди, что с влюблёнными глазами выпрашивали его автограф, за углом толкали его за немалые суммы. Организаторы, поющие дифирамбы его таланту и способностям, затыкались, стоило им получить свою долю выручки. Везде деньги. Везде пошлость, выгода и грязь. Много грязи. Отвращение и злость оборачиваются высокомерием: взгляд Донхёка делается хищным и опасным. Он рассчитывал, что это оттолкнёт потенциальных собеседников, однако те слетаются ещё с большим желанием, как мотыльки на огонь. Ох, Донхёк хотел бы подпалить их крылья, но всё, что он может — учтиво кивать на приветствия и обмениваться приторными улыбками. Особо смелые и опьяневшие, не удовлетворившись короткой беседой, предпочитают переходить на язык тела. Ложь о том, что Донхёк совсем не силён в танцах, срывается легко и часто, но сбросить с себя чужие руки, ненароком обвивающиеся вокруг талии или плеч, не так просто. Подобная грубость сулит неприятности различного масштаба, поэтому он терпит. Донхёка начинает колотить ещё сильнее, когда чужие потные пальцы будто случайно касаются его обнажённой спины и молится о том, чтобы этот вечер поскорее закончился. Даже когда его просят исполнить песню, всё, что он чувствует — это страшные липкие взгляды. Они скользят по телу и ранят. Никто здесь не оценит вложенных в песню сил и переживаний, никто не проникнется смыслом слов и отработанным годами профессионализмом. Донхёк здесь красивая певчая птичка и только. Диковинная фарфоровая кукла с приятным голосом и необычной внешностью. Донхёк трещит и крошится, отчаянно нуждаясь в том, кто смог бы собрать его по кусочкам. «Если тебе что-то понадобится — просто позвони мне, хорошо?» Он выскальзывает на улицу практически незамеченным. Менеджер занят созданием связей, идиоты-охранники — хмельным женским смехом и кокетливыми взглядами. Пара мужчин, стоящих у входа, одаривают его долгим взглядом, запоминая лицо, но едва ли им удастся увидеть его ещё раз. Донхёк не вернётся. Он заворачивает за угол дома и проходит пару кварталов, параллельно с этим дрожащими руками набирая нужный номер. Три долгих гудка растягиваются в вечность, и Донхёк успевает умереть и заново родиться. Когда на том конце провода раздаются хриплые звуки его имени, он готов расплакаться от облегчения. — Донхёк, не молчи. Что случилось? — интонации больше не сонные, а напряжённые и требовательные. — Марк, — мяукает он слабо, подавляя всхлип. — Пожалуйста, забери меня отсюда. — Где ты? — раздаётся быстрее, чем Донхёк успевает договорить последнее слово. — Я… — он немного теряется, оглядываясь по сторонам в поисках хоть какого-то адреса. Проходит чуть дальше и натыкается на яркую вывеску какого-то хостела. Зачитывает название Марку, и, чуть погодя, замечает указатель с названием улицы. — Оставайся там и никуда не уходи. Я уже выезжаю. Донхёку определённо не стоило бродить по незнакомому городу, но страх быть обнаруженным ощутимо подталкивал в спину. К счастью, телефон пока молчал, а значит менеджер ещё не успел заметить его отсутствие. Донхёк садится на лавку возле хостела и вновь обнимает себя за плечи. В Аризоне тепло даже поздним вечером, но он всё равно мёрзнет и чувствует себя как-никогда обнажённым. Ждать приходится недолго. Марк приезжает спустя несколько минут, хотя от того места, где остановился Донхёк, ехать не меньше часа. Это говорит о том, что либо Марка поселили в другом конце города, где съем квартир был куда дешевле, либо он успел нарушить несколько правил дорожного движения. Донхёк не удивится, если окажется прав и в том, и в другом. На плечи вновь ложится чужой пиджак — пальцы неконтролируемо впиваются в него, как в защитную броню. Марк — всё в той же белоснежной рубашке и дорогих брюках — падает на колени рядом с ним прямо на асфальт и заглядывает Донхёку в лицо. — Ты в порядке? Врать больше не хочется, а потому он отрицательно мотает головой. — Пошли, я отвезу тебя домой. Марк помогает ему добраться до машины, но открывает не заднюю дверцу, а переднюю. Застёгивает ремень безопасности и только после этого занимает место водителя. Он больше ни о чём не спрашивает и лишь изредка бросает тревожные взгляды. Донхёка чужое неравнодушие режет по живому, поэтому он отворачивается к окну, однако ничего в нём не видит. Он окончательно приходит в себя только когда слышит хлопок двери и понимает, что они приехали на его съёмную квартиру. — Ты же сказал, что отвезёшь меня домой… Марк хлопает глазами, не понимая, в чём дело. — Я так и сделал. — Но это не мой дом, — Донхёк трясёт головой и пятится к двери. — Нет, я не хочу здесь находиться… Его останавливают чужие ладони, крепко держащие за плечи: — Конечно не твой. Не глупи, Донхёк. Неужели ты думал, что мы на автомобиле пересечём океан? Донхёк резким движением скидывает с себя руки и направляется прямиком на кухню. Там, громко стуча дверцами шкафчиков, он находит широкий бокал и бутылку виски. — Ты ведь понимаешь, что мы не можем просто так взять и уехать? — слышится вдогонку. Донхёк не отвечает, возится с бутылкой, и, одержав верх, на треть наполняет бокал. — У тебя концерт через неделю. А ещё твой менеджер явно будет недоволен, если ты сбежишь прямо из-под его носа. — И без тебя прекрасно знаю! — гаркает Донхёк, залпом выпивая содержимое. — Вы все работаете на меня, но при этом каждый спешит напомнить, что я такой же раб обстоятельств! Мне казалось, что хотя бы ты остаёшься на моей стороне. — Так и есть, — Марк встаёт рядом с ним, отодвигая бутылку и забирая из рук опустевший бокал. — Я вижу, что ты чем-то сильно расстроен, но, поступая необдуманно, ты можешь потом сильно пожалеть об этом. — И пусть! Мне плевать, что будет! Я не могу так больше… — Тогда что ты хочешь? — Я хочу уехать, — голос Донхёка ломается, а болезненные, ничем не прикрытые интонации заставляют Марка вздрогнуть. — Увези меня отсюда. Хоть куда. Хотя бы на неделю. Я… я так чертовски устал. Мне кажется, ещё чуть-чуть, и я с ума сойду от всего этого. Марк слушает его внимательно и не спешит спорить. Донхёк не выдерживает его сложного задумчивого взгляда и опускает глаза, цепляясь за красное пятнышко на белоснежной рубашке. Цвет его точь-в-точь напоминает оттенок помады Донхёка. Сбитый с толку, он касается его большим пальцем. — Когда… Но ответ всплывает сам собой. Это произошло ещё в самолёте. Донхёк несколько раз просыпался из-за неудобной позы и ворочался до тех пор, пока кто-то не подложил ему подушку. Только, как оказалось, это была вовсе не подушка, а плечо Марка. Бедолага, наверное, не шевелился несколько часов, позволяя ему выспаться. Донхёку делается невероятно стыдно за свою капризность. — Прости, — шепчет он сбивчиво. — Ты ведь хотел поехать к семье, а тут я со своей истерикой… Забудь, что я наговорил. Мне просто надо ещё немного выпить, и всё само пройдёт. Он в последний раз проводит пальцем по пятну от помады и убирает руку, но Марк перехватывает её за кисть и подносит к своим губам. У Донхёка мигом подскакивает пульс: Марк чувствует это своим ртом, когда мягко касается нежной кожи запястья. — Если ты хочешь, я могу забрать тебя к себе, — хрипит он чуть слышно, но Донхёк настолько остро сейчас ощущает действительность, что ему даже не приходится прислушиваться. — Мы отправимся сначала в Калифорнию, гулять под чувственным небом Лос-Анджелеса, а дальше махнём на север. Будем ехать до самой Канады. Я отвезу тебя в свой родной город. Я родился в Торонто, но большую часть своей жизни провёл в Ванкувере. Он прекрасен, Донхёк, и я очень сильно хочу показать его тебе. Донхёк рушится и сдаётся без сопротивления. Его губы беззвучно шевелятся, и Марк читает по ним «да», «пожалуйста», «господи», «да». Он крепко сжимает Донхёка в своих объятиях, куда более коротких, чем бы им обоим хотелось, а затем отправляет его собираться. Времени у них не так много. Когда посреди сборов раздаётся телефонный звонок, Донхёк подскакивает на месте и смотрит на мобильный, будто тот готов взорваться в любую минуту. Марк без спросу хватает его и, приняв вызов, уходит на кухню. Донхёк не слышит слов менеджера, но отчётливо различает сухие ответы Марка: — Да, он со мной. Нет, он не вернётся. С ним всё в порядке. Нет, он не может с тобой говорить, он собирает вещи. Даже находясь в другой комнате, Донхёк слышит громкое возмущение, однако на Марка оно не оказывает никакого эффекта. — Мы решили отправиться в небольшое путешествие. Мне плевать, что ты об этом думаешь. Меня нанял не ты, а Донхёк, и он не желает больше торчать в этой душной квартире сутками напролёт. Не переживай, мы вернёмся вовремя в целости и сохранности. Дальше, скорее всего, раздаются ругательства, но Марк сбрасывает номер и возвращается к Донхёку. Тот сидит среди разложенных на кровати документов красный-красный, переполненный благодарностью и каким-то неизведанным чувством, от которого в груди разливается мучительный жар. По пути они заезжают за вещами Марка. Тот исчезает в одном из маленьких невзрачных домов и возвращается уже через пару минут с небольшой сумкой в руках. Вскоре спальные районы тоже остаются позади. Вокзалы, аэропорты, яркие слепящие вывески — всё это оказывается где-то за спиной Донхёка. Есть лишь дорога, бесконечный поток машин, жёлтый свет фар и тихий блюз, льющийся из колонок.                                    Они выезжают из города глубокой ночью и въезжают в Лос-Анджелес с ранним рассветом. Небо наливается сочным зелёным яблоком, а у самого горизонта покрывается розовым стыдливым румянцем. Лунный диск истончился золотистым месяцем, утопающим в перине мягких облаков. Солнце ещё не встало, и Донхёк чувствует себя по-особенному уязвимым: бессонная ночь, проведённая в дороге, и магия безлюдного утра опьяняют его не хуже крепкого вина. — Нам придётся остановиться в отеле, чтобы набраться сил, — сообщает Марк, следя за навигатором. — До Ванкувера ехать ещё целые сутки. Донхёк не собирается перечить. Он полностью вверился Марку, но тот всё равно держит его в курсе всех планов. Это поднимает в Донхёке ещё одну волну искренней благодарности. Пока Марк на беглом английском общается с администратором, договариваясь о номере, Донхёк опять ловит на себе чужие долгие взгляды. Забив голову сборами, он уже позабыл о своём внешнем виде, а потому мерзкое чувство вновь липнет к его коже, заставляя содрогнуться. Донхёк прячется за Марком и бездумно берёт его за руку. Марк переплетает их пальцы и держится рядом до самого номера. Только пропустив Донхёка вперёд и занеся сумки, он останавливается на пороге. В его ладони лежит вторая связка ключей. Донхёк, не контролируя себя, оглядывается на него с взглядом тонущего человека. — Ты собираешься уйти? Марк облизывает губы и не отрывает глаза от пола. — Мы этот момент не обговаривали. Поэтому, я подумал, что ты… — он делает неясный жест рукой и зарывается ею в волосы. — Здесь нет дивана, только кровать, а ты никого обычно не пускаешь в свою спальню. На это у Донхёка есть свои весомые причины. И он не знает, чего смущается сильнее — их существования, или того, что Марку о них известно. Это случилось чуть больше года назад, когда Донхёк ещё не отправлялся в туры, а давал концерты в родной стране, изредка выезжая за пределы столицы. Если такое и случалось, он всё равно непременно просил Марка отвезти его домой. Сценарий всегда был один и тот же: охапки цветов в ванной, подарочный алкоголь в красивых коробках на столике в гостиной. Запертая ото всех спальня. Но с одним маленьким отличием. Концерт закончился тогда довольно поздно. Марк отвёз Донхёка до его квартиры и, как это иногда бывало, остался выпить вместе с ним. Чтобы не садиться пьяным за руль, он ложился спать в гостевой комнате. В тот день вместо красного вина Донхёку подарили бутылку коньяка. Марк в целом был неустойчив к алкоголю, а потому уже через час его глаза начали неумолимо слипаться, а тело потихоньку крениться в сторону Донхёка. Голова Марка упала ему на плечи, горячее дыхание опалило шею. Волосы на затылке Донхёка встали дыбом, а сердце сделало болезненный кульбит. Одна капля яда близости отравила тело, заставляя Донхёка вариться в адовом котле проснувшегося желания. До чего же невовремя. Собрав остатки сознания, Донхёк помог Марку вернуться в сидячее положение и, расстелив диван, уложил того спать. Удостоверившись, что дыхание его стало тихим и размеренным, он, не в силах больше терпеть, скрылся за дверями спальни. Проблема в том, что Донхёку всегда хотелось любви. Самой обычной. Человеческой. Хотелось почувствовать тепло чьих-то объятий, нежность поцелуев и искреннюю ласку прикосновений. Необъяснимая забота Марка только ухудшала его положение. Ощущение комфорта и безопасности оставалось ждать в машине, ведь, стоило им переступить порог квартиры, в воздухе повисало волнующее напряжение. Марк не совершал серьёзных поступков и признаний, но порой смотрел так, что у Донхёка отнималось дыхание. Всеми своими действиями он только острее заставлял ощущать дефицит любви и голод одиночества, поэтому Донхёк учился справляться с этим самостоятельно. И если бы дело ограничивалось одной дрочкой, он бы даже не парился: подобным в его возрасте занимается чуть ли не каждый. Но однажды, ведомый любопытством, Донхёк зашёл дальше. И теперь не мог ограничиться только примитивным самоудовлетворением. Закушенная футболка плохо гасила стоны, но руки были заняты куда более важными вещами. Донхёк стоял на коленях и плавно изгибался, то приподнимаясь на кровати, то вновь опускаясь, постепенно увеличивая вибрацию. Открытый ящик прикроватной тумбочки был пуст — всё его содержимое покоилось на кровати вместе с домашними штанами и нижним бельём. Обычно Донхёк занимался подобным только в полном одиночестве (именно оно и подталкивало его на этот шаг), но на сей раз, мысль о том, что прямо за стенкой находится Марк, посылала по телу Донхёка сильнейшую волну возбуждения. Это неправильно, это так некрасиво и постыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Донхёк думал о Марке, думал о его объятиях, думал о его губах и не смог сдержать громкого стона. Он запрокинул голову назад, хватая ртом воздух, и огладил руками напряжённый живот, грудь и шею: кульминация настигла его неожиданно быстро. Она была настолько яркая, что Донхёк ослеп на какое-то время, а в его ушах несколько минут стоял неясный гул. Наверное, именно поэтому он не сразу заметил чужое присутствие. Марк остановился в дверном проёме сонный и чем-то встревоженный. Он озадаченно хмурился, а затем его глаза заметно округлились, стоило им встретиться с осоловелым взглядом Донхёка. Тот сидел к нему боком и часто дышал: футболка прикрывала блестящую от пота спину, но не ягодицы и подрагивающие бёдра. Марку хватило двух секунд, чтобы окончательно проснуться и покрыться красными пятнами. — Прости, я спросонья подумал, что тебе снится кошмар и… Он резко отвернулся, а затем с грохотом закрыл за собой дверь. Донхёк не впал в панику только потому, что до сих пор не мог прийти в себя от пережитого. Он пытался сосредоточиться на тиканье секундной стрелки, но вместо этого слышал лишь шум льющейся в душе воды. После этого они несколько дней не могли смотреть друг другу в глаза. Донхёк ждал насмешки, заявления об увольнении или даже шантажа, но ничего из этого не было. Даже после такого Марк почему-то решил остаться и поддержать его игру, когда Донхёк, не выдержав тяжёлого молчания, свёл всё в шутку. В целом, ничего особо не изменилось и шло своим чередом. Только реакция Донхёка на комплименты Марка становилась ярче, его прикосновения — смелее и дольше, а брошенные взгляды через зеркало заднего вида — чаще и чувственнее. — Останься, — просит он, делая к Марку шаг. «Ты ведь решил это ещё тогда, так почему бежишь сейчас?» На лице напротив отображаются все мучения этого мира. — Боюсь, в таком случае мне не удастся нормально отдохнуть, — низким голосом признаётся Марк, тяжело сглатывая. Донхёк прослеживает движение его кадыка и кусает губы. — Не думаю, что смогу уснуть, если ты будешь лежать рядом. А так мы далеко не уедем. Он разворачивается к двери, но Донхёк не позволяет ему уйти. — Тогда давай не спать всё утро, — он делает ещё один шаг, утыкаясь лбом куда-то между лопаток. — Пожалуйста… Я боюсь оставаться в одиночестве. Всегда боялся, но сегодня особенно. — Расскажи мне, что случилось, — не оборачиваясь просит Марк. Плечи его напряжены, а пальцы с силой сжимают дверную ручку. — Что произошло вчера вечером? Донхёк давит ком в горле, и лавина его слов разбивается о спину Марка: — Они прикасались ко мне. Раздевали одним взглядом. Боже, я никогда не ощущал себя настолько грязным. Да, я испорченный в своих желаниях, да, я капризный, эгоистичный и далеко не самый простой человек, но неужели я не достоин чего-то большего, чем озабоченных сальных взглядов? Неужели я так многого прошу? Лишь каплю любви от того, кто мне небезразличен и кому небезразличен я? Мышцы под руками Донхёка становятся каменными. От мысли, вот сейчас его растопчут окончательно одним категоричным «нет», с губ срывается горький всхлип. — Прошу тебя, Марк… — пробует он в последний раз. — Побудь со мной хотя бы сегодня… Звук закрытой щеколды звучит как приговор. — Не смей потом жалеть об этом. Приговор о помиловании. Марк резко разворачивается и сходу впечатывает Донхёка в стену. Движения его несдержанные и порывистые, словно он всё это время только и грезил, как бы получить разрешения подобраться к Донхёку ближе. Куда ближе, чем могли позволить их служебные отношения. Требовательные губы тут же находят чужие: поцелуй далеко не невинный, но Донхёка это нисколько не смущает. Он покорно приоткрывает рот и закидывает руки на мускулистые плечи. Марк крепко сжимает его талию, мнёт кофту, задирая выше. Тихо стонет, ощущая вишнёвый привкус помады и шепчет сипло: — Как же давно я мечтал это сделать. Он отрывается от Донхёка, давая им короткую передышку, и проводит большим пальцем по нижней пухлой губе, размазывая остатки помады. Донхёк мягко прихватывает его зубами и касается подушечки кончиком языка. Зрачки Марка практически затопляют радужку. — Если бы ты знал, что творил со мной всё это время... Но Донхёк не намерен разговаривать — он жадно тянется за ещё одним поцелуем, а затем трётся о бедро Марка. Тот срывается на рык, чувствуя, насколько сильно чужое возбуждение. Донхёка от этого звука колотит немилостливо. Марк помогает ему избавиться от кофты и тут же берётся клеймить шею и ключицы. Донхёк зарывается левой рукой ему в волосы, а правой царапает загривок, прижимая ближе. Чужие ладони срываются с талии на плавный изгиб бёдер, властно сжимая. Это заставляет Донхёка привстать на носочки и коротко простонать. Заслышав это, Марк некотролируемо подаётся тазом вперёд, врезаясь в Донхёка. — Обними меня крепче за шею. Донхёк послушно выполняет, что просят, а затем громко ойкает, когда его одним рывком поднимают на руки. Пальцы Марка цепляются за задние карманы его штанов, а губы вновь исследуют шею, целуя россыпь родинок. Донхёк слегка паникует, когда они движутся к кровати, но быстро успокаивается, стоит Марку пройти мимо и направиться в сторону ванной. Они помогают избавиться друг другу от остатков одежды, но чулки Марк требует оставить. Выглядит он при этом настолько голодным и жаждущим, что Донхёк мысленно прощает стилисту эту часть гардероба. Он вновь и вновь продолжает красть у Марка поцелуи, даже когда скользит мыльными от геля руками по его груди и животу. Дразнится, опускаясь ниже, и даже успевает совершить пару отточенных движений, прежде чем его разворачивают лицом к стене. Руки Марка почти невинно оглаживают лопатки, плечи и руки, помогая избавиться от последствий долгой дороги, а затем под тёплыми струями он повторяет маршрут губами, стирая остатки вчерашних неприятных воспоминаний. Он нежно ведёт кончиком носа вдоль позвоночника, поочерёдно целует ямочки на пояснице. Донхёк прикрывает ладонью рот, до боли впиваясь зубами в указательный палец, когда Марк оказывается на коленях и осторожно прикусывает мягкую кожу ягодиц. Он уделяет им особенное внимание, а его музыкальные пальцы профессионально извлекают из тела Донхёка чистое «ля» первой октавы. — Повернись. Ещё какое-то время назад подобная просьба заставила бы его сгореть со стыда, но сейчас всё по-другому. Сейчас Донхёк впервые чувствует себя полностью раскрепощённым, отдавая контроль в чужие руки. И Марк полностью над ним властвует. Властвует, стоя перед ним на коленях. Властвует, притягивая его к себе за бёдра и даруя такую негу, какой Донхёк не испытывал никогда в жизни. — Марк! Он не знает, куда деть руки. Пытается за что-нибудь ухватиться, но стены предательски-скользкие, поэтому он вновь зарывается в чёрные волосы. Колени дрожат и вскоре тоже подводят: это заставляет Марка прерваться, однако пауза длится недолго — не успевает Донхёк опомниться, как уже оказывается на мягкой кровати. — Ты такой прекрасный, Хёк… — мурлычет Марк, целуя его подвздошную косточку. — Такой драгоценный. Восхитительный. Изящный, — каждое слово он закрепляет новым поцелуем, спускаясь всё ниже, пока не доходит до кромки чулок. — Твоя кожа — роскошный бархат будуара, твой взгляд пьянит хлеще любого французского шампанского, а запах слаще сочных спелых фруктов, — губы Марка скользят по изящным икрам и останавливаются у нежной кожи щиколотки, мокро целуя. — Ты достоин всей любви этого мира. Донхёка трясёт так сильно, что Марку приходится применить силу, чтобы тот оставался на месте. Он шире разводит его ноги, прокладывая себе путь обратно наверх. Когда Донхёк чувствует поцелуй-укус на внутренней стороне бедра, он неконтролируемо пытается их свести, но — вот незадача — те ударяются о плечи Марка. — С того самого дня, как я увидел тебя разбитым и нуждающимся, там, в темноте спальни, я не мог выбросить из головы твой образ. Всё это время я думал, что мне достаточно лишь видеть тебя каждый день, помогать и заботиться о тебе, довольствуясь тем немногим, что мне позволено, но потом и этого оказалось мало, — Марк сжимает его у основания, а Донхёк несдерженно стонет, переходя на крик. Он возвращается к тому, что не смог закончить в ванной, а Донхёк смутно осознаёт, что плачет от переизбытка эмоций. В воздухе витает запах их возбуждённых тел, смешанный с фруктовым ароматом геля для душа. Его кровь чертовски горячая, она стучит в висках, а капли воды на его коже ощущаются осколками льда. Всё это образует такой пьянящий коктейль, что Донхёк забывает, где он находится. Ничего для него сейчас не имеет значения. Ни город за окном, ни время, ни то, кем является — только руки Марка на его теле, умелые движения и бьющиеся в унисон сердца. Донхёк беззвучно стонет и красиво прогибается в спине, когда волны экстаза обрушиваются на него внезапно, безжалостно, сокрушительно. Ему требуется больше минуты, чтобы прийти в себя и заметить, что Марка нет рядом. Сердце от этого полосует болью, брови сходятся на переносице, а с губ срывается жалобный скулёж. Перед глазами стоит пелена слёз, поэтому он слепо тянет руку, шарит ею в воздухе и вновь готов разрыдаться от переполняющих эмоций, но тут его ловят на краю пропасти и прижимают к себе. — Я здесь, солнце, — шепчет Марк, покрывая лицо Донхёка лёгкими поцелуями. — Всё хорошо, я здесь, я здесь. Донхёк притягивает его к себе за плечи и утыкается носом в шею. — Не оставляй меня. — Не оставлю. Я буду рядом. Слышишь? Донхёк часто-часто кивает, а затем различает характерный щелчок открывающегося флакона. Так вот зачем Марк отлучался. Донхёк вновь стыдится капризного ребёнка внутри себя, но вскоре это чувство вытесняется куда более приятными ощущениями. Марк медлит и осторожничает, хотя Донхёк подозревает, что тот просто наслаждается зрелищем. Это придаёт уверенности, как и бесконечный поток слов, ласкающий слух. Марк хвалит Донхёка, называя умницей, когда тот послушно расслабляется. Марк говорит, что изгибы его тела подобны золотистым пескам дюны, ведя пальцами по смуглой коже. И, подобно тому, как измученный жаждой путник припадает к оазису, находит губы Донхёка и целует его глубоко и мокро. Тот извивается под ним, подаётся навстречу руке Марка и тихо стонет, когда они совпадают самым правильным образом. — Уже можно, — роняет Донхёк, разрывая поцелуй. Он прижимает ладонь к лицу Марка, ловит его расфокусированный взгляд и понимает, что тот держится из последних сил. Толкает в грудь, заставляя сесть, и взбирается следом. Возможно, Донхёку требовалось чуть больше времени на подготовку, но он слишком отчаянный, чтобы ждать. Марк куда благоразумнее, но не настолько, чтобы ему отказать. Это почти не больно. По крайней мере, до этого они мучали друг друга куда сильнее. Марк шипит сдавленные ругательства ему на ухо, а затем откидывает голову назад, упираясь руками в кровать. Донхёк взглядом спотыкается об его кадык и наконец-то припадает к нему губами. От этого угол проникновения меняется, и комнату сотрясают два вторящих друг другу стона. Донхёк чувствует вибрацию чужого голоса, и ему настолько нравится это ощущение, что он инстинктивно сжимается. Ответная реакция не заставляет себя долго ждать — Донхёк расплывается в самодовольной улыбке. Он плавно ведёт тазом, медленно приподнимается, а затем резко опускается. Из горла Марка вырывается третий стон. Аппетит приходит во время еды, поэтому, разобравшись, как тут всё работает, Донхёк начинает двигаться быстрее. Оставив на шее Марка целое ожерелье засосов, он спускается поцелуями ниже, но чем больше ускоряется, тем труднее ему удаётся держать всё под контролем. Чужие ключицы приходится оставить в покое, потому что даже устоять на коленях становится сложно. Донхёк сбивается с ритма, а затем и вовсе останавливается, поймав на себе обжигающий, лишённый терпения взгляд. — Ты хорошо постарался, малыш, но теперь моя очередь. Марк меняет позицию, покрывая собой Донхёка, и начинает двигаться с таким напором, что тот не успевает даже вздохнуть. Короткие тихие стоны сливаются в один сдавленный скулёж. Марк соединяет их руки у Донхёка над головой и замедляется, но не сбавляет резкости. — Ты не испорченный, Донхёк. Для любви не существует правил. Тебе нет нужды стыдиться желаний собственного тела. Каждую мысль он подчёркивает точным движением, от которого все внутренности Донхёка сводит сладкой судорогой, приближающей его к очередной пропасти. — Не зацикливайся на тех, кто тебя не ценит. Не бойся говорить «нет», если тебе что-то не нравится. Не позволяй никому плохо обращаться с тобой. Слёзы уже давно кончились. Донхёк только и может, что всхлипывать и хватать ртом раскалённый воздух. — Не бойся упасть в глазах других, — сокровенный шёпот в самое сердце. — Я тебя поймаю. И он падает. Летит в эту пропасть вместе с тем, как зубы Марка смыкаются на его плече, а движения становятся хаотичными и беспорядочными. Донхёк летит: сердце его готово распасться на кусочки уже в следующую секунду, но этого так и не случается. Потому что Марк не позволит ему разбиться.                                    Он просыпается, когда закат окрашивает потолок и стены в огненно-красный. Волосы, не высушенные должным образом, вьются сильнее обычного, а тело отзывается сладкой болью, но Донхёк этого даже не замечает: всё, что он чувствует, это аппетитный запах еды. Накинув наспех махровый халат, Донхёк шлёпает в гостиную, ведомый ароматом свежего кофе и выпечки. Обычно менеджер заказывал ему в номер чай, овсяную кашу и тост с джемом. Что-то полезное, однообразное и скучное. На сей раз пахнет так восхитительно, что громкое урчание живота сообщает о его прибытии раньше, чем Донхёк добирается до места. Марк, стоя в таком же халате, оборачивается на него с мягкой улыбкой. — Доброе утро, солнце, — бархатным низким голосом приветствует он, притягивая Донхёка к себе и целуя в висок. — За окном давно вечер, — бурчит тот в ответ, сонным котёнком утыкаясь в чужое плечо. — Чем так вкусно пахнет? — Я подумал, что нам не помешает подкрепиться, поэтому заказал доставку: здесь неподалёку есть кондитерская. Выбирал на свой вкус, так что… И ещё я кофе сварил. Надеюсь, ты не будешь против американо. Донхёк ведёт кончиком носа по щеке Марка, встаёт на носочки, целуя переносицу, скулы и уголок губ. — Спасибо тебе. За всё. Рука Марка до сих пор на его талии, лицо на расстоянии одного выдоха, а тёмные глаза смотрят в самую душу. И в них столько упоительной нежности, столько любви и невысказанных слов, что у Донхёка отнимает дыхание. Марк мягко прижимается губами к его лбу, а затем игриво шепчет: — Не представляю, что меня ждёт, когда одним утром я собственноручно приготовлю тебе блинчики. — А ты умеешь? — Нет, но попрошу маму научить меня. Твоя благодарность стоит этих мучений. — Если ты научишься, то будешь обязан готовить мне их каждое утро. Так что прости, но всё, что тебя ждёт — это пожизненное место у плиты и надбавка повара. — Только если личного повара, — поправляет его Марк, хитро ухмыляясь. Донхёк стирает его ухмылку новым поцелуем.