Нет, нет не надо. На расписанной стене подъезда распята Нет, нет, не нужно. Я обещаю быть очень послушной. Холодно рукам, на щеках помада, Я совсем одна и никого рядом, Боль — режет душу, Проходят мимо люди равнодушно. кис-кис — не надо
Темный номер постоялого двора. Горящая на столе свеча, кровать. Запах гари и эля. Эдвард собирается уйти — под кожей возятся и гудят горячие пчелы, — но вдруг рот зажимает чужая ладонь, а ухо одаривает холодом шепот, такой отвратительный, гадкий, гадкий: «Ну, прекрасный… Надеюсь, ты сможешь быть послушным». Эдвард хнычет что-то, сжимает мужскую руку, но его пихают на кровать, наваливаются всем весом, заламывая руки, шепча пошлости, обидные и просто мерзкие, а бедра и поясницу, так быстро оказавшиеся не покрытые одеждой, обдувает холодом. Оцепеняющим, заставляющим вести себя жалко, скулить, глотать слезы и впустую просить, давясь всхлипами, скулить «не надо…», вжимаясь красным и мокрым от слез лицом в подушку. Все тело пульсирует от кипятка. Эдвард трет свое тело мочалкой, а после и вовсе царапает ногтями, будто желает содрать кожу, потому что чище он себя не чувствует, будто вся чужая грязь въелась в самого него. Теперь такой знакомый, мерзкий холод не только лишь на бедрах и спине, но и по всему телу, словно взгляд отца окатил его волной снега. — От этого позора тебе никогда не отмыться, Эдвард. — Отец, я… — Поверить не могу… Как же ты жалок. Позор всей династии. — П-пап… — слезно, болезненно, сорванно. «Мне больно!..» «Не надо…» Эдвард садится на кровати, обнимает себя за плечи. Холодно. Как же холодно. Слезы жгут глаза. Рот по прежнему зажат чужой, мужской ладонью.*
Генри хлопает ресницами, услышав такие короткие два слова, сказанные быстро-быстро и шепотом, и его брови надламываются. Эдвард ждет осуждания. «И ты не мог дать отпор?..». Он заслужил презрение. Заслужил плевок прямо в душу. Эдвард был готов к тому, что Генри посмотрит с неверием, а затем вздернет подбородок и поморщится. Генри ценит силу, и слабый брат ему не нужен. Испачканный слабак. — Эд… — Генри тянет за одеяло, тихо шепчет: — Можно?.. — Дожидается неуверенного кивка, забирается на кровать, накидывает на брата одеяло и обнимает. Эдвард слышит его задушенное дыхание. — Эд, это же… Отец говорил про это как бы между делом. Генри знал что это плохо. Ужасно. Больно. Жалко. — Эд, — скулит Генри, в которого вцепилось сочувствие к брату. Генри заплакал так, будто сердце пронзали десятки стрел. — М-мне… Жаль? Больно за брата? Эдвард молча приобнял его. — Все хорошо. Пережил ведь. Ты… Ты меня не винишь?.. Генри не ответил, только по-звериному, тихонько взвыл, прижавшись к нему, точно волчонок к боку мертвой матери. Эдвард поцеловал его в висок. Ну хоть брат на его стороне.*
Ножницы глухо клацнули, обрезав стебель зверобоя. Эдвард вдохнул медовых запах этих ярко-желтых цветков и принялся обрывать их тщательнее, складывая в пучки на траве рядом с собой. — Ваше высочество?.. Ножницы дернулись в руках, но Эдвард заставил себя не думать. Цветы. Запах мёда. Металлическое клацанье. — Слушаю. — Его величество желает сей же час видеть вас у себя в кабинете. Живот будто пронзило стрелой, оставив зияющую пустоту, которую тут же заполнили опарыши. — Я сейчас… — Голос сел, и Эдвард прочистил горло: — Свободен. Пучки зверобоя, ножницы в руках, собирающееся вот-вот заплакать небо, — все показалось далеким и неважным. Сейчас ничего уже не важно. «Неужели узнал?..» «А от кого?» «Генри…» Эдвард встал и отчаянно сжал кулаки, впившись в ладони ногтями. Замок сам привел его к нужной двери мучительной быстро. Эдвард поднял дрожащую руку и нервно постучал. — Войдите. О, это ты… Отец сидел у стола на кресле и только сейчас оторвался от документов, взглянув на него своими звенящими глазами. Он указал на кресло, и Эдвард послушно сел. Стало неуютно, и от любезно предложенного чая он отказался. Пошел мелкий дождь, отдаваясь дробью не только по большим окнам, но и по телу Эдварда. — Эдвард… Для чего я тебя позвал, ты знаешь? Нервно, тихо: — Только догадываюсь. Отец кивнул. Он не знал, что говорить. Эдвард тоже не знал, что тут можно сказать, кроме как горькое «позор». Но он видел, что отец правда старался что-то сказать, и даже, кажется, что-то хорошее. Нервничал и вертел на пальце кольцо. Стало уже как-то неуютно, и дождь только нагнетал. Эдвард уже захотел вежливо уйти, как вдруг отец тихо и чуть хрипло заговорил, заставив Эдварда замереть в кресле: — Я просто хочу, чтобы ты понял, что я не злюсь. Не раздражен. Не в отвращении. Я хочу узнать, кто это был — а может, и были, — и… — голос дрогнул, и он утих, закрыв глаза ладонью и тяжело вздохнув. Эдвард пытался дышать, хотя в груди были иглы вперемешку с битым стеклом. Сказать?.. «Как же ты жалок». — Мне страшно, — прошептал Эдвард и тихо добавил, шмыгнув носом: — Просто страшно, отец… «Пожалуйста, не обвиняй меня. Я боюсь. Не надо». Король протер — уже красные от слез — глаза и ладонью закрыл нижнюю часть лица. — Отец… — шепот, перекатившийся в всхлип. Король неловко подался вперед и прижал его к себе. Эдвард позволил себе слабость, впервые в жизни плакал при отце в пустой комнате. Как какая-то вдова, он зашелся в рыданиях. Неприлично, абсолютно нагло и бестактно он плакал, понимая, что мужчине непозволительно так расклеиваться, что он не девчонка, чтобы вот так рыдать у кого-то на руках, но не мог остановиться. Но разве мужчина он после произошедшего?.. Отец гладил его по спине и едва ощутимо качал из стороны в сторону, и это еще больше разрывало Эдварда. За что он так нежен с ним? Между ними пропасть молчания, потерянных лет и уже блеклых золотых нитей, но сейчас Эдвард просто рыдал, чувствуя себя в наконец-то родных руках, чувствуя их приятную тяжесть и чужое тепло. Всхлипывая, скуля и ощущая на спине поглаживания, Эдвард словно очищался; его постепенно топило умиротворение. Отец не отталкивал. И от этого хотелось выть, срывая глотку. Макушку окатило теплое дыхание, а затем какой-то нежный шепот, который вскоре перерос в совсем тихое, почти шепчущее пение. Эдвард судорожно попытался выровнять дыхание. — И по свету принцы бродят, по селеньям и лесам. И любовь свою находят. Так как верят в чудеса… Отец впервые пел ему колыбельную. Эдвард смутно помнил мотив. Эдвард и подумать не мог, что король знал колыбельные. Он не тянул гласные, но даже так, вполголоса это звучало успокаивающе, обволакивало, точно объятья. Закрыв глаза, Эдвард глубоко вздохнул и тихонько, судорожно зевнул. Он чувствовал себя пустым и смертельно уставшим. Хотелось свернуться клубном, слушать это теплое пение, растворяться в наконец-то родных руках. Отец не осуждает. Отец на его стороне. — Закрывай, принцесса, глазки. Баю-баю, котик мой. Верь, когда-нибудь из сказки принц придет и за тобой. Эдвард уже узнал песню и тихо засмеялся. Ингрид пела такую же. И Тильда. Колыбельная для девочек. Тишина тоже действовала мягко. Теперь она была не тягучей, а спокойной. Эдвард нехотя, тяжело выпутался из рук отца и утер мокрое лицо, воспаленные глаза. Чуть боязливо на него взглянул и сипло прошептал: — Я боюсь, п-пап. Отец кивнул, «Я понимаю». Кивнул и вздохнул, а затем утер ресницы. Он сам был на грани истерики. Только начал пытаться понять сына, как узнал такую новость. Ужасную, горькую новость, которая его сломала. Их всех. Они будут пытаться найти виновника. Эдвард будет стараться раскрыться. Крохотный шажок на пути к отсутствию страха, осуждения и боязни быть разочарованием. Небольшой шаг навстречу отцу. Больше не будет больно. Эдварда услышали. Отец его услышал.