вино и сигареты.

— вино и сигареты — это все, что у нас осталось, — юнги отрывает взгляд расфокусированный от столешницы и лежащих на ней своих ладоней; бледные пальцы сочетаются с белизной лакированного дерева, сливаясь, не сгибаясь от странной, тонкой дрожи. та не даёт сосредоточиться на количестве колец на флангах. одно серебристое. второе со змеиным узором. третье. сокджин стоит, чуть пригнувшись, у маленького холодильника — его руки расслабленно держат хлипкую дверцу и угол морозильного ящика, в котором, правда, виднеется только бутылка красного полусладкого. по углам квартиры запрятаны такие же, как юнги, помятые пачки, обещающие инсульт, рак горла и выкидыш, и те никак не могут наступить на их хозяина и выдавить уже последнюю жизнь из разбитого организма. осколками прошлого себя хранится мин юнги в шкафах и на полках кухонных тумбочек, а обломки гранёного стакана лежат на полу у мойки, сдвинутые в аккуратную кучку, вместе с пылью и обрезками целлофана — сокджин говорит, что уберёт позже, и никто не спорит. у нас, у нас, у нас: крутится в голове больной, сожжённой мыслью — а когда в последний раз он с кем-то что-то наравне делил? — я закажу еды, чего бы ты хотел? — холодильник закрывается с глухим стуком, от которого бамбук в длинной бутылке из-под лимонада трясёт лёгкими, зеленоватыми листочками. это джин притаскивает сюда, в забытое людьми и богом гнездо, мелочи, в надежде оживить интерьер. надежда — вообще слово полностью о сокджине, его тёплых улыбках, мягких интонациях, наклоне головы, растениях в горшках, их общих фото в рамочках. надежда разворачивается в широкой линии его плечевого горизонта; за ними не стыдно укрыться от шторма и штиля, за ним пойти утопиться, утонуть — настоящая награда. — что сам захочешь, — бормочет юнги. он в последний раз ел то, что не является его собственными слезами, дёснами и кровью, и не вспомнить, когда; как по расписанию, достаёт по кускам из пасти кривые свои зубы мудрости, теряя с ними и сон, и спокойствие, и в глазах просеивает после истерик песок самообладания, который скрипит на резцах, сушит язык. в ванной, откуда не сбежать, не спрятаться — удушливые, душащие ладони на шее, костяшки мажут по незаживающей коже скул, и снимать так усталость стало ритуалом восхваления тирании, обнажения страха вместо любви. кафельный пол у лица снится юнги каждую ночь уже больше полугода, и отучиться от привычки быть слабее — невыполнимая задача. — милый, я буду рад, если ты выберешь для себя что-то вкусное тоже, — голос сокджина тягучим обезболом вьётся вдоль напряжённых мышц спины и лопаток, растираясь по пояснице дорогой, густой мазью. юнги потребовалось много недель, острых и стыдливых, чтобы перестать вздрагивать от того, как джин заходит на кухню, целует в затылок и улыбается, укладывая голову ему на плечо. сон юнги — джиновы объятья, а его космос гематомами желтеющими, рассветными, исчезает под лёгкими касаниями полных, упрямых губ. сросшиеся кости оплетают корни вишни, которая пускает ростки в каждый капилляр, вену и артерию, впитывая кровь спелыми, сладкими ягодами. с сокджином — весна вступает в свои права, но не отбирает их силой: цветёт, светится, выдыхает свежим запахом мяты и шоколада. джин сам, как весна, — исцеляющая, ободряющая. впечатай меня в стену, чтобы я остался тогда дома, не пошёл и не загубил себе жизнь снова — думает юнги, прирастая к стулу, деревянному сиденью и обмотанным скотчем ножкам. вишнёвый сок полупрозрачными, алыми ручейками сочится из открытых ран, повторяя контур сосудов, пропитывая одежду до липких пятен, но руки шарятся по хлопковой, серой футболке и та всё ещё остаётся серой. сокджин не жалеет его, но волнуется до графичного излома бровей и встревоженного вопроса, — делит с ним внутреннюю боль на двоих и не уходит, когда юнги автоматически подкидывает локти в защитном жесте, стоит сокджину слишком резко задрать голову или развернуться на пятках. он танцует, просто танцует и не хочет драки — убеждает себя юнги, стараясь глубже дышать. но пальцы дрожат, и он прячет руки под стол, сжимаясь, сгибаясь, пока вишнёвые стебли огибают позвоночник, прошивая ветвями рёбра, не оставляя ни одного без внимания. сокджин вздыхает. ставит магнитофон на балкон, включая громче музыку, которая разносится эхом по квартире и шумит в сторону улицы. — пусть другие люди нас слышат и видят, — смеётся он. ненавидят — думает юнги, укладывая голову на стол и закрывая глаза. в темноте не становится лучше: снег смятения вдруг в комнате, сыплется на затылок, попадая за шиворот, а он босиком на потолке бы остался — только там его, наверно, оставят в покое. сокджин что-то спрашивает, гремит чашками из ящика, который давным-давно не закрывается — однажды юнги головой об него приложили в порыве ревности и так и не починили. ни дверцу, ни голову, ни душу. ему даётся трудно, но юнги старается, выдыхая громко, позволяя ладонью зарыться в волосах и нежно провести пальцами по шее и обратно вверх. сокджин ласково гладит, скорее всего, украшая идеальное лицо своей самой красивой и тёплой улыбкой; разве бывают у него некрасивые улыбки? остаётся только догадываться. из крана капает вода, разбиваясь о дно раковины, так же, как юнги выронил из мокрых рук гранёный голубоватый стакан, который прозрачными каплями разлетелся по дну кухни. — ненаглядная моя прелесть, — шепчет джин, отставив две чашки на стол; они с характерным звуком занимают место, и юнги морщится от близости клацанья чего-то дешёвого, выдаваемого за фарфор, — я не стану ругаться за разбитую посуду. говорят, это на счастье! — бей мне по лицу, я уж точно заслужу, — кровь вкуснее красных вин, слаще любых напитков, кроме которых в холодильнике нет ничего. юнги поднимает голову, встречаясь с искренним, добрым взглядом. влюблённым взглядом; и это чувство сакурой распускается в лёгких, заставляя закашляться и задохнуться от переполнившей трахею пыльцы, — веришь? , — что это его вина, его неправда делает кости хрупкими, посуду дороже отношений, разговор незначительнее крика, воя, стука, лая. ветер врывается через открытый балкон на кухню, сдувая пыль с бамбука и мятую пачку сигарет с угла холодильника. интересно, осталась ли там хоть одна? — нет, сахарок, не верю. никто не заслуживает насилия, а ты особенно. знаешь, — ведёт джин пальцами по волосам, наклоняясь ближе для короткого поцелуя за ухом, — ты любишь мясо, я люблю мясо, так что приготовлю нам что-нибудь. продукты скоро привезут, сможешь помочь мне с салатом или лапшой. я был бы рад с тобой похимичить тут. эй, юнги? повар спрашивает повара, приём. у юнги нет сил огрызаться, бояться и думать; он встаёт со стула, огибая сокджина, достаёт замёрзшее вино и поднимает с пола сигареты. две раковые палочки — это все, что им осталось. мин юнги смотрит на осколки стакана, на капающий кран, на свои дрожащие пальцы, обвязанные двумя, тремя, пятью кольцами, один, второй браслеты щекочут запястья. никто не станет душить друг друга в ванной и снимать свою усталость так. они просто включат фильм на ноутбуке, встретят на балконе закат, будут обниматься всю ночь до самого утра нового дня, внутри него — нет места боли, только нежности. сон сокджина — объятия юнги, и его космос — гематомами навсегда останется в прошлом, не сможет всплыть из-за широких плеч, не выдержит мягкости джинового смеха, потрескается по швам и лопнет, как созревшие ягоды вишни. юнги делает глоток вина, морщась от того, как холод сводит зубы и передаёт бутылку сокджину. тот отпивает, подходит вплотную и целует горькие за сладостью алкоголя губы. юнги отчаянно не хочет быть обузой, неподъёмным грузом травм, трещин и накопленных сомнений, но джин продолжает приходить, приносит с собой зубную щётку, в другой раз — пару сменных футболок, которые юнги, осмелившись, тоже надевает; зарядки, провода, любимый гранёный стакан, теперь мерцающий у мойки внизу хрустальной крошкой. продолжает приходить, общаться, шутить и любить-любить-любить, и в это верить страшно. сокджин вжимает его в стену, чтобы они остались дома. и замолкнут все звёзды от такой чистоты, честности, и все птицы замолчат, позволяя апрелю сгореть очередным розовым закатом у них на ресницах. джин трепетно улыбается в поцелуй, чтобы они вместе просто остались дома, потому что им этого уюта до слёз, банально хочется. только, когда вишня пускает корни сквозь пальцы юнги навстречу ласковым касаниям джина, который обнимает, щекочет, гладит, который не нападает, а защищает от всего мира в обруче своих крепких рук; только тогда мин юнги чувствует себя правильно.