Нет города

The cake is a lie. Portal Адриану Вейдту было двенадцать лет, когда он прочитал «Метафизику» и узнал, что высшей целью является Благо. Он поверил Аристотелю тогда и верит до сих пор во всем, кроме существования Перводвигателя. Бога нет, есть только Джон Остерман, высшая сила технократического общества, спаянного на скорую руку из нержавеющего металла, микросхем, свалок радиоактивных отходов и поверженных идеалов, общества, сменившего священников на психоаналитиков, бумажные письма — на электронные и каменных истуканов — на водяные знаки с банкнот. Человечество ослабевало так долго, что при любом раскладе не смогло бы удержать сверхчеловека на своем позвоночнике, на согбенной, заплывшей жиром спине. Адриану удалось изгнать высшую силу в другую вселенную, Адриан победил бога, Адриан — из тех людей, что могут пить шампанское на обломках рухнувшей цивилизации, отряхнув с пиджака обломки. Он не считает себя циником, просто у него есть шампанское, пиджак, и он жив. Все, кто нажимают на кнопку, остаются в живых. Ему по-настоящему жаль тех, кому пришлось умереть, были ли они чудовищны или невинны. Адриан глубоко сожалеет, но у него был выбор, и он его сделал. Если бы не Адриан Вейдт, то кто? Кому еще хватило бы силы взвалить на себя такой груз? Кто бы другой решился? Адрин пьет шампанское и, кажется, в первый раз замечает, что над Антарктидой не видно звезд. -- Отсутствие бога рождает проблему с возникновением начала всех начал. Любопытно, что у вселенной, не имеющей начала, тем не менее, может быть конец. Это один из парадоксов бытия, как парадоксальна сама жизнь, бесконечно сильная и слабая одновременно. Изничтожить жизнь невероятно легко, ещё легче — если это не служит никакой цели. Свое решение Адриан принял тогда, когда понял, что Апокалипсис станет случайным. -- У Джона Остермана голубые глаза, голубая кожа, символ атома водорода на лбу, и он опаснее всех водородных бомб, вместе взятых. Джон Остерман не улыбается, хотя, вероятно, еще помнит, что при встречах с незнакомцами нужно растягивать рот. Но его поведение адекватно. Ведь он мог бы в знак приветствия скалиться, точно зверь, стоять на голове, разрушать города или строить дворцы, пока кто-нибудь не напомнил бы ему о том, что так не принято делать. Рано или поздно кому-то придется. Он помнит о правилах, принятых в социуме, но они давно ему безразличны. Приметы человечности постепенно отваливаются от него, как части тела прокаженного. Пожимая ему руку, Адриан чувствует, как покалывает ладонь, словно от электрических разрядов. Пожимая ему руку, Адриан улыбается. Как и Доктор Манхэттен, он соблюдает социальные договоренности, и ему лестно, что у него есть нечто общее с существом, которое видит материю на квантовом уровне. Правда, Доктор Манхэттен давно не дрессирует своё лицо, совершившее незапланированный эволюционный скачок из двадцатого столетия в точку невозвращения. Адриан хочет сострить: как дела в нелинейном времени? Ещё он думает, что трясет за руку атомную войну. -- Люди строят небоскребы, и каждый из них выше Вавилонской башни. Каждый из них выше двух Вавилонских башен, поставленных друг на друга, и трех, и четырех, и пяти. Языки рассыпаны по миру, как горох, и это всех устраивает, пока есть английский. Золото стало бумажным и зеленого цвета. Боги больше никого не карают, поскольку их не существует. Именно поэтому, считает Адриан Вейдт, были придуманы Хранители. Иногда ему кажется, что он слышит, как за звуконепроницаемыми окнами его резиденции, скребя по колючему снегу, бродит ледяной ветер и воет на разные голоса, но это такая же иллюзия, как божественная ярость. Все, кто погиб от взрывов, не могли кричать. Они умерли мгновенно. -- «Я Озимандия, я царь царей, И этот город мощный есть свидетель Чудес, соделанных рукой моей». Нью-Йорк отстраивается, хорошея, как богатая наследница на выданье, его восстановление спонсирует компания Адриана «Пирамид Транснешнл». Он финансирует Ренессанс, он может позволить себе это и, в конце концов, просто обязан. Он не считает, что задолжал что-то миру, скорее уж, наоборот. Но больше этого делать некому, в Америке, на Земле — теперь лишь один Атлант, и он платит за то, что расправил плечи. Разумеется, подобного не повторится, ведь теперь мир будет вести себя хорошо и не станет кусать себя за хвост, вонзая в собственную плоть ядовитое жало. Адриан проследит за этим. Это — его новый мир, и он есть, выписан на карте вселенной, такой маленький снаружи, такой огромный изнутри. Мир-ребенок, едва научившийся ползать и ещё не готовый встать на ноги. Но он поднимется и пойдет вперед, продавливая землю, устремляясь в космос, это будет здоровый и сильный ребенок, Роршах ошибался, считая, что у колосса подломятся слабые ножки, склеенные из черепков большой лжи. А даже если и так, не имеет значения. Любое серьёзное решение требует компромисса, любая жизнь — цепочка таких решений. Над Нью-Йорком висит луна, как мазок серебряной краски. Город существует. Адриан видел его на одном из своих телевизионных экранов, с помощью которых присматривает за миром, и Адриан решает в него поверить. -- Ему было семнадцать лет, когда родители умерли, оставив ему наследство, которое позволило бы ему купить любую технологическую игрушку и фотомодель, всех голливудских старлеток и пару тропических островов, да ещё бы осталось на космический шаттл. Он мог бы намазывать черную икру на Венеру Милосскую. Мог бы взлететь выше всех и на них плюнуть. Он отдал деньги на благотворительность: они оскорбляли его тем, что их заработал не он. Адриан умеет делать деньги из всего, он мог бы вязать их из соломы, или соскребать со спичечных коробков, или варить из зерен, а, если бы деньги отменили, он придумал бы их заново и стал бы не только самым богатым человеком на Земле, как сейчас, но и первым, у кого бы они были. Ему часто случается жалеть, что историю нельзя переписать с нуля, что некоторые вещи уже состоялись, были изобретены и сыграны в планетарном театрике абсурда, из которого лишь единицы когда-либо живших ухитрялись вылеплять какой-то смысл. Он — не Рамзес II, но и роль у него иная. Его не назовут А-Нахту, «Победителем», и не нарекут столицу в его честь, и в его империи живут люди, которые никогда не узнают, кто стоит за плотной непроглядной занавесью кулис. Когда он входит в зал, где любит медитировать, то не слышит шагов, словно в помещении скользит тень. Всё справедливо. Как темные силуэты на стенах Хиросимы. Сегодня второе ноября, сегодня второе ноября… Полночь. Второе ноября — каждый день, полночь — каждый час. Сменяются только даты в газетах и двигаются только стрелки на циферблате. Адриан Вейдт — невыжженная тень нового мира. -- Ему было девятнадцать лет, когда он посмотрел в лицо фараона, слепо и зорко рассматривавшего его в ответ из своей бронзовой вечности. Тогда ему открылось, что его прежний кумир Александр, упавший некогда на колени и горько разрыдавшийся от того, что ему стало нечего покорять, лишь подражал другому человеку и, завоевав мир, не сумел его удержать. Империи, как и все на свете, рождаются лишь для того, чтобы распадаться, стоит только разжать кулак. Кулак Озимандии крепок, как никогда, он может раскрошить им кирпич, проломить толстую деревянную доску, схватить и зажать в нём летящую пулю. Но что случится после? Ведь он смертен, кто после его кончины будет распространять просвещение и миролюбие, поставленные им на поток? Можно спасти людей, но можно ли их изменить? Можно остановить одну войну, но как остановить ту, что ведется человеческими существами в их головах? Неужели он уже проиграл? Проиграл самим тем, что выиграл? Расчехленные, свеженькие здания карабкаются к небу, вгрызаясь в него стальными остовами, напирая бетонными плитами, поблескивая в ночи холодными электрическими глазами. — Город существует, — говорит Адриан, глядя в экран. Пожалуй, он повторяет это себе слишком часто, надо бы придумать другую молитву. Где-то в другой вселенной бог создает разумную жизнь, приводя в движение новый часовой механизм. У него есть существенное преимущество: он будет знать каждый винтик и шестеренку устройства. — Нужно было свалиться в ядерный реактор, — посмеивается Адриан. У него нет комплекса бога, у него есть комплекс человека — неполноценность и страх. Его утешает лишь то, что если Джон Остерман смешивает сейчас в чашечке Петри ингредиенты для Адама и Евы, однажды он тоже устанет и захочет послать на землю огненный дождь. -- За окнами его дома, его дворца, его крепости — полное затмение. Солнце провалилось в дыру, его блеклые желтые лучи, похожие на свечение радиации, слабо плещут за край. Линия горизонта стерта, белое небо лежит на белой земле, линия горизонта, белое небо, черепаха перевернулась, никого вокруг на сотни, тысячи миль, он заперт в стенах, которые сам же возвел, надежно схоронен от мира, им лучше держаться друг от друга на почтительном расстоянии, большой черепахе их двоих не снести, он заперт в стенах. Чтобы прекратить смеяться, ему приходится дать пощечину самому себе. Больше-то, понятное дело, некого попросить. -- Его не назовут Победителем и не назовут Великим, его называют «состоятельным бизнесменом» и «вышедшим на пенсию супергероем». В Антарктиде, не принадлежащей ни одной стране мира, тоже бывает весна. С отлогого склона почти сошел снег, на боку холма осталось лишь немного белых клочков. Адриан катается на коньках. Он делает это умело и ловко, как и все остальное в жизни. Легко подпрыгивает и приземляется, изящно кружит, высекает стальными лезвиями красивые всплески искр. Почти жаль, что никто не видит. Вода подо льдом кажется ясно-голубой, оттенка кожи Доктора Манхэттена, и смотреть на неё холодно. Невозможно понять, действительно ли вода близко, или это тот случай, когда прозрачность скрывает под собой глубину. Поверхность озерца покрыта сетью трещин, как паутиной, и лед может проломиться в любой момент. Адриан катается на коньках. -- Все больше людей читают дневник Роршаха, его черно-белую правду, про которую они говорят: «Кровь, кровь, кровь». Это совсем неверно. Никто не кровоточил, не оставлял красных следов. Их за доли секунды развеяло ударной волной. Пепел — серый. Но это, конечно же, звучит в газетах и телевизионных воззваниях не так хорошо. -- У мира Адриана Вейдта сгибается хребет. Он пока ещё держится, но даже Озимандия, принимая все необходимые меры, не знает, как долго еще ему удастся делать для мира подпорки. Люди раскопают истину, как собаки — спрятанные в земле кости. По всей видимости, планета была обречена изначально, но Адриан упорно продолжает бороться с людьми за человечество. Кровь, кровь, кровь. Он начинает уставать от неё, а ведь когда-то был уверен, что уж с ним-то подобного не случится; он выковывал себя, закалял волю, разум и тело; был уверен, что сможет вынести все, на его плечах — миллионы погибших, а он до сих пор не сломался. Сейчас ему приходится выжимать себя и выкручивать досуха. Он дурно спит и рассеянно ест, в его светлых, все ещё густых волосах мелькает первая седина. И у Атлантов есть свои пределы. Остается надеяться, что он ещё сумеет зажать миру рот, и никто при этом не задохнется. Адриан Вейдт ложится в постель, но не зовет сны. Те все чаще показывают ему ухмыляющуюся морду Эдварда Блейка, говорящего ему о том, что мир сгорит, а он останется главным умником на пепелище. — И что дальше, Оззи? — спрашивает Комедиант, поднося зажженную сигару к бумажной карте. Континенты барахтаются на ней в красных водах. — Что дальше? — ухмыляется Блейк. Дальше в мире остаются только тараканы и Адриан Вейдт. Конец сна, начало кошмара. -- Тогда, много лет назад, в Египте он пришел в пустыню, и она говорила с ним, и он смотрел в небо цвета индиго, и оно говорило с ним, и, задрав голову, он жадно ловил в сети своих глаз звезды, и они говорили с ним. Вселенная сказала ему: — Ты был рожден для исключительных дел. И, если не сможешь ты, не сможет никто другой. — Я указываю тебе путь, — сказала она. — Следуй и не ведай сомнений. И он почувствовал вращение земли под ногами, и ток своей крови, бегущей по венам в том же ритме, что пульсирует в сердце самого мироздания, сокращаясь и расправляясь, сокращаясь и расправляясь, словно цветок. Он не ведал сомнений, и боевые слоны трубили славу, кони били копытами, вздымали тучи пыли бесчисленные войска, солдаты маршировали, они шагали вперед, вперед и вперед, сквозь песчаную бурю, заметающую города, империи, цивилизации… Он хранил то видение как величайшую драгоценность, полируя каждое из мгновений, обтачивая каждый из услышанных звуков, возведя из них здание своей жизни. Хотя, скорее всего, это был просто проглоченный им гашиш и ранняя молодость — тщеславная, глупая. Он надул мыльный пузырь и тот лопнул. Громко-громко, звук скоро раскатится по всему свету. Адриан смотрит на телеэкраны, и больше всего ему хочется молиться своему богу: забери меня отсюда в свою вселенную. Но Джон Остерман не придет. Джон Остерман занят, роняя в садовую землю семечко, из которого вырастет дерево познания безразличия и зла. -- Пепел — серый. Конец