Возле твоей тени

В конце августа солнца становится меньше. Всё естественно и подвластно законам матери-природы: сумерки теперь опускаются до десяти вечера, дожди проливаются холодные и бодрящие, суховатые листья всё чаще срываются с лысеющих деревьев, погребая под собой пожелтевшую, выгоревшую траву. Огонь в лесах, сдаваясь под натиском новых погодных условий, постепенно затухает, лишившись подпитки из ниспадающего тяжёлого жара, стоящего днями-ночами. Осень праздно вступает в свои права, позволяя немного расслабиться и, наконец, задышать легче, глубже, спокойнее. Ромка делает вдох и, поймав краешком глаза корпус гитары, а следом весело подпрыгнувшую кипу кудрей, забывает выдохнуть. Замирает мышонком под веником, неловко вцепившись пальцами в ткань куртки, которую натягивал, защищаясь от порывов поднявшегося ветра. К горлу подступает предчувствие надвигающейся грозы. Небо медленно темнеет, ветер усиливается. Резкий, но пока ещё по-летнему свежий. Ромка оборачивается осторожно. Макс, болтая с Серёгой, не смотрит. Он почти никогда на него не смотрит. Треплется беззаботно с членами команды, каждый из которых давно перерос формальный статус «коллеги», а сам с ноги на ногу переступает или покачивается с пятки на носок. Не терпится побежать куда-то, рвануть, чтобы тушить и спасать природные богатства их необъятной страны. Ромка этим его сумасшедшим энтузиазмом и преданностью своему делу на самом деле очень восхищается, но только тихо, в мыслях наедине с собой. Иначе увидят, поймают, защититься даже не получится. Он-то с мужиками совсем недавно в одной команде, и полугода не прошло, они ему — далеко не семья. Закончив с Зотовым, Макс размеренно, будто мячик, переходящий от игрока к игроку, перемещается к Журавлю. Треплется теперь с ним, взмахивая руками и звонко посмеиваясь, отражаясь эхом по небольшой полянке, выбранной Соколовым для разбития лагеря. Достаёт из кармана леденец — они у него что-то типа сигарет — и, прошуршав фантиком, закидывает в рот, перекатывая на языке. Ромка невольно сглатывает. У него во рту тоже сладко становится, хотя конфетку ему никто не давал. К этим двоим подойти хочется страшно, сходу влиться в беседу и поймать один — пожалуйста, хотя бы один — взгляд светлых лукаво прищуренных глаз. Без привычного снисхождения и какого-то досадно царапающего гордость умиления, как обычно смотрят на с трудом стоящих на лапах котят, а заинтересованный, дружелюбный, будто и с Ромкой есть, о чём поболтать, будто его шутки тоже могут вызвать что-то, кроме фырканья и закатывания глаз: «Мелкий ещё, чё с него взять?». Ромка ненавидит сформировавшееся отношение, в котором, после всех своих фейспалмных косяков, виноват в первую очередь он один. Сердце за это болит, оно у него на самом деле нежное, тонко чувствующее. — Рома… Ильин, чтоб тебя! — рявкает в ухо подкравшийся Алексей Палыч. — А?! — Ромка дёргается, от неожиданности едва не порвав куртку. Нацепляет её до конца и одёргивает. — Бэ! — Палыч строго смотрит исподлобья. — Что я тебе пять минут назад велел сделать? — Ну-у, — мнётся, виновато потупив взгляд, — за дровами сходить? — Собрали уже дрова-то. Опять ворон считал да о любви до гроба фантазировал? — хмыкает со своего угла вездесущий Зотов. Эта прямолинейная каланча по жизни смолчать не может, поэтому теперь-то Макс наконец-то смотрит. Смотрит, склонив голову и уперев руки в бока. С весельем, но не с тем, с которым бы Ромке хотелось. Скорее, как на пятилетнего ребёнка, которого запустили в новую огромную песочницу и он, прежде, чем обрадоваться, по-идиотски растерялся. О любви Ромка думает и фантазирует тёмными прохладными ночами. Только с тем, с кем хочется, вряд ли когда-нибудь получится. Ромке светит то же солнце, что и всем, а такое, как Макс, светит лишь избранным, и в их число Ильин пока не входит. Не уверен даже, что получится на это повлиять, изменить как-то. Макс… Макс, он такой… Ромка проглатывает горький комок, вставший в горле. Провалился он в Шустова, завяз, как мушка в блюдечке с вареньем. Не выкарабкаться, не переключиться, не спастись, потому что мушкам никто никогда не помогает. — Ты чего такой кислый? Не улыбаешься совсем в последнее время, — беззаботно спрашивает Макс, увязавшись следом. Ромка, гремя железным ведёрком, пожимает плечами, не зная, что ответить. Мозг быстро-быстро анализирует чужое поведение, пытаясь понять, с какой великой миссией Максу понадобилось идти с ним. Лучше бы в лагере остался, помогал палатки ставить да к перекусу готовиться. Ромка, конечно, тот ещё недотёпа, притягивающий проблемы разной степени бредовости, но набрать воду из ручья и донести обратно уж как-нибудь без посторонней помощи сможет. По крайней мере, раньше получалось. Вряд ли что-то за пару дней изменилось. — Дома какие-то проблемы? — продолжает допытываться этот неугомонный. Ромка качает головой. — Девушка что ли бросила? — Было бы кому бросать. Нету у меня никого, — буркает, скользя по Максу быстрым взглядом. Потому что боится ненароком засмотреться. Он столько раз практически сдавал себя с потрохами, но Макс почему-то до сих пор то ли не понял, то ли не хотел понимать. Хорошо быть непоколебимым гетеро — даже не допускаешь вариант того, что в тебя однажды может влюбиться товарищ. — Почему? — Что «почему»? Девушки нет? — Необязательно девушки, — уточняет невинно: — Можно мальчика. Ромка замирает как вкопанный. По ногам моментально растекается непонятная слабость, пальцы со всей силы вцепляются в ручку ведра, сжимая её и ногтями отпечатывая на коже вдавленные полумесяцы. В голове не остаётся ничего, кроме тупого шума двигающейся по артериям крови. Макс его заминки не замечает, немного проходит вперёд и только потом, обернувшись, останавливается. Они неподвижно стоят напротив друг друга на расстоянии около двух метров. Ромка с глухим отчаянием осознаёт — губы мерзопакостно дрожат, поэтому больно прикусывает нижнюю, опаляя вкусовые рецепторы металлическими отголосками крови. Что делать с перепуганными глазами, молча дающими ответы на все вероятные Максовы вопросы, он не знает. Очки, как назло, остались прицеплены к рюкзаку в лагере. Хоть сейчас разворачивайся и беги обратно — сообщать Палычу об увольнении. Мол, не справился, не моё и прочая мишура, а на самом деле — влюбился, потерял бдительность, спалился. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает глухо, опуская голову и с преувеличенным интересом разглядывая стоптанные носки ботинок. — Ты понял, Ром, — сократив расстояние, Макс встаёт почти вплотную, подцепляет его подбородок и приподнимает, вынуждая смотреть себе в глаза. — Не бегай от меня. Ромка упрямо смахивает его руку и, уперевшись в грудь, слегка отталкивает. Обходит по дуге, быстрым шагом направляясь к ручью. Макс знает. Вероятно, не первую неделю. Лицо горит от стыда и смущения, глаза, в которые будто песка насыпали, постыдно увлажняются по собственной воле. Рома хочет потереть их, убрать мокрую шторку, неприятно застелившую глазные яблоки, но быстро пресекает сам себя. Догадывается, как именно это будет выглядеть со стороны. Не хватало ещё, чтобы Макс в два счёта раскрыл его состояние. Понял — Ромка еле держится, чтоб не разреветься. И, возможно, тогда бы Макс унизительно посмеялся внутри себя, потому что воспитанный: в лицо слишком низко. Если бы Ромка составлял диаграмму своей ориентации, то уверенно подчеркнул — он на девяносто процентов предпочитает девушек и лишь на десять (и то потому, что вроде не тошнит) — парней. В итоге эти самые десять процентов оказались куда коварней и страшней, чем Рома мог себе представить. В них прекрасно уместился двухметровый Максим Шустов, заполняя собой, своим светом и теплом всё свободное пространство в открытом миру сердечке одного обыкновенного Ромки Ильина, едва-едва разобравшегося, что с ним такое творится. С того момента, как он принял новые чувства, ни о каких других партнёрах не могло идти и речи. Ромка — исключительно максимосексуал, и он совершенно не знает, как с этим фактом карабкаться по жизни дальше. Макс позволяет ему подрагивающей рукой набрать воду и только потом касается плеча. Ненавязчиво сжимает пальцы, будто пытается поддержать. Шумно выдохнув, Рома ставит ведро на землю и медленно оборачивается, поднимая глаза. Словно ждёт неминуемой встречи своего лица с чужим недоброжелательным кулаком, пусть Макс точно не из таких. Ему решать вопросы силой даже внешне не подходит, в отличии от того же Серёги Зотова. Куда с такими ангельскими кудряшками? Курам на смех. — Сходим на свидание? — не меняясь в лице, ошарашивает Макс. Смотрит открыто, с добротой и странной ломкой нежностью. И здесь Ромке совсем не кажется это его выражение каким-то унизительным. Наоборот. Внутри всё сжимается в пищащий неверящий комочек, сердце загнанно колотится, будто пытается пробить грудь молотком. — На свидание? Вместе? — переспрашивает. — Хочешь кого-то третьего позвать? — усмехается Макс, расплываясь в широкой улыбке. Гусиные лапки морщин тепло расходятся от светло-голубых глаз с длинными выгоревшими ресницами, а милая щербинка меж передними зубами приковывает к себе всё внимание. Рома смотрит, не моргая. Разве можно так и на Солнце? Где-то вдалеке раздаётся первый раскат грома. Они и не заметили, как небо окончательно потемнело, а тучи сгустились, нависая над лесом. Выходит, зря они прилетели? Дождик сейчас сам затушит всё, что успело случайно разгореться из-за безалаберных охотников, вечно добавляющих им лишней работы. — А куда пойдём? — робко спрашивает Ромка. Никак у него не получается поверить в поступившее предложение. Макс. Зовёт. На свидание. Значит, он Шустову немного всё-таки нравится, иначе для чего это всё? Лишнюю надежду подарить? Совсем не в характере сердобольного Максима. — Здесь немного вариантов, — он лохматит кудри, словно тоже смущается, — как насчёт пикника? Я знаю классное местечко недалеко от базы. — Круто, мне нравится, — Ромка волнительно щёлкает пальцами. Первый раз не он зовёт на свидание и выбирает локацию, а его. И не девушка, а мужчина, притягивающий своей улыбкой с любого конца базы. Непривычные ощущения. На голову и куртку приземляются первые тяжёлые капли августовской грозы, но ни один из них не обращает на них никакого внимания. — Возьмёшь гитару? Макс быстро кивает и, обхватив его за плечи, склоняется к лицу, ненадолго скользнув своими губами по его — приоткрытым и пересохшим от волнения. Ромка невольно задерживает дыхание и прикрывает глаза, руки безвольно висят вдоль туловища. Макс пышет жаром и пахнет летом, а ещё огромным всепоглощающим счастьем. Тем самым, от которого в голове становится легко, хочется смеяться и обхватить весь мир. Тем, которое бывает только тогда, когда в ответ на раскрытые объятия тебе отвечают руками на лопатках и щекой на твоей. Когда любовь оказывается взаимной. Дождь набирает обороты, холодя по открытым участкам кожи. Шуршит по земле, отбивая дробь по листьям. Лес переполняется жизнью и свежестью. — Промокнем, — резюмирует Макс. Кивнув, Ромка отходит и на носках разворачивается в сторону лагеря. — Эй, Ромашка. Ведро-то кому оставил? И смотрит хитро, но больше Роме не кажется, якобы над ним насмехаются, мысленно поражаясь очередной глупости. Фыркнув, он легко подхватывает ведро за ручку. Макс пристраивается с другой стороны, задевая своими костяшками его — пока ещё мягкие и нежные, не огрубевшие за время тяжёлой работы. Гадая, как будут сушиться — дождь, видать, надолго зарядил — Рома сам подцепляет его мизинец, словно берёт обещание за что-то, как принято в японской культуре. Детский жест, наверное, выглядящий дурацким, но Макс опять улыбается. Солнышко за тёмными тучами не видать. Хорошо, что Ромке теперь светит другое. И пусть его, яркое и нужное, самые сильные грозы с циклонами всегда обходят стороной.