Скорбит душа

      Вошёл Шуйский, князь. Во всём его обличьи отличались смирение и напускная робость.       — Великий государь, челом бью, — нараспев проговорил князь и поклонился царю в пол.       Борис медленно обернулся к нему, глядя со злобной усмешкой.       — А, преславный вития! — воскликнул он. — Достойный коновод толпы безмозглой, преступная глава бояр крамольных, царского престола супостат, наглый лжец, трижды клятву преступивший, хитрый лицемер, льстец лукавый, просвирня под шапкою боярской, обманщик, плут! — зашёлся государь.       Шуйский невольно сморщился, тут же сокрыв неприязнь к словам царя.       — При царе Иване, (покой, господи, его душу), Шуйские князья не тем почётом отличались, — заметил князь, отведя недовольный взгляд.       Борис едва не рассмеялся.       — Что? — воскликнул он. — Да царь Иван Васильич Грозный охотно бы тебя на угольках поджарил, сам, своею царскою десницей, ворочал бы на них посохом железным, псалом священный напевая… — едва не прорычал государь, хмуро глядя на князя. — А мы не горды, нам любо миловать надменного холопа! — с горечью заметил Борис. — Что? Что скажешь, Шуйский-князь?       Шуйский притих и подошёл ближе. Тон его сменился подчинённым.       — Царь! Есть вести, и вести важные для царства твоего, — заговорщически зашептал князь.       — Не те ль, что Пушкину, или тебе там, что ль, привёз посол потайный от соприятелей, бояр опальных? — громко спросил Борис, не желая поддаваться тону князя.       — Да, государь! — так, будто он и не заметив того, закивал Шуйский. — В Литве явился самозванец; король, паны и папа за него!       Борис умерил злобу. Он затревожился и приподнялся в креслах.       — Чьим же именем на нас он ополчиться вздумал? — спросил Борис, уставившись на князя. — Чьё имя негодяй украл? Чьё имя?       Шуйскому только того и надо было. Он расплылся в лукавой улыбке и снова запел задуманную им тайную крамолу.       — Конечно, царь, сильна твоя держава, ты милостью, раденьем и щедротой усыновил сердца твоих рабов, душою преданных престолу твоему. — заговорил князь, кружась вокруг царя. — Хотя и больно мне, великий государь, хотя и кровью моё сердце обольётся, а от тебя скрывать не смею, что, если дерзости исполненный бродяга с Литвы границу нашу перейдёт, к нему толпу, быть может, привлечёт Димитрия воскреснувшее имя.       Борис вскочил.       — Димитрия!.. — в запале воскликнул он и вдруг поворотился к сыну. — Царевич, удались!       Фёдор встал смирно и опустил голову, собираясь с духом.       — Государь, дозволь мне при тебе остаться… — осмелился возразить царевич и тут же попытался объясниться. — Узнать беду, грозящую престолу твоему!       На слова Фёдора Борис отрицательно покачал головой и не позволил сыну настоять.       — Нельзя… Нельзя, дитя! — в ответ на объяснения Фёдора, сказал Борис. Мальчик не унимался.       — Царевич! — окликнул его государь. — Царевич, повинуйся! — вдруг закричал он. Фёдор вздрогнул, кинув испуганный взгляд на отца. Он понял, что настаивать бессмысленно. Поджав губы, царевич удалился. За ним пошёл Борис и запер после его ухода дверь, тут же возвращаясь к Шуйскому.       — Взять меры сей же час, чтоб от Литвы Русь оградилась заставами, чтоб ни одна душа не перешла за эту грань… — отдал приказание государь.      — Ступай… Нет, постой, постой, Шуйский! — вдруг окликнул князя Борис. На лице царя появилась кривая усмешка. Он снова сам подошёл к Шуйскому. — Слыхал ли ты когда-нибудь, — начал царь тем же шёпотом, что начинал до того князь, — Чтоб дети мёртвые из гроба выходили допрашивать царей… царей законных, избранных всенародно, увенчанных великим патриархом?.. — Борис сдавленно засмеялся, заставляя себя отступиться от мысли о кошмаре. — Что?.. Смешно?.. — он схватил вдруг Шуйского за ворот; взгляд его забегал по его лицу в поисках хотя бы улыбки, дающей ему так необходимый гарант того, что он не сошёл ещё с ума. — Что ж не смеёшься? А?!       Шуйский насилу отпрянул.       — Помилуй, великий государь! — взмолился князь, испуганно глядя на Бориса.       — Слушай, князь! — с остервенением бросился на него царь. — Когда великое свершилось злодеянье, когда безвременно малютка погиб, и труп его на площади лежал окровавленный, тяжкой болью в сердцах угличан осиротелых отдаваясь и к мщенью их взывая… малютка тот… погибший… был… Димитрий? — Борис стал говорить едва не шёпотом.       — Он! — без промедления воскликнул Шуйский.       — Василий Иванович! — молебно закричал Борис, падая возле кресел на колени. — Крестом тебя и богом заклинаю, по совести всю правду мне скажи. Ты знаешь, я милостив: прошедшей лжи опалою напрасной не накажу, — стал уговаривать царь, но тут вдруг поднялся и крепко нахмурился. — Но если ты хитришь, клянусь тебе! Придумаю я злую казнь, такую казнь, что царь Иван от ужаса во гробе содрогнётся! Ответа жду!       Шуйский испуганно посмотрел на Бориса.       — И ты не веришь мне? — нарочито удивлённо спросил он. — Ужели усомнился в преданном рабе твоём и казнью лютою стращаешь? Не казнь страшна, страшна твоя немилость, — сладко проговорил князь и подошёл ближе к Борису. — В Угличе, в соборе пред всем народом, пять с лишком дней я труп младенца навещал. Вокруг него тринадцать тел лежало, обезображенных, в крови, в лохмотьях грязных; и по ним уж тление заметно проступало. — Шуйский сморщился, будто и в самом деле представив смердящие тела, но тут вдруг посветлел и снова улыбнулся. — Но детский лик царевича был светел, тих и ясен. Глубокая, страшная зияла рана, а на устах его непорочных улыбка чудная играла, — князь вдруг стал говорить громче, но растекаясь ещё более сладостно. — Казалося, в своей он колыбельке спокойно спит, сложивши ручки и в правой крепко сжав игрушку детскую…       — Довольно! — едва не заревел Борис, изведённый мыслью о младенце. Он бросил рукой в сторону двери. Шуйский покорно удалился, обернувшись только перед уходом на Бориса и едва сверкнув лукавой улыбкой. Государь опустился в кресла измождённый. Он оттянул ворот рубахи, тяжело дыша.       — Уф, тяжело! Дай дух переведу… — со страха вслух забормотал царь. — Я чувствовал, вся кровь мне кинулась в лицо и тяжко опускалась. О совесть лютая, как тяжко ты караешь! — болезненно воскликнул Борис.       Громче завелись часы с курантами, что-то в них заскрипело и зашевелилось. Государь вздрогнул и испуганно посмотрел на них. Никогда ему не очистить своей совести, никогда ему не вздохнуть спокойно, никогда ему не играть с детьми без тайной мысли об убийстве маленького царевича. И руки его казались ему измазанными по локоть в детской крови, и крик младенческий гудел по комнате, звоном отдаваясь в голове.       — Ежели в тебе пятно единое… единое случайно завелося, душа сгорит, нальётся сердце ядом, так тяжко, тяжко станет, что молотом стучит в ушах укором и проклятьем… И душит что-то… — бормотал Борис и голос его с каждым словом становился всё глуше. — Душит… душит… и голова кружится… В глазах… дитя… окровавленное! — вдруг закричал Борис. Он вскочил, с ужасом глядя в пустой угол покоев. Оттуда, ему показалось, смотрели на него печальные и испуганные детские глазки. Государь закрыл рот обеими руками, насилу удержав крик.       — Вон… вон там… что это?.. там в углу?.. — зашептал он, самому себе указывая на видение. Сердце его ухнуло и громко заколотилось, затрепетало. Страх пробрал его до самых жилок. Государь задрожал и отпрянул. Голову кружили мысли. Призрак окровавленного младенца безутешно плакал и всё тянулся к нему маленькими ручками.       — Колышется, растёт… близится… дрожит и стонет… — не сводя глаз с призрака, дрожащим голосом бормотал Борис. В глазах темнело, кровь в нём кипела и билась, не давая дышать.       — Чур, чур!.. — вдруг закричал царь, силясь закрыться от двигавшегося к нему видения руками. — Не я… не я твой лиходей… Чур!.. — заревел Борис, в запале рванув душащий его воротник рубахи. — Чур, дитя!.. Народ… Не я! Воля народа!.. Чур, дитя!.. Господи! — взмолился государь, упав перед образом на колени. — Ты не хочешь смерти грешника; помилуй душу преступного царя Бориса!       Убиенный громко зарыдал, а потом вдруг закричал, и вопль его предсмертный долго гулял ещё по комнате.       Борис рухнул наземь, закрыв голову руками.