***
Жара в Токио в это время года — исключение из правил, но что есть, то есть. Раскалённый воздух дрожит и плавится, расступаясь перед Чуей, который мчится сквозь пробку, объезжая намертво застрявшие автомобили. Он предложил бы всем пересесть на мотоциклы, избавив себя тем самым от проблемы вечной нехватки времени, но знает, что большинство людей слишком любят комфорт и в жизни не оторвут задницу от мягкого сиденья, а уж тем более, не променяют кондиционер на шлем. Да и хрен с ними. Каждому своё. Он добирается до универа за рекордные пятнадцать минут — а Ёсано, на секундочку, с недавних пор живёт в центре, — и останавливается неподалёку от факультетского здания, не глуша мотор. Снимает шлем, тряхнув отросшими волосами, с достоинством оглядывается вокруг. Девчонки-первокурсницы на такое ведутся на раз. Честно говоря, от некоторых особо настойчивых Чуя уже устал отбиваться. Но сейчас они его не интересуют. Потому что его уже ждут. — У тебя удивительное чувство времени, в курсе? Я только подошёл, и в это самое время ты приехал, — говорит Дазай, подходя к нему, роняет рюкзак на землю рядом с мотоциклом, улыбается как всегда загадочно и немного печально. И да, называя его в шутку музой Чуи, Ёсано, как обычно, попала в точку. Чуя много отдал бы, чтобы узнать причину этой смутной печали, скрытой в глубине его глаз. Но вряд ли решится когда-либо об этом спрашивать. — В следующий раз заставлю тебя ждать час, — мстительно сообщает Чуя, разглядывая его. Они не виделись почти неделю, пока Дазай готовился к экзамену, и за эту неделю он немного сдал: под глазами залегли тени, лицо осунулось, и сам он как будто бы похудел. Да уж, эта ваша наука никого не щадит. — Когда ты в последний раз спал? — интересуется Чуя, вскидывая бровь. Дазай морщит лоб, изображая напряжённый мыслительный процесс, но в итоге сдаётся и машет рукой. — Две ночи на энергетиках. С ног валюсь, если честно, — признаётся он и душераздирающе зевает, закрывая лицо ладонями. — Ну и какое тебе нахрен кино? — недовольно спрашивает Чуя и, отстегнув от багажника второй шлем, передаёт ему. — Поехали, довезу тебя до общаги. Дазай послушно кивает, подбирает с земли рюкзак и, нахлобучив шлем, устраивается на мотоцикле позади него. Чуя нелогично любит вот такие их совместные поездки по городу. С одной стороны, ничего особенного не происходит — но с другой, происходит очень даже многое. Ему кажется, что именно из таких моментов он черпает то самое пресловутое и желанное вдохновение — потому что находится наедине с объектом своей любви. По дороге они останавливаются всего раз — чтобы купить кофе в маленькой кофейне неподалёку от общежития, и Чуя на этот раз берёт себе средний капучино, а Дазаю, как обычно — большой раф (в отличие от него самого, Дазай способен выдуть этот стакан в два присеста, и у него ничего не успеет остыть). — Спасибо за кофе, Чуя. — Дазай улыбается, не забывая, впрочем, оперативно прихлёбывать из своего стакана. — Я почти воскрес. — Ага. — Чуя укоризненно косится на него. — Когда следующий экзамен? — В пятницу. — Дазай кривится. — Но там ерунда, Коё-сан меня любит. — Коё-сан любит меня, — от души смеётся Чуя. — А тебя она терпит, потому что считает талантливым. Но не обольщайся: на экзамене она с тебя три шкуры спустит. — Умеешь ты обнадёжить, — бурчит Дазай, уткнувшись в свой стакан. — А ты умеешь раздражать преподов, — не остаётся Чуя в долгу. — И как у тебя это получается? — Просто у меня на всё есть своё мнение, — с достоинством отвечает Дазай. — Так и у меня оно есть. — Чуя выбрасывает стаканчик в урну и лукаво смотрит на Дазая. — Только почему-то оно никого не бесит. — Ну, такой уж я есть. — Дазай пожимает плечами с таким видом, словно это какое-то достижение. Хотя, пожалуй, так оно и есть. Для Чуи Дазай, такой, как есть — одно сплошное достижение. Он исключительный. Особенный. Они познакомились два года назад, когда Дазай поступил сюда, и с тех пор Чуя написал столько стихотворений, сколько не писал за всю свою жизнь, выпустил три сборника, по мнению критиков, очень даже достойных, и вообще... С момента первой встречи с Дазаем он словно начал жить заново. И эта жизнь ему нравилась — пусть даже главным чувством в ней было безответное. — Ладно, я пойду, — говорит Дазай, вновь зевая — на этот раз в плечо Чуи, трётся носом о его рубашку и на пару секунд прижимается к ней лбом, словно ища поддержки. Чуя машинально кладёт ладонь ему на затылок, взлохмачивает и без того спутанные тёмные вихры и бездумно улыбается. Наверное, у них слишком уж нежные отношения для друзей, но ничего не попишешь — творческие личности. С ними и не такое случается. — Выспись, ладно? — напутствует его Чуя, когда Дазай наконец со вздохом отлепляется от него. — Я попробую поговорить с Коё, чтобы не слишком тебя доставала на экзамене. — Ага. Спасибо. — Дазай закидывает рюкзак на плечо, хитро косится на его татуировку, а потом смотрит в глаза и вдруг ухмыляется: — До завтра, печальный ты мой. — Ты хоть в курсе, как отстойно это звучит? — стонет Чуя, хлопая ладонью по лбу. — Никогда так больше не делай. — Как скажешь. — Дазай ухмыляется ещё шире, отступая от него к дверям общежития спиной вперёд, и Чуя понимает, что чёрта с два. Почему-то Дазай обожает его цеплять, а Чуя почему-то ему это позволяет. Ну и пусть. Чуя смотрит, как за ним закрывается дверь, и впервые за всё это время думает, что, возможно, Ёсано в чём-то права. Возможно, было бы гораздо круче подняться сейчас с Дазаем на десятый этаж, пройти по полутёмному коридору к дверям его маленькой комнаты, завалиться вместе с ним на кровать и уснуть, не думая ни о чём. Возможно... Но вряд ли он когда-нибудь узнает о том, как это чувствуется — быть с Дазаем ближе, чем на расстоянии вытянутой руки. Вряд ли он когда-либо перестанет утверждать, что для счастья ему достаточно одних лишь своих собственных чувств. Их на самом деле достаточно. Но возможно, всё дело в том, что «больше, чем достаточно» Чуя никогда прежде не пробовал.***
Чуя всегда сдаёт экзамены самым первым. Ничто не сравнится с чувством превосходства и облегчения, которое приходит всякий раз, когда он покидает аудиторию, окружённый ореолом славы первопроходца, небрежно помахивая зачёткой с заслуженным высшим баллом, в сопровождении завистливых взглядов однокурсников. Представляя себя на их месте, Чуя неизменно содрогается. Нет ничего хуже, чем наблюдать чужой триумф в то время, как до собственного ещё ждать и ждать. А может и не триумф это будет вовсе, кто знает? Учёба — та ещё лотерея. Чуя никогда не перестанет удивляться чужой недальновидности: всем давно известно, что самым первым преподы обязательно накидывают балл за смелость. И не то чтобы он был не уверен в собственных силах — он-то как раз уверен, тут всё скорее в желании как можно скорее покончить с неприятным делом и заняться приятными. Например, увидеться с тем, по кому чертовски соскучился за эти несколько дней, пока оба корпели над учебниками в поисках долбаной непостижимой истины (которой, как известно, не существует) и тоннами уничтожали шоколадки и энергетики. На этой неделе весь универ сдаёт философию, и это даёт о себе знать. Чтобы вытрясти всю эту чушь из головы, придётся хорошенько потрудиться, но Чуе известен отличный способ: сегодня вечеринка у главного университетского заводилы, Фитца, и они с Дазаем приглашены. Но перед этим у них есть несколько часов для того, чтобы... Чуя не знает, для чего именно ему нужны эти несколько часов, они просто нужны, он, конечно, никогда не скажет об этом Дазаю, но ему просто хочется побыть с ним наедине. Это, конечно, очень тупое определение, учитывая, что они постоянно находятся среди людей, но — странное дело — в последнее время эти самые люди будто чувствуют, когда их лучше не доставать, и обходят их стороной, когда они вместе. Наверное, это что-то значит, но Чуя понятия не имеет, что именно. Коё как-то, в очередной раз увидев их с Дазаем и послушав умозаключения Чуи о том, что их буквально игнорируют, когда они вместе, почему-то обронила, что люди всё чувствуют. Но на недоумённый вопрос Чуи, о чём она вообще, только улыбнулась загадочно и свалила, подхватив под руку Оду. Хм, интересно, а это вообще удобно, когда вы с мужем работаете в одном месте и в принципе занимаетесь одним делом? Зная себя, Чуя, наверное, уже повесился бы, но Коё и Ода, насколько ему было известно, даже сейчас, спустя три года после свадьбы, вели себя как будто только что познакомились. И даже периодически отменяли лекции, конечно же, по объективным причинам, но об этих причинах разве что только фанфики не писали. Хотя может уже и писали, они же, как-никак, на литературном. После того, как по наводке Тачихары с ужасом обнаружил на одном из сайтов фанфики о себе, написанные какой-то восторженной первокурсницей, Чуя уже ничему не удивится. Впрочем, учитывая, что в университете он один из самых популярных парней (и не только из-за стихов), всё вполне закономерно и даже логично. Он находит Дазая сидящим на подоконнике самого большого окна в рекреации на третьем этаже. Что тоже закономерно: это любимое место Дазая. Он говорит, что здесь светло и спокойно, и мысли в голову приходят правильные. Не говоря ни слова, Чуя бросает рюкзак на низкую скамейку у окна и присаживается тут же. На подоконнике рядом с Дазаем полно места, но нарушать его личное пространство в тот момент, когда он захвачен творческим процессом, Чуе и в страшном сне в голову не придёт. Это святое. То, что Дазай сейчас полностью в творчестве, Чуе ясно без слов: сосредоточенное выражение лица, закушенная нижняя губа, сведённые к переносице брови, как будто ему не особо нравится то, что получается… И лишь спустя секунду Чуя понимает, что Дазай не пишет. Он рисует. Это что-то новенькое. Нет, Чуя, конечно, в курсе, что Дазай рисует — и очень хорошо рисует, прямо скажем, некоторым выпускникам с изобразительного и не снилось, — вот только обычно он делает это в полном одиночестве. И очень редко кому-то показывает. Чуе показывал. И даже не один раз, отчего Чуя чувствует себя будто бы посвящённым в величайшую тайну вселенной, узнать которую посчастливилось лишь единицам. — Ну блядь, что ж такое, — внезапно тихо матерится Дазай себе под нос, и Чуе становится смешно. Он едва сдерживается, чтобы не фыркнуть, просто Дазай ругается так редко, и в его исполнении это так очаровательно выглядит, что единственная реакция Чуи — это смех. Чтобы скрыть умиление, конечно же. Дазай вздыхает, поднимает взгляд и внезапно тычет в его сторону карандашом, обвиняюще заявляя: — Ты в курсе, что совершенно невыносим? — Я?! — Сказать, что Чуя хренеет от такой наглости — ничего не сказать. Пришёл тут, сел тихо, не мешает, личное пространство уважает, а ему прилетает вот это. — Ну не я же! — С этими словами Дазай разворачивает к нему скетчбук, и Чуя... В его жизни случалось всего несколько моментов, когда он был по-настоящему удивлён и одновременно обрадован (и момент с фанфиком не в счёт, тогда он был в ярости, потому что эта девчонка ему вообще никогда не нравилась). Первый — когда Коё, тогда ещё студентка последнего курса литературного, объявила о выходе своей первой книги. К слову, в тот же вечер на семейном ужине она объявила и о том, что они с Одой женятся, но это известие с учетом того, что они начали встречаться ещё в средней школе, все домашние восприняли как нечто само собой разумеющееся, а отец, кажется, и вовсе вздохнул с облегчением (как и всякий понимающий отец, потерявший надежду когда-нибудь выдать замуж свою слишком уж своенравную дочь). Второй — когда его первый сборник, за отдельные опусы в котором Чуе сейчас было стыдновато, согласилось принять в печать крупнейшее издательство Токио, а потом весь тираж раскупили буквально за неделю. Господи, кому сейчас, в двадцать первом веке, вообще нужны сборники стихов, когда всё можно найти в интернете? Честно говоря, поступая в литературный, Чуя всерьёз думал, что ему придётся выживать на самиздате и писать рецензии на бездарные романы, пока не обзаведётся связями в местном бомонде. Или, что вероятнее, не бросит это гиблое дело — то есть, чёртову литературу — с концами и не подастся к отцу в семейный бизнес. Но оказалось, что насчёт таланта Коё, друзья и родители ему не льстили. Его стихи действительно нравились людям. Очень быстро его имя стало известно в литературных кругах Токио, и ему даже не пришлось напрашиваться на всякие творческие сборища, потому что их организаторы сами начали его на них приглашать. Сейчас, спустя два года, для Чуи это уже в порядке вещей. Правда, по-настоящему грандиозных поводов для радостного удивления в его жизни всё ещё немного. Но момент здесь и сейчас Чуя точно может внести в этот эксклюзивный список. — Как вообще рисовать твои волосы?! — Дазай гневно сверкает глазами, потрясая скетчбуком, а Чуя не может (и не собирается) сдержать идиотской улыбки, лезущей на лицо. Он поднимается со скамейки, шагает к Дазаю, пару секунд рассматривает рисунок, а потом качает головой: — Ты преувеличиваешь. — Да нет же! — Кажется, Дазай вполне всерьёз злится, что с ним случается крайне редко. Обычно он или сыплет едкими саркастичными замечаниями по любому поводу, или болтает без умолку о какой-нибудь ерунде, или молчит, наглухо замкнувшись в себе. В такие моменты Чуе за него почему-то страшно. Неизвестно, что творится в его слишком умной лохматой голове, но зная, что и как он пишет, обольщаться не приходится. На самом деле, Дазай Осаму — довольно депрессивное создание, и Чуя до сих пор удивляется, как его угораздило вляпаться по уши именно в это чудо природы. Вот уж правда, так неудачно влюбляться надо уметь, тут уж он постарался на славу. — Ничего я не преувеличиваю! — продолжает возмущаться Дазай, потрясая перед носом Чуи несчастным скетчбуком. — Их вообще невозможно рисовать, вот сам попробуй. — Я не умею, — пытается защититься Чуя и со смехом закрывает голову руками, когда Дазай начинает в прямом смысле слова лупить его скетчбуком — правда, соизмеряя силу, это чувствуется. Он вряд ли планирует избить Чую, он хочет просто выказать недовольство тем, что у него не получается, и тем, что Чуе от этого смешно. — Да погоди ты, я про другое. — В какой-то момент Чуя перехватывает его руки за запястья и легко встряхивает, заставляя прийти в себя. — Ну ты посмотри на это, — кивает он на рисунок и повторяет: — Ты преувеличиваешь. Я вовсе не такой красивый, как ты тут нарисовал. Дазай, надувшись, несколько секунд рассматривает набросок — всё это время Чуя продолжает держать его за запястья, чувствуя мягкое тепло чужой кожи, и то, как часто под его большими пальцами бьётся чужой пульс, и едва уловимый, выветрившийся с утра свежий аромат не то одеколона, не то шампуня, и в какой-то момент ловит себя на желании уткнуться носом в темноволосую макушку, совсем как несколько дней назад Дазай утыкался лицом в его плечо, — а потом фыркает и независимо мотает головой: — Нихрена я не преувеличиваю, — говорит он, выдирая руки из хватки Чуи. — Ты себя в зеркале давно видел? — Утром, — отвечает Чуя, почему-то внутренне ликуя, как первогодка, которого позвала на свидание самая красивая девочка школы. Дазай закатывает глаза, а потом смотрит на Чую с немым вопросом, но Чуе почему-то кажется, что за этим взглядом скрывается нечто гораздо большее, нежели желание доказать свою правоту. Ну серьёзно, на его рисунке Чуя, вне всякого сомнения, на себя похож, но в то же время это будто бы не он. Слишком уж идеальным Дазай его изобразил. Аж противно. И приятно одновременно. Так или иначе, но все творческие люди видят в том, что изображают или описывают, чему посвящают стихи и песни, о чём снимают фильмы и пишут романы, нечто своё, уникальное, совершенно особенное, нечто для других недоступное — чтобы потом все остальные обычные люди, пытаясь разглядеть то же самое, годами изучали их произведения, и писали километровые рецензии о том, почему это стоит или не стоит считать шедевром, и опровергали мнение большинства, и вели нескончаемые дискуссии об их художественной ценности, и часами стояли в музеях, и десятки раз ходили на один и тот же фильм с одной-единственной целью: достичь такого же уровня грёбаного просветления, чтобы понять, наконец, что же такого на самом деле хотел сказать гений этой нотой или этим мазком кисти. Наверное, довольно-таки самонадеянно вот так вот сравнивать самого себя с произведением искусства, но Дазай в глазах Чуи давно перестал быть просто человеком. Чуя не может воспринимать его без оглядки на его талант — и потому всё, что создаёт Дазай, начиная с мелких набросков (обычно это шаржи на особо противных преподавателей) на полях тетрадей и заканчивая романами, кажется ему неизменно гениальным. И вот теперь его собственный портрет в скетчбуке Дазая — тоже. Потому что всё, к чему приложил руку Дазай — особенное. Он даже помнит момент, который Дазай поймал и решил зарисовать. Что и говорить, получилось донельзя символично, хоть Дазай, конечно, об этом и не знает — а Чуя ему не расскажет. На рисунке в его скетчбуке Чуя сидит на этом самом подоконнике, подобрав ноги под себя, и пишет. Чуя отлично помнит этот день, вернее, вечер несколько недель назад. Последняя пара у Мори-сана, распахнутые настежь окна, прохладный ветер, гуляющий по пустым коридорам — и они вдвоём, решившие задержаться из-за Чуи, у которого вот прямо сейчас внезапно проснулось вдохновение. В тот самый вечер, на этом самом подоконнике он написал «Смутную печаль» — и Дазай тогда, совсем как он сегодня, сидел напротив, боясь нарушить тишину и спугнуть творящееся волшебство. А сегодня он это нарисовал. Круг замкнулся. Только что бы это значило? — Подаришь мне рисунок? — дерзко спрашивает Чуя, даже не надеясь на успех. — Обещаю больше не критиковать. Можно ли вообще назвать это критикой? — Подарю. Когда дорисую. — Дазай спрыгивает с подоконника, захлопывает скетчбук и засовывает его в карман лежащего тут же рюкзака. Выпрямляется, смотрит на Чую сверху вниз и безапелляционно заявляет: — Можешь критиковать, сколько влезет, я всё равно тебя не слушаю. — И сразу же, без перехода: — Пошли, кофе попьём. Я задолбался тебя тут ждать. Чуя улыбается и кивает: — Пойдём. Я угощаю.***
Иногда Дазай просто отвратителен. Как, например, сейчас, когда без зазрения совести прямо на глазах у Чуи наворачивает уже четвёртый эклер, от души пачкаясь в креме, причмокивая и временами даже постанывая от удовольствия. Чуя уверен, что он это специально. — Ты отвратителен, — сообщает он с чувством, прихлёбывая горячий кофе. В этой кофейне он просто восхитительный, как и десерты, цены, правда, кусаются, поэтому сюда они ходят редко — в основном из-за Дазая, которому стрёмно от того, что не всегда может за себя заплатить. Чуя уже устал бороться с его идиотскими предубеждениями, поэтому обычно просто хватает его за шиворот и тащит, куда надо. Чаще всего Дазай сопротивляется, и в итоге они компромиссно сидят на лавочке в парке с кофе и пирожными на вынос из ближайшей по карте забегаловки. Но сегодня — о чудо! — Дазай даже не ворчит и вообще ведёт себя так, словно его абсолютно всё устраивает, включая то, что Чуя платит. Чую всё устраивает тем более. — Ничего подобного! — провозглашает Дазай с набитым ртом и стучит ногтем по лежащему на столе скетчбуку. — Это ты сам невыносим! Особенно твои волосы! — Никто не заставлял тебя меня рисовать, — фыркает Чуя, но сразу же осекается, осторожно поглядывая на Дазая: мало ли, ещё обидится. Дазай обижаться даже не думает. — Это терапия. Рисую, что хочу, — с достоинством заявляет он.— Захочу — и буду рисовать только тебя. Или вообще всё, что угодно, кроме тебя. Ну нет. Второй вариант совершенно неприемлем. Даже несмотря на то, что Дазай своими художествами явно ему польстил. — Ладно, понял, уже заткнулся. — Чуя даже поднимает руки, как будто сдаваясь. Что и говорить, угроза крайне убедительная. Дазай ухмыляется, направляя на него вилку с видом «то-то же!» — и продолжает уничтожать эклеры. Единственное, что удивляет Чую: как Дазай со всей его любовью к сладкому и вот этой вот дурашливостью умудряется писать на редкость депрессивные вещи. И глубокие — этого не отнять. Как будто, прячась под маской шута, он никому не желает открываться до конца. Даже Чуе — несмотря на всё, что их связывает. За два года они очень сблизились (Чуя вот, даже влюбиться по уши умудрился), узнали друг о друге такое, что не знает больше никто, но Дазай для Чуи и по сей день остаётся тайной если не за семью печатями, там за двумя-тремя уж точно. Но от этой недосказанности, неоднозначности, от всё той же смутной, невыразимой печали, скрытой на глубине тёмных глаз, Чую тянет к нему только сильнее. Он искренне благодарен своей судьбе. За то, что они с Дазаем встретились, что не прошли мимо друг друга, а подружились, да так тесно, что слухи, честно говоря, о них по универу ходят всякие. Не осуждающие, отнюдь — понимающие, скорее (все ведь люди творческие), хоть и не имеющие ничего общего с действительностью. Возможно, Чуя самую малость сожалеет об этом. Но он рад всему, что у него есть. — Извините? Накахара-сан? Это правда вы?! Чуя с недоумением оборачивается на голос, окликнувший его — робкий, девичий, откровенно смущённый. Так и есть. Рядом с их столиком неловко переминаются с ноги на ногу две совсем юные девчонки. Чуя их видит впервые, поэтому удивления не скрывает. —Да, это я, —отвечает он с лёгким кивком, обозначающим поклон.— Вы что-то хотели? —О!.. — Одна из девушек прикрывает рот ладошкой, и её глаза округляются, а широкая восторженная улыбка расползается на всё её прекрасное личико. — Это правда вы?! Накахара-сан, я вас обожаю! Ой, простите, пожалуйста! Она взрывается заливистым смехом, а её подружка просто пялится на Чую, как на сошедшее с небес божество. Другие посетители кофейни наблюдают за сценой с изумлением — «это ведь то ещё вторжение в личное пространство, ну и молодёжь пошла», читает Чуя по лицам тех, кто постарше, — но без враждебности. — Простите, пожалуйста, Накахара-сан, но не могли бы вы... — Первая девушка начинает торопливо копаться в сумочке и спустя несколько секунд извлекает из неё небольшую книжку, в которой Чуя с некоторым смущением (и гордостью) узнаёт свой собственный сборник стихов, вышедший совсем недавно. На первой странице есть его фотография, так что отпираться бессмысленно. Да Чуя, собственно, и не собирался. Ему нравится… Популярность. — Да, это я. — Он вновь склоняет голову, соображая, наконец, что, наверное, жутко невежливо вот так вот сидя разговаривать с дамами. Порывается было встать, но в этот момент девушка протягивает ему сборник и ручку и умоляюще произносит: — Подпишите, пожалуйста! Чуя падает обратно на стул и в этот момент ловит на себе взгляд Дазая — заинтересованный и донельзя хитрый, будто он сам всё это подстроил и теперь наслаждается реакцией всех вольных и невольных участников постановки. Это, конечно, просто мысль, потому что вряд ли Дазай стал бы заморачиваться такой ерундой, да и, к тому же, у Чуи уже несколько раз просили автографы. Правда, обычно всё это происходило в менее смущающих обстоятельствах — то есть, когда Чуя был один. Он не знает, как объяснить то, что присутствие Дазая смущает его сейчас. Просто... Он слегка смущён, вот и всё. Но не настолько, чтобы отказать поклонницам в маленькой радости. — Конечно. — Он с улыбкой забирает из трясущихся рук девушки сборник и ручку, открывает первую страницу и размашисто расписывается под собственной фотографией. Подумав, решает, что чего-то не хватает, и поднимает взгляд на девчонку, которую, судя по виду, сейчас хватит инфаркт от восторга. — Как вас зовут? — максимально галантно спрашивает он. — Ю-кико, — отвечает та, заикаясь, по её лицу расползается румянец, и Чуя чувствует себя едва ли не господом богом, способным вершить судьбы людей. Он дописывает под фотографией «Юкико, с любовью…», закрывает книжку и отдаёт её обратно. Юкико вцепляется в сборник, как в величайшую драгоценность, лепечет: —С-пасибо, боже, Накахара-сан, вы такой... я вас обожаю... — Ну что вы, не стоит, — великодушно отмахивается Чуя. Девушка бормочет ещё что-то о своей неземной любви к его творчеству — и в этот момент в дело вступает её подруга, которая, судя по гораздо более спокойной реакции, столь ярой поклонницей современной поэзии не является. — Извините, — чуть гнусавит она, поправляя на носу очки и, кажется, с некоторым осуждением поглядывая на Юкико. — Если позволите. Можно сфотографироваться с вами и вашим парнем? У Чуи, который именно в этот момент решает сделать глоток, кофе идёт носом. Дазай давится пирожным и, кажется, начинает задыхаться. Девчонки косятся на них с испугом, особенно та, что просила сфоткаться — похоже, поняла, что ляпнула что-то не то. Боже, Чуя чувствует себя, как в каком-то долбаном водевиле. Персонажи из них всех— просто сказка, конечно. — Нет, я думаю, это лишнее, — кашляя и стуча кулаком себе в грудь, хрипит Чуя, отмахиваясь от опешивших девчонок. Это, наверное, не очень-то вежливо, но, вашу мать, разве можно вообще вот так вот в лоб живым людям заявлять?! Да ещё и в общественном месте! — Спасибо, извините, пожалуйста, простите, — лепечут те и спешно ретируются прочь. Рядом с их столиком в момент материализуется невозмутимый официант и с каменным лицом интересуется, не нужна ли помощь. Чуя мотает головой и поспешно сбегает в туалет. Смотреть в глаза Дазаю, который уже немного пришёл в себя, он в данный момент не в силах. И непонятно, почему: вроде бы, ничего особенного не произошло, учитывая всё те же слухи, гуляющие по универу, но в то же время мать вашу! Неужели всё настолько очевидно?! Закрывая за собой дверь уборной, Чуя замечает, что руки слегка подрагивают. Слава небесам, тут просто один маленький туалет без кабинок, потому что ему жизненно необходимо хоть на пару минут остаться в полном одиночестве. И оценить ситуацию в зеркале. Однако уже спустя секунду он понимает, что зря это сделал. Потому что если прежде надежда на то, что в его лице присутствует хоть какая-то невозмутимость, ещё теплилась, то сейчас всё, чего хочется Чуе — это разбить себе лоб ладонью. И как он прежде не замечал, насколько всё очевидно? Интересно, Дазай догадался? И как давно он догадался? А если не догадался, значит ли это, что он даже не думал в сторону такого варианта развития их дружбы с Чуей? И, если не думал — значит не хотел? Чёрт знает что, боже. Все эти мысли точно не доведут до добра. Чуя довольно неплох в логических рассуждениях, но во всём, что касается Дазая, его логика неизменно даёт сбой. Дазай — единственная константа в его жизни, которая не поддаётся логическому объяснению. И пусть так будет всегда, хрен с ним. Главное, чтобы Дазай так и оставался константой. Вдохновение Чуи — крайне капризная штука, но Дазай вдохновляет его всегда. Пожалуй, пора признать, что Дазай — его чёртова муза, ни больше, ни меньше. И, кстати, Чуя вовсе не скрывает совершенно особого к нему отношения. Хм... Возможно, слухи, гуляющие о них по всему универу (и, как выяснилось, не только по универу) вовсе не лишены оснований. Вообще-то, тем лучше. Значит, ничего криминального не произошло. Всё как обычно. Ну, почти. За исключением того, что теперь он в курсе, что палится. Ведь, на самом деле, если задаться вопросом, как бы повели себя обычные друзья, будь они застигнуты врасплох подобной ситуацией? Наверняка просто поржали бы и всё. Если у них, конечно, с чувством юмора всё в порядке и предубеждений нет. У Чуи — просто ноль грёбаных предубеждений и чувство юмора на высоте. Но вспомним, как он себя повёл. Совершенно, мать твою, по-идиотски! Он ведь просто сбежал, как сбегают с места преступления нашкодившие мальчишки, чувствующие свою вину. Вины его нет никакой — кроме того, что он влюбился, как тот самый мальчишка, и теперь не знает, что делать с этим чувством, которое, с одной стороны, возносит его на небеса, а с другой — заставляет всё чаще задумываться о земном. Почему он вообще решил, что Дазай не должен знать? Да, наверное, это страх, но лишь малая часть. Чуя не боится быть отвергнутым. Положа руку на сердце, он уверен, что даже если бы признался и получил отказ, они с Дазаем всё равно остались бы друзьями. Просто потому, что вряд ли уже смогут друг без друга обходиться. Когда-нибудь в будущем — возможно, но не сейчас. Сейчас... Они просто нужны друг другу. Первое, что делает утром Чуя — проверяет входящие на телефоне. Первое, что делает утром Дазай — пишет ему «с добрым утром». Последнее, что делает Дазай перед тем, как отправиться спать — пишет об этом Чуе, получая в ответ неизменное «доброй ночи». Это настолько... обычно и необходимо, что Чуя не представляет свою жизнь без этих обязательных ритуалов. Они словно впаялись в подкорку, встроились в ДНК, закрепились в теле на уровне безусловных рефлексов, и он вовсе не против. Возможно, кто-то назовёт это зависимостью, но Чуе плевать. Ему нравится быть зависимым от Дазая, зацикленным на нём настолько, что первые и последние мысли каждый день — о Дазае. Чуе нравится это состояние. Благодаря ему он всегда немного не в себе, всегда остаётся в потоке, в состоянии непроходящего творческого возбуждения, когда каждую секунду времени, не занятого общением с Дазаем или совсем уж неотложными делами, пальцы сами тянутся к карандашу или ручке, а в голове сами собой рождаются до ужаса банальные, но почему-то нравящиеся людям рифмованные строчки. Так вот, возвращаясь к логике — Чуя не боится озвучить свои чувства. Он просто не считает это... нужным. В первую очередь — Дазаю. У него ведь наверняка есть свои собственные, не связанные с Чуей планы на жизнь, и последнее, чего хочет Чуя — мешать им, даже косвенно. Он думает о том, насколько неловко, должно быть, почувствует себя Дазай, если бы Чуе пришло в голову вывалить на него свои чувства, переложив тем самым чёртову ответственность, и оставить разбираться с ними в одиночку — ведь друзей, кроме Чуи, у Дазая нет. Это было бы крайне эгоистично с его стороны. Становиться в глазах Дазая конченым эгоистом Чуя не хочет. Он плещет в лицо холодной водой, вытирается бумажными полотенцами и выходит в зал, полный решимости и дальше вести себя как ни в чём не бывало. Если получится. Дазай по-прежнему сидит за их столиком, подперев щёку кулаком, и задумчиво смотрит в окно. Там есть, на что посмотреть. Кофейня расположена в очень живописном месте, да ещё и на втором этаже нового здания — оно, как инородный элемент, торчит среди низеньких традиционных домишек, давным-давно из обычных жилых домов превратившихся в аутентичные магазинчики сувениров и маленькие уютные семейные ресторанчики, передающимися по наследству от отцов сыновьям. Чуя даже шаг замедляет. Он одновременно любуется Дазаем и жалеет, что не умеет рисовать. Он мог бы нарисовать Дазая так же, как тот нарисовал его — и никогда никому не показать, оставив этот портрет достоянием лишь собственной памяти. Но рисовать он, увы, не умеет, и потому, делая несколько разделяющих их шагов, просто любуется: тем, как Дазай хмурит брови, явно думая о чём-то, что его беспокоит, тем, как длинные изящные пальцы барабанят по столешнице, выстукивая одному ему понятный ритм, тем, как первые лучи закатного солнца ложатся на его лицо — осунувшееся и бледное от недосыпа, но всё равно чертовски прекрасное. Ты должен вести себя как ни в чём не бывало, строго напоминает себе Чуя, усаживаясь за столик напротив него. Улыбается Дазаю (конечно же, как ни в чём не бывало), который переводит на него слишком уж загадочный взгляд... И понимает, что миссия безнадёжно провалена, когда слышит: — Чуя, а что бы ты им ответил, если бы мы и правда встречались? Чуя во второй раз за полчаса близок не то к сердечному приступу, не то к истерике, и непонятно, какой вариант лучше. Он, хлопая глазами, пялится на Дазая, который с совершенно невозмутимым видом отпивает кофе (пока Чуя в туалете предавался экзистенциальному кризису, он успел заказать им ещё) и смотрит ему в глаза поверх чашки. Твою ж мать. Если это не долбаная провокация, тогда Чуя — Юкио Мисима. — К чему вопрос? — спрашивает он после паузы, за время которой можно было устроить парочку концов света. Или мировую войну. В общем, после очень говорящей паузы. Ещё и голос хрипит, пиздец. Дазай в невыносимо своей манере склоняет голову к плечу и пожимает им, улыбаясь. — Просто интересно. Они были так уверены… Чёртов Дазай. Боже, он ведь совершенно точно его провоцирует, а Чуя ведется, как самый настоящий влюблённый придурок. Хотя кто же он ещё? Именно влюблённый придурок. И идиот. Сейчас Чуя не сомневается, что Дазай его раскусил. Возможно, даже давно. И никак, ни единого раза, ни единым намёком не показал, что он в курсе. Или... Или просто он ещё больший идиот, нежели предполагал? Чуя внезапно злится. Это не злость-раздражение, когда хочется, чтобы от тебя все отстали, и не злость-ярость, когда хочется крушить и ломать всё на своём пути. Это скорее досада — на себя, на Дазая, на весь этот ёбнутый мир, в котором его любви нет места, — но такая, после которой так и тянет пойти и что-нибудь кому-нибудь сломать (в идеале, конечно, помутузить грушу в спортзале). Этого чувства оказывается достаточно, чтобы взять себя в руки и дать волю тому самому спортивному азарту, который помогает решать проблемы и расставлять точки над фундаментальными «i». — Ну, — он тоже пожимает плечами, делая глоток кофе, — мы ведь не встречаемся, так что не о чем тут рассуждать. В этот момент Дазай в очередной раз удивляет его. Но уже не до приступа — хотя сердце Чуи подскакивает и начинает биться где-то в горле, когда Дазай всё с тем же нарочито невозмутимым видом подаётся к нему через стол и, понизив голос, говорит: — Так представь, что мы встречаемся, и ответь. Ладно. Это уже не похоже на шутку. Дазай не улыбается, он смотрит Чуе в глаза так внимательно, словно намеревается взглядом вытянуть из него душу, и Чуя внезапно не находит в себе сил сопротивляться этому, как и отвести взгляд. — Дазай. — Он тоже подаётся навстречу, сокращая расстояние между их лицами ровно настолько, чтобы официанту не пришлось просить их покинуть заведение за нарушение общественного порядка. — Чего ты добиваешься? Дазай ухмыляется. Он сидит со стороны, освещённой закатным солнцем, и в его лучах да с этой ухмылочкой его лицо приобретает прямо таки коварное выражение. — Чуя. — Он вновь подпирает щёку кулаком, но не отодвигается, и улыбка на его лице становится ещё коварнее. — Я всё знаю. Неизвестно, сколько спин за долгую историю человечества при этих словах облилось холодным потом, но спина Чуи — точно в их числе. Он сглатывает комок в горле и хмурится, пытаясь взять себя в руки, чтобы голос звучал как можно более небрежно. — Звучит не очень. — Он даже умудряется ухмыльнуться в тон Дазаю. — Ненавижу эту фразочку. — А вот ты, мой печальный, ни-хре-на не знаешь, — продолжает Дазай, будто не слыша его, и его улыбка в момент становится другой. Какой-то... Нежной? — Пройдёмся? Надоело здесь сидеть. — Дазай отодвигается, подмигнув ему, залпом допивает кофе, а Чуя... Чуя совершенно сбит с толку. Но послушно поднимается и, оставив на столике несколько купюр, идёт вслед за Дазаем, который, чуть ли не насвистывая, широко шагает к выходу. Спускаясь по лестнице, выныривая из распахнутых дверей прямиком в тёплый летний вечер, машинально поднимая голову к небу, разглядывая пушистые облака, неторопливо следуя за Дазаем в полушаге позади, Чуя последовательно придумывает и один за другим отметает как не выдерживающие никакой критики целых четыре варианта защитной речи. Это никуда не годится. Да и от кого ему защищаться? Если только от самого себя, но все стадии принятия неизбежности Чуя прошёл давным-давно и смирился с нею, конечно, как и миллионы людей до него. У его неизбежности тёмные волосы и глаза, не сходящая с лица язвительная улыбка и талант, от которого захватывает дух. Его неизбежность бывает до ужаса упрямой и отвратительно непоследовательной, и тянет до последнего, лишь бы не делать того, что делать нужно, а так не хочется, и решительно забивает на вещи, по всеобщему убеждению являющиеся важными, и никогда не смирится с ограниченностью этого мира. Всё это Чуя понимает как никто. Творческие люди редко бывают покладисты и системны, а про заставить себя делать нелюбимое и говорить нечего. Но талант искупает всё. У Дазая столько таланта, что хватит на десятерых и ещё останется. Этому очень сложно не завидовать, но у Чуи как-то получается. Наверное, всё дело в том, что он чертовски влюблён. — Мы идём в какое-то конкретное место или просто гуляем? — интересуется он спустя пару минут, когда молчание между ними начинает напрягать. — Мы гуляем в какое-то конкретное место, наверное, — беззаботно пожимает плечами Дазай. Он выглядит так расслабленно и спокойно, словно не сам пятнадцать минут назад коварно ухмылялся в лицо Чуе, заявляя, что тот нихрена не понимает. Для Чуи до сих пор остаётся загадкой, что именно он «не понимает», так что он надеется получить от Дазая объяснения в том месте, куда они «наверное, гуляют». Зная Дазая, не факт, что он их получит, конечно, да и вряд ли будет настаивать, ведь не факт, что услышанное ему понравится. Но нетерпение, какое-то болезненное любопытство прямо таки зудит в кончиках пальцев, заставляя сжимать их в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Чуя одновременно не хочет и жаждет услышать объяснения Дазая. Нет ничего хуже неизвестности. Правда всегда лучше, даже если она совершенно тебя не устраивает. Он открывает рот, чтобы уточнить пункт назначения, но в этот самый момент Дазай неожиданно поворачивается к нему и спрашивает: — У тебя ведь есть сигареты? — Конечно. — В который раз за день Чуя сбит с толку. За время, пока они общаются, он успел неплохо изучить привычки Дазая и сейчас удивлён и заинтригован. Дазай курит очень редко, и обычно это связано с какими-то волнующими, но очень хорошими событиями или новостями. Что же такого у него могло случиться? Волнующего и хорошего? И при этом не связанного с ним, Чуей? Чуя не только удивлён и заинтригован, но ещё и уязвлён, ведь обычно всеми своими радостями Дазай сразу делится с ним. Сразу — то есть, моментально, в любое время дня и ночи, и его совершенно не волнует, чем в это время занят Чуя. Это, наверное, довольно эгоистично, но Чуя с лёгкостью прощает Дазаю эту слабость. Он уже не представляет, что может быть по-другому. И, если начистоту, не хочет. Доверие Дазая — то немногое, что для Чуи имеет значение. — Пойдём к воде. — С этими словами Дазай сворачивает на узкую усыпанную мелким гравием тропинку, ведущую на берег залива. Чуя только качает головой, но покорно плетётся следом. Пройдя пару сотен метров по берегу, Дазай наконец останавливается и присаживается на огромный нагретый солнцем валун. Чуя падает рядом прямо на песок, вытряхивает из пачки сигарету, закуривает, выдыхает дым... И лишь в этот момент понимает, что нервы у него на пределе. Они натянуты, как гитарные струны, и не рвутся со свистом, перерезая всё, что окажется на пути, лишь потому, что он просто не имеет права расслабиться в присутствии Дазая. Ведь расслабиться означает отпустить, а отпустить означает непременно выкинуть что-нибудь провокационное. Сказать, сделать — неважно, важен только результат. Но главный провокатор в их паре — Дазай, и Чуя не собирается отбирать у него заслуженные лавры. Он предпочтёт пересилить себя и подождать, особенно с учетом того, что всё ещё не понимает, что же имел в виду Дазай там, в кофейне, когда они сидели рядом, и Чуя избегал его взгляда, как мучимый совестью вор. У него чёткое ощущение, что его поймали с поличным. И он планирует отпираться и стоять на своём до конца, ведь последнее, что ему хочется видеть, слышать и ощущать — неловкость и непонимание, которые обязательно возникнут, если он во всём Дазаю признается. Вряд ли Дазай поверит тому, что Чуе и так хорошо, что ему достаточно одних лишь собственных чувств. Но куда хуже этого попытки убедить друг друга в том, что удастся остаться друзьями, после того, как выяснилось, что один любит, а второй не может ответить взаимностью. Не удастся. Никогда. — Хэй, я тебе не мешаю? — вдруг слышит он и понимает, что совершенно забыл о Дазае. Не о его существовании, конечно, а о том, что он тоже хотел покурить. И вообще-то притащил его сюда ради этого. — Извини, сейчас. — Похлопав себя по карманам, Чуя перебрасывает ему пачку и зажигалку, и, пока Дазай закуривает, наблюдает за ним, как заворожённый. Дазай курит редко, а жаль. Ему идёт. Если бы Чуя умел, он бы это тоже нарисовал, как и миллион других моментов с тем, что у Дазая получается лучше, чем у всех прочих. Всё, за что он берётся. И это вовсе не преувеличение. Ну, разве что, самую малость. Чуе немного смешно от того, что в его глазах Дазай вовсе не тот, кем его видят все остальные. Наверное, так и должно быть, но в то же время Чуя прекрасно видит его недостатки. Некоторые его прямо таки бесят, но не настолько, чтобы задаться целью что-то в Дазае переделывать. И это, кстати, взаимно. Свои собственные недостатки Чуя видит не менее чётко, но ни разу за два года дружбы не слышал, чтобы Дазай о чём-то высказывался. И дело не в том, что его самого или Дазая всё устраивает. Просто... Наверное, они принимают друг друга, вот и всё. Так уж повелось, и Чуя многое отдаст, чтобы так и было дальше. В первые пару месяцев, когда осознал всё, он действительно думал о том, чтобы признаться, но потом... Дазай — не только самый талантливый, но и самый непредсказуемый человек из всех, кого Чуя когда-либо знал, так что предугадать его реакцию на признание невозможно. Он может обрадоваться, может отнестись безразлично, а может отстраниться и замкнутьcz в себе насовсем. И этого Чуя себе не простит. Ёсано может сколько угодно говорить о том, что так было бы честнее и лучше, но она не знает Дазая так, как его знает Чуя. И, конечно, не чувствует. У них двоих много общего и ещё больше того, в чём они не схожи, но это как будто помогает им становиться всё ближе друг к другу. Чуя ни на что это не променяет. Он не выдерживает первым. Обычно молчание между ними ощущается естественно, но сейчас оно тяготит, как будто оттягивает время оглашения приговора, а Чуя ненавидит ждать. Уж пусть лучше всё случится поскорее, ведь тогда проще будет искать решение. В его ситуации решений может быть только два — и ни одно из них от него не зависит. Это напрягает, сильно, но он готов пойти на этот риск ради правды и определённости. Ещё вчера не был готов, но сегодня всё перевернулось с ног на голову, и то, что казалось незыблемой константой его персонального мира, пошатнулось из-за воли Дазая. Чуя не сомневается: Дазай сам захотел расставить все точки над «i», иначе он вообще не начал бы этот разговор и просто продолжал бы вести себя как обычно. Что же... Значит, так тому и быть. Он тушит окурок в песке, слушая мерный плеск волн и бормотание радио где-то неподалёку, и криво усмехается мысли о том, в какой момент его грёбаная жизнь настолько усложнилась. По всему выходит — сегодня. — Так, Дазай, ты, кажется, что-то хотел мне объяснить? — Знаешь, Чуя, мне интересно, как долго ты собирался молчать? Они произносят это одновременно, и одновременно замолкают, и одновременно смотрят друг на друга, как застигнутые врасплох преступники, но если Чуя на самом деле почти преступник, то Дазая таковым сложно назвать, он ведь ничего не скрывает... Ведь не скрывает?.. Но по взгляду Дазая — а Чуя не только его привычки успел изучить, — он понимает, что ошибается. Возможно, у Дазая куда больше тайн, чем Чуя способен вообразить. И возможно ли, что какая-то из этих тайн связана... с ним? Да нет. Бред какой-то... А потом сердце Чуи подпрыгивает и замирает в груди, потому что Дазай говорит: — Я знаю, что ты чувствуешь. Давно знаю, Чуя. Это бьёт наотмашь хуже пощёчины. Сперва Чуе хочется сказать Дазаю, что он ошибается. Потом — что Дазай ничем ему не обязан. Потом — просто молча встать и уйти. Но он не успевает принять ни одного из этих неверных решений. Потому что Дазай смотрит на него, улыбаясь совсем не так, как обычно — не иронично и немного язвительно, а мягко и как будто бы нежно, и любые слова протеста застревают у Чуи в горле, когда Дазай говорит: — Со мной такого никогда не было, поэтому я не знаю точно, но... — Он смотрит в глаза Чуе, и его скулы вдруг заливаются румянцем, и ему явно непросто, судя по тому, как он кусает губы, а Чуя ловит себя на том, что улыбается, ведь Дазай очевидно смущён, но решителен, и выглядит это поистине очаровательно. — Мне кажется, я чувствую то же самое. Это похоже на выстрел в упор — оглушающий, парализующий и неотвратимый. Если вам стреляют в голову, ни о чём другом думать вы уже не способны. Сейчас Чуя чувствует себя в точности так же. — Тебе... кажется... что? — Напряжение всё-таки даёт о себе знать. Голос Чуи срывается и хрипит, а он сам словно слышит себя со стороны и всю эту дурацкую, прекрасную, нереальную сцену наблюдает как будто извне. Он вдруг ощущает такую лёгкость, словно отделился от тела и воспарил в невесомость. Осознание услышанного, как водится, приходит секундой позднее, и смешанные чувства — восторг, неверие, смущение, радость, любовь, конечно, чёртова любовь, — захлёстывают, борются за место в сердце и в конце концов переполняют его, заставив сорваться в аритмичный восхищённый галоп. Ещё спустя секунду Чуя понимает, что сидит с открытым ртом, пялясь на Дазая, как на сошедшее с небес божество. Хотя для него Дазай всегда был кем-то сродни божеству — недоступному, далёкому, бесконечно талантливому. Божеством, которым позволено восхищаться, но не более, и смириться с его существованием, и мечтать о его снисхождении по ночам. Интересно, если бы Чуя был не поэтом, а, скажем, механиком, пришла бы ему в голову подобная чушь, или он рисковал бы остаться нормальным человеком? Дазай смотрит на него удивлённо, как ребёнок, вынужденный объяснять тупым взрослым очевидные вещи, вроде устройства Вселенной или того, как работают человеческие чувства. Под его взглядом Чуя чувствует себя полным придурком, и, наверное, так оно и есть, раз он не понимает, что... — Мне кажется, я тоже тебя люблю, — говорит Дазай осторожно, но при этом чертовски уверенно, и Чуя — в который раз за день? — теряется во времени и пространстве, потому что из уст Дазая это звучит так... Просто? Обычно? Очевидно? Чёрт возьми, правильно? Господи... Впервые в жизни Чуя готов официально расписаться в собственном писательском бессилии, потому что не может подобрать грёбаных слов для того, чтобы описать происходящее. Ни одного мало-мальски подходящего слова, и это просто смешно, потому что здесь и сейчас, в самый, чтоб его, важный момент в своей жизни он может только сидеть и, как полный кретин, молча хлопать глазами в ответ на признание в любви от человека, в которого сам влюблён кучу времени и давным-давно смирился с тем, что никогда этого признания не услышит. Но вот услышал и... Сидит. Боже, какой же он придурок! Хотя, конечно, не исключено, что это не он дурак, а просто миллиарды людей за миллионы лет эволюции не придумали идеальных слов, и вот теперь он, Накахара Чуя в долбаном двадцать первом веке вынужден перебиваться одними лишь междометиями. Это что же, все люди, жившие до него, ещё большие дураки, получается? У них была хренова туча возможностей придумать что-то грандиозное, но они придумали лишь одно-единственное слово «любовь» и на этом, идиоты, успокоились? Или... Может быть, этого на самом деле достаточно? Просто одно слово. Мало этого или много? Или всё-таки достаточно? «Любовь», «love», «liebe», «amore», «amar», «amour» — если разобраться, на многих языках это слово звучит очень похоже, в отличие от большинства других слов, и, возможно, это тоже что-то значит? Возможно, это нечто гораздо большее, чем обычное сочетание букв, придуманное людьми для лучшего понимания друг друга? Ведь чувства важнее и громче слов, чувства есть истинное наполнение слов, их суть и смысл, всё с одной-единственной целью. Чтобы здесь и сейчас, в двадцать первом веке, март, Токио, побережье, в одной из сотен тысяч ничего не значащих в масштабах Вселенной географических точек одной маленькой голубой планеты двое людей сказали друг другу именно это? Что любят друг друга. И этого будет достаточно. Для их личной вселенной — более чем. Чёрт, будь Чуя механиком, он сто процентов не задумывался бы о подобной хрени. Копался бы в своих моторах, жил не обременённую творческими порывами жизнь и не знал горя. Но так, пожалуй, неинтересно, верно? Если время от времени не думать о чём-то великом и грандиозном, недолго превратиться в скучного обывателя, что само по себе хуже смерти. Далеко не впервые в жизни Чуя рад, что его угораздило родиться обременённым талантом писателя. Пусть даже ахинея в голове как константа существования. Он привык. Ведь то, что происходит с ним сейчас, внутри, снаружи, везде, выглядит одновременно как пьеса абсурда и как самое лучшее, что случалось с ним в жизни. Чуя прочищает горло, смотрит на потухший окурок в своей руке и чувствует острую необходимость немедленно закурить снова. По крайней мере, когда куришь, рот занят и можно не говорить. — И... — прокашлявшись, он разгоняет дым перед лицом рукой и не смотрит Дазаю в глаза. — Почему ты так думаешь? Дазай вздыхает — Чуя всё ещё не смотрит, но слышит отчётливо. И знает этот вздох. Это «ну как ты не понимаешь, это же очевидно» вздох, и вздох «угораздило же связаться с идиотом», и вздох «я думал, ты более сообразителен, Чуя». — Ну смотри. — Дазай спрыгивает с камня и усаживается рядом с ним на песок, и это то, чего Чуя в очередной раз не ожидал. Как и того, что Дазай начинает перечислять, будто бы для верности загибая пальцы: — Я всё время хочу находиться с тобой рядом. Я скучаю, когда мы долго не видимся. Я обсуждаю с тобой первым всё, что происходит в моей жизни. Мне важно твоё мнение обо мне. Ты мне чертовски нравишься, хотя это, конечно, не показатель, ты красавчик и нравишься многим, но я вообще не хочу тобой делиться ни с кем. И мне кажется, что это взаимно, нет, я даже в этом уверен. К тому же... — Подожди, стоп, я не о том. — Чуя, совершенно оглушённый и ошарашенный этим потоком внезапных шокирующих откровений хватает его за запястье, и это первый физический контакт между ними с начала этого идиотского разговора, и Чуя понятия не имеет, горят ли его щёки из-за этого или из-за того, что он только что услышал, да и какая, в сущности, разница, почему. Главное, что он услышал, и теперь держит Дазая за руку, а тот смотрит в ответ так внимательно, словно вознамерился вычитать в лице Чуи ответ на главный вопрос мироздания. Единственное, что он сейчас может в лице Чуи вычитать — то, что они оба идиоты. — А о чём? — деловито интересуется Дазай, не отводя взгляда и не предпринимая попыток отстраниться или высвободить руку. Действительно. О чём? — Я не знаю, — голос Чуи падает до шёпота. — Тогда может, — Дазай наклоняется к самому его лицу, прежде, чем Чуя успевает его остановить, — об этом? В тех самых мечтах, которые преследовали Чую с самой первой встречи, он всегда целовал Дазая сам. Какими бы ни были воображаемые сопутствующие обстоятельства, какие бы идиотские ситуации ни рожала его воспалённая, безнадёжно больная Дазаем фантазия, всегда он, Чуя был тем, кто делал роковой, решающий, однозначный первый (в девяносто девяти процентах случаев, как он считал когда-то, дурак, и последний) шаг. Сейчас весь его мир, и воображаемый, и реальный, встаёт с ног на голову — потому что Дазай целует его. Дазай. Целует его. Первым. Жизнь, чтоб её, чертовски непредсказуемая штука, а люди в ней — бумажные кораблики, влекомые ветром перемен, которые обязательно случаются с каждым, но то, хорошие они или нет, зависит только от нас. Мы все жалеем о том, что сделали, но о том, чего не сделали — струсив, смалодушничав, просто поддавшись сомнениям или уговорам тех, кто, по всеобщему убеждению, лучше и опытнее нас, — жалеем гораздо чаще. Но лучшие и опытные — не обязательно счастливы. А быть счастливым — не обязательно быть лучшим. Но быть со своим лучшим — определённо, да. Чуя уверен, что Дазай — лучшее, что когда-либо с ним случалось и случится ещё. И единственное, о чём он сейчас жалеет — что не поцеловал его в самую первую их встречу. Ведь теперь он уверен: тогда Дазай ответил бы ему так же однозначно, как сейчас он отвечает Дазаю. Их первая встреча была давно, а первый поцелуй случился только сейчас. Но мир стремительно закручивается вокруг них, и на долю секунды Чуе кажется, что они двое стали центром Вселенной. Наверное, так случается с каждым, кто после долгих лет отрицания и смирений наконец обретает счастье со своим лучшим. И в тот же миг всё в этом мире становится на свои места.***
Конец марта для всех нормальных людей — время любования сакурой, а для студентов — повод рвать волосы на голове. Не для всех, конечно, страдают только те, кто весь семестр нихрена не делал и надеялся непонятно на что. Есть, впрочем, и исключения: обычно это те, кто добросовестно старался всё успеть, но в итоге ничего не успел, так что теперь попадает вместе с остальными. Каждую сессию у Дазая завал, потому что из-за подработок он не успевает готовиться к экзаменам, а далеко не все преподы милосердно ставят зачёты просто за его выдающийся талант, который признали уже буквально все, включая ректора. И ужасные тёмные круги под глазами их тоже не очень-то впечатляют, они на своём веку и не такое повидали. Честное слово, как будто сами никогда студентами не были. И так каждый раз. С полминуты Чуя изучает унылую осунувшуюся физиономию своего новоиспечённого парня, а потом решительно направляется к кофейному автомату. Он сам всё закрыл ещё на прошлой неделе, но благоразумно помалкивает об этом — Дазай крайне болезненно относится к чужим успехам, когда сам не блещет аналогичными. Чуя, безусловно, счастливое исключение из всех правил и привычек Дазая, но все-таки решает не рисковать. — Завалил? — спрашивает он, зная ответ наверняка. Дазай грустно кивает, ковыряя пол носком разношенного кроссовка. — Куникида меня не любит, — констатирует он со вздохом. — У вас это взаимное, — ворчит Чуя, всовывая ему в руки стаканчик с кофе. — Не переживай, сдашь. Дазай угукает в стаканчик и поднимает на него мутный уставший взгляд. — Так, я не могу на это смотреть. Тебе надо поспать, — решительно заявляет Чуя и чуть ли не за шиворот вытаскивает Дазая на улицу. Тот слабо сопротивляется, но однозначно только для вида. — Меня отчислят, — мямлит он, когда Чуя впихивает его в видавшую виды тойоту, которую на пару дней одолжил у отца, пока байк на техобслуживании. На этой тойоте его самого возили в школу когда-то давно, когда деревья были большими, лето — почти бесконечным, а у его семьи еще и в помине не было процветающей сети ресторанов европейской кухни. Что и говорить, это было хорошее время. Но сейчас, несомненно, лучше, ведь вместе с ним любовь всей его жизни. Его — и Чуя действительно наслаждается тем, как это звучит, — парень. Его любимый. Который вот-вот уснёт от переутомления на пассажирском сиденье под мирное бормотание радио, но всё равно вполне всерьёз боится, что его отчислят из универа. — Пусть попробуют, — грозит Чуя под любопытными взглядами однокурсников и аспирантов. Усаживается за руль и уносится с такой прытью, словно за ним гонится, размахивая ведомостями с незачётами, весь преподавательский состав во главе с ректором. Никто, конечно, и не думает пробовать.***
— Доброе утро, солнце, — шепчет Чуя с улыбкой, целуя голое плечо Дазая. За окном надрываются, повествуя о разгаре сезона цветения сакуры, какие-то слишком уж громкие противно-крикливые птицы, но свежесть весеннего утра, солнечного и тёплого, с лихвой компенсирует это неприятное обстоятельство. Среда, половина седьмого утра. Весна. И любовь всей его жизни по-прежнему рядом с ним. Вряд ли он куда-то мог деться, пока Чуя спал, но почему-то каждый раз это его почти по-настоящему удивляет. Он не знает, когда окончательно примет мысль о том, что они с Дазаем теперь вместе, и что Дазай никуда не собирается сбегать, и что просыпаться каждое утро в одной постели больше не несбыточная мечта, а уж делать в этой постели кое-что гораздо менее невинное — тем более. Чуе кажется, что с того, самого первого их поцелуя минули годы, десятилетия, может быть, и сотни лет. И как будто один миг. Когда чувствам больше не нужно скрываться в тёмной запертой клетке, время становится невероятно тягучим и плотным. Наполненным событиями — потому что каждый вздох и взгляд, каждое касание обретают новый, особенный смысл, становятся значимыми и большими. Чуя ощущает себя так, словно только сейчас научился дышать. Дазай тихо вздыхает во сне, не открывая глаз, на ощупь находит и накрывает его руку своей. — Ещё пять минуточек, — бормочет он, поворачиваясь на другой бок, и Чуе становится смешно, потому что в такие моменты Дазай выглядит невероятно мило. Он вновь прижимается губами к тёплой коже, но благоразумно решает не дразнить себя. Отпущенные на свободу чувства довольно утомительны порой, а у него на сегодня ещё куча планов (конечно, связанных с Дазаем). Так что он аккуратно поднимается с кровати и пробирается на кухню, где, распахнув окно, долго, с удовольствием курит, листая в телефоне сайты ресторанов и выбирая, где заказать завтрак сегодня. Чуть позже, не иначе как на запах свежесваренного кофе, на кухню вплывает Дазай, взъерошенный и заспанный, но улыбающийся во весь рот. — Чего веселишься? — спрашивает Чуя, разливая кофе по чашкам. — Так каникулы же! — сообщает Дазай, душераздирающе зевая и потягиваясь всем телом. Кстати. Точно. Каникулы же. Чуя хмыкает, ставит чашки на стол и достаёт из микроволновки тёплые маффины с шоколадом. Каникулы. Так вот почему он чувствует себя так легко, словно решил все мировые проблемы разом и может отправляться на заслуженный отдых. А он сразу и не понял. Похоже, ему срочно нужно отдохнуть. Им обоим. Желательно, вместе. — И какие у тебя планы? — спрашивает он осторожно. У него есть примерно десять тысяч вариантов, как они с Дазаем могли бы провести свои первые каникулы в качестве пары, но он почему-то не решается предлагать. Дазай пожимает плечами — по-прежнему голыми, что чертовски отвлекает Чую, — с наслаждением принюхиваясь к кофе. — Я думал, ты что-нибудь предложишь, — говорит он беззаботно, но по лукавому взгляду Чуя понимает, что от него ждут все эти десять тысяч вариантов. Прямо сейчас. И готовы придирчиво выбирать самый лучший. Что же. Чуя принимает вызов, целуя Дазая в первый, но далеко не в последний раз за этот новый долгий счастливый день, и твёрдо намерен сделать любой его выбор идеальным. Иначе у них теперь не будет. Никогда.***
— Мы это сделали. Даже не верится, — говорит Дазай, задумчиво разглядывая диплом. Чуя дымит сигаретой, сидя на перилах. Весело гомонящая толпа студентов течёт мимо, все восторженно обнимаются, танцуют, фотографируются, радостно отмечая один из самых важных дней в жизни. День, когда они, наконец, успешно завершили это легендарное, чтоб его, высшее образование и теперь могут отправляться на все четыре стороны. Покорять мир, в котором их никто не ждёт, но в котором они все непременно кому-то по-настоящему нужны. И тем, кому они по-настоящему нужны, на самом-то деле плевать на все их дипломы, регалии и таланты. Главное, что они просто есть. Чуя убедился в этом на собственном опыте. Талантливым писателем, музыкантом, адвокатом, наёмным убийцей, пилотом, боссом мафии — он любил бы Дазая. Любым. Кем бы тот ни был, как бы ни повернулась жизнь, он любил бы Дазая просто за то, что он есть. И не сомневается, что это взаимно. И ещё он не сомневается в том, что кем бы Дазай ни стал — сейчас, в будущем, в одном из мириадов параллельных миров, неважно, — он непременно стал кем-то выдающимся. Иначе просто невозможно. — Это всё фигня, — усмехается он, щелчком отправляя окурок в урну. — Вопрос: куда теперь? — Ну, не знаю. — Дазай прислоняется бедром к перилам рядом с ним, мечтательно глядя в небо. — Я дописал роман, и за него уже передрались три крупнейших издательства. Ты заключил контракт на целый сезон постановок. Кстати, я знаю, что сегодня ночью ты не спал. Рассказывай, чем тебя на этот раз осенило? — Потом, — отмахивается Чуя чуть смущённо. Он всё ещё не привык к своему новому, не поэтическому амплуа. Последнее, о чём он думал, поступая на литературный — это карьера в грёбаном театре, но на последнем курсе, когда профессор Мисима начал вести у них искусство драмы, он словно помешался и за неделю, которую провёл практически без сна, написал пьесу, от которой у всего преподавательского состава кафедры драматургии просто челюсти поотваливались, и её сразу же рекомендовали к постановке в Новом национальном театре. — Ну так и… — Чуя провожает взглядом Ёсано и Мисиму, неторопливо идущих под ручку к университетским воротам. — Что дальше? Когда тебе чуть больше двадцати, и перед тобой открыты все пути, бывает сложно принять правильное решение. Ведь ни в одном университете мира не учат тому, что все решения, которые мы принимаем, правильные. Все до единого — потому что никто не знает, как жить эту чёртову жизнь, и остаётся только верить в себя и идти вперёд, несмотря ни на что. — Дальше... — Дазай строит задумчивую физиономию, а потом легко улыбается. — Как насчёт того, чтобы выпить кофе? Мне сегодня перевели первый аванс, так что теперь моя очередь кормить тебя всем, чем захочешь.***
— Доброй ночи, Чуя, — сонно бормочет Дазай и укладывается лохматой головой прямо на клавиатуру. Изображение мелькает, связь просто ни к чёрту, но Чуя до последнего не отключается, смотрит и смотрит на взъерошенную макушку, тоскуя по времени, когда сможет зарыться пальцами в волосы Дазая и обнять его в здании аэропорта. Три грёбаных недели… Целая вечность. Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет после окончания университета он станет таким важным и известным драматургом, что доброй ночи его не менее важный и известный бойфренд-писатель будет желать ему через полмира по видеозвонку. Самолёт набирает высоту. — Доброй ночи, Дазай, — шепчет Чуя, когда звонок прерывается, и просит у стюардессы бокал вина. Через месяц Дазай отправляется в большой тур по стране с презентацией нового романа, а это значит, что между возвращением Чуи и отъездом Дазай у них будет всего пара дней для любви. Чуя усмехается и качает головой, наблюдая за облаками, проплывающими внизу. Пара дней для любви. Отличное название для сборника стихов. — Так и назову, — решает Чуя, подмигивая своему отражению в иллюминаторе, и поднимает бокал.***
— Я знал, что у тебя получится, — говорит Чуя, обнимая Дазая, и целует его в висок. — Ты лучший. — Я волнуюсь, — тихо говорит Дазай сквозь специальную улыбку, которую Чуя называет «улыбкой для прессы». Во все тридцать два зуба. На это смехотворное заявление Чуя только закатывает глаза и ободряюще кивает, глядя в глаза Дазаю за секунду до его выхода на сцену. Торжественного выхода, с фанфарами и всеми делами, литературная премия имени Номы — это вам не хрен собачий, и Дазай Осаму, один из выдающихся писателей современной Японии, как его называют в каждой мало-мальски серьёзной статье о его творчестве, заслужил её давно. Две тысячи двадцать девятый. Июль. И они по-прежнему вместе. В жизни Чуи не так уж много констант, но главная незыблема, как скала. Давно пора придать этой константе особенный смысл.***
— Я люблю тебя, — говорит Дазай, надевая на палец Чуе кольцо. Чуя улыбается, целуя его под аплодисменты гостей. Особенные смыслы на удивление просты и понятны каждому. И Чуя совершенно не удивится, если однажды узнает, что во всей бесконечной Вселенной всё устроено именно так.***
Быть известными людьми — то ещё удовольствие. Вся жизнь на виду, никакой приватности, и все постоянно пытаются вас развести. Но… Вопреки всеобщему мнению о том, что это просто невозможно, немыслимо, что они слишком разные, что это просто грамотный пиар-ход, спустя пятнадцать лет они по-прежнему вместе. И спустя двадцать пять — тоже. Их чувства — единственное, что имеет значение, и снова и снова среди времён, пространств и миллионов других людей они выбирают друг друга. Всё время мира и ещё чуть-чуть — то, что у них никто никогда не отнимет. Дазай накрывает своей рукой руку Чуи, лежащую на руле, и Чуя улыбается ему, сжимая его пальцы. — Сколько мы не были в отпуске? — Дазай хмурит брови, словно пытается подсчитать. — Лет восемь? — Не преувеличивай, — смеётся Чуя, выворачивая с заправки на пустую трассу. — Года три. Если ты, конечно, о совместном отпуске, а то в творческий мы оба периодически ходим. — Всё, что не вместе, я вообще за отпуск не считаю, — ворчит Дазай, разваливаясь на пассажирском сиденье. — И вообще, куда мы едем, ты можешь сказать? — Понятия не имею, — беспечно отзывается Чуя и устремляет на него многозначительный взгляд. — Разве это важно? Пару секунд Дазай смотрит на него, как на сумасшедшего, а потом его губы медленно растягиваются в самую счастливую улыбку, какую Чуя у него когда-либо видел. Ладно, пожалуй, в день их свадьбы его улыбка была всё-таки счастливее. — Неважно, — соглашается Дазай, сияя. — Я бы не отказался от того, чтобы всё время просто куда-то ехать. — Отличный план, — оценивает Чуя и тянется к нему за быстрым поцелуем. — Так и сделаем. Пока не проголодаемся. — Всю жизнь мечтал о таком отпуске, — говорит Дазай, и Чуя согласно кивает. — И кстати, если ты не намерен объехать полмира, лучше сбрось газ, иначе, боюсь, наша страна слишком быстро закончится. Она не такая большая. Чуя смеётся, думая о том, что их любовь друг к другу не просто больше целой страны — больше всего мира, и в масштабах Вселенной тоже наверняка что-то да значит. Иначе просто не может быть. Они пишут о своей любви стихи и прозу, но оба уже давно поняли, что слов, созданных человечеством, не хватит, чтобы рассказать о ней всё. Поэтому им остаётся немногое. Главное. Просто любить друг друга. И быть вместе всегда.