Цвет смерти

Даочжану белый всегда был к лицу — белые одеяния, белая лента поверх глаз, белоснежная ткань за спиной, в которую был завёрнут Шуанхуа при их первой встрече; на белом легко оставить пятна, но на Сяо Синчэне всё оставалось нетронутым и чистым настолько, насколько было возможно. Сначала белый был ему к лицу, а потом и само его лицо побелело — бледные потрескавшиеся губы, бледные щёки; бледные пальцы, ледяные, словно он только что опустил их в холодный ручей; Сяо Синчэнь покрылся белым полностью, и разве что рана на шее портила зрелище, не прекращая напоминать о том, что белый — обязательно цвет смерти. Не красный. Белый. Траурный, чистый, первоначальный. Ему и гроб был нужен именно такой: словно покрытый инеем, снегом, чем угодно — главное, белый. *** Глупо было бы не знать убийце стольких людей о том, что запах крови и гнили на самом деле не заглушить ничем; но одним вечером он обнаружил себя, отчаянно втирающим в мёртвую белоснежную кожу ароматные травы; обнаружил себя, украшающим чужую изящную бледную шею маленькими цветами молочного оттенка, будто их терпкий аромат мог скрыть что-то, будто лепестки могли спрятать смертельную рану. Даже если до сих пор выворачивало и хотелось задохнуться от трупного смрада, когда виновник торжества смотрел на тело перед собой, всего на секунду казалось, что приторно-ядовитый запах отступает, и вместо него пахнет этими мелкими цветами, пахнет ароматными травами, в общем пахнет чем-то другим, потому что в больную голову пришла навязчивая мысль — Сяо Синчэню шёл цвет смерти, но не её запах. Но однажды утром стало невыносимо идти за травами и цветами вновь — всё это утро безумец кричал, мол, надо было давно прекратить, мол Сяо Синчэню, вообще-то прекрасно подходит запах смерти: ведь Сяо Синчэнь такой же до приторного святой, до сладкого наивный, до тошноты глупый. Накричавшись вдоволь, безумец выкинул все цветы и травы, которые собрал до того, растоптал их, сжёг, едва не позволив огню перекинуться на полы его одежды; затем он стоял у трупа, давясь отвращением и тошнотой до тех пор, пока не показалось, что больше совсем не чувствует ничего. Вообще ничего. Он не помнил, как уснул, но очнулся на ступеньках снаружи. С того момента даже когда безумец закрывал глаза в той комнате, образ даочжана в белоснежных одеяниях, сопутствующий трупному смраду, преследовал уже в мыслях — Сяо Синчэнь был бледный, как сама смерть, смеялся, словно умалишённый, или же проводил мечом по шее, и вместо крови на землю падали лепестки тех цветов, которые безумец сжёг; этот самый безумец убил бессчётное количество людей и видел множество жестоких смертей с невообразимыми деталями; он спокойно смотрел на фонтаны крови, на расчленённые тела, на чужие внутренности, но его почему-то выворачивало от белых цветов. Нет, не от белых цветов. От белого цвета. *** Потом, словно соответствуя приторно-отвратительному запаху, всё стало приторно-отвратительным на вкус. Он как-то подавился конфетой, его чуть не вывернуло вновь, а потом он пришёл в ярость — снова принялся кричать на труп, хватать бледное за шею, угрожать, рычать, срывать все талисманы и цепляться за чужую одежду. Сяо Синчэнь никогда ему не отвечал. Он оставался таким же недвижимо спокойным, как и всегда — таким же мёртвым. Его белоснежная кожа не теплела, его бледные пальцы не шевелились. Безумцу уже хотелось ослепнуть от этого белого — он едва не вырвал себе глаза на следующее утро, когда спросонья ему показалось, будто он увидел тело впервые. Это была десятая попытка ослепить себя. Он больше не хотел видеть, он хотел тьму — тьма уж точно не могла быть белой. А Сяо Синчэнь своей бледностью, своей чистотой мог бы сравниться со снегом. Только вот он почему-то не таял. Не исчезал. Оставался бельмом на глазу. *** Казалось бы, он обезумел давным давно — но белое тело сводило с ума заново. Ноги начали подгибаться, руки перестали держать меч — это продолжалось до тех пор, пока безумец в какой-то момент не обнаружил причину: он не ел ничего уже несколько дней, и не спал уже несколько ночей, потому что любая еда неизбежно обращалась вкусом гниющей плоти, а любой сон неизбежно обращался одним и тем же. Сладким смрадом, инеем на гробу, молочными цветами, холодной кожей, ледяными пальцами, бледными щеками, потрескавшимися губами, белой тканью, белой лентой, белыми одеяниями, белым, белым, белым, белым, белым даочжану белый всегда был к лицу.