Мара

Из ночных дворов сладко и пряно благоухают цветущие яблони и нехотя отцветающие, поздние вишни. В мглисто-синем небе слабо мерцают звёзды. Кое-где, на пыльном бархате. Маре не страшно. Мара не знает, что это такое — бояться. В её светло-серых радужках подрагивают блики света: ближайший фонарь желто, мутно и слабо освещает брошенную и темную детскую площадку. Густые тени и ночной сумрак скрадывают разноцветные турники и крашенные в зелёный и красный лавочки. Мара смотрит, как парень в два раза её старше, упав на колени, судорожно собирает в песке осколки своего амулета. Он не понимает. Не хочет принять, что его дух-хранитель ушёл, сожран, слился с тысячами потерянных душ. Смешался с другими. С теми, кто когда-то очень-очень давно имели несчастье повстречать в чаще векового леса Того-Кто-Смотрит-Из-Ветвей. Многоглазого. Черную, дикую сущность, многоликую смерть. Мара улыбается незнакомому шаману, рыдающему над своими осколками. Она не хочет видеть, как многоликая чащобная смерть забирает и его. И поэтому запирает чащобный мрак в костяную феньку, бренчащую на запястье: — Многоглазый! В браслет! И чащобный, жадный мрак, алчно, со свистом втягивая воздух, волнуясь всей своей смолисто-черной тушей и хаотично прорастая мириадами безглазых ликов, истекающих липкой жирной тьмой, — повинуется. Поспешно отступает, уходит в бледные кости, бренчащие на запястье. Мара молчит. Мара победила в очередной схватке Турнира Шаманов. Её не в чем упрекнуть. На матовое девичье плечо ложится тяжёлая пятерня: разбойно щерясь и поблескивая из-под копны черных как смоль кудрей золотой серьгой и шальными, безумными глазами, неудачливого противника разглядывает мертвый кандальник. Мизгирь. Её хранитель и единственный друг. Мара проверяет забавное рыжее средство связи, выданное ей ещё в начале Турнира. Победа. Проверяет ещё раз. Новых сообщений нет. Новых соперников средство связи не обещает. Пока что. Мара молча уходит с детской площадки назад. Она шагает под цветущими яблонями, а лепестки осыпаются ей на голову. Карманы её запыленного джинсового комбинезона битком набиты всякой полезной дрянью: корешками аира, крысиными черепами в бумажных свертках, совиными перьями и волчьими косточками. А губы слабо улыбаются. Духи зверей отзываются, стоит только позвать. Духи любят свою слабую двуногую лесную сестру. И всегда готовы служить призрачным доспехом. В них не больше разума, чем в обычных лесных тварях, но они верные, очень верные. Мертвый кандальник шагает неторопливо рядом, сплевывая по старой привычке под ноги и нехорошо косясь на горящие глазницы чужих окон. Оценивающе смотрит. Плотоядно. Кистень мертвеца болтается где-то на поясе Мары, мотаясь при ходьбе. Это не слишком удобно, но Мара упорно тащит его на себе. Дух и предмет связаны, негоже их разлучать. Толстую льняную косу Мары слабо золотит падающий из чужих окон свет. Ночной мрак взывает к Маре на сотни сотен голосов немолчным, шепчущим рефреном. Голоса неупокоенных. Мужчин, женщин и грудных детей. Их так много в томных синих сумерках, в глубоких тенях. Мара давно срослась с ними. Мара — шаман. Мара — брошенный младенец, вскормленный тёмной болотной тварью с сотней лиц. Многоглазый — не капитолийская волчица — Многоглазый. Он подобрал слабое человечье дитя, брошенное людьми в болоте ненастной осенней ночью. Зачем, за что, каким тёмным богам принесла её родная мать в мрачной, нехоженной гати дремучей чащи? Важно ли это? Нет. Маре не важно. Мара не умеет бояться, Мара не понимает простейших вещей, под босыми ступнями Мары умирают травы когда Маре грустно и плохо. Но у Мары всё ещё есть сердце. Человеческое сердце. И оно как и у всех людей умеет любить и прощать. Мертвый каторжник не солгал, грядет нечто великое. Ведь время настало: каждые 500 лет Звезда Судьбы, Лаго, проносится по небу, оповещая всех шаманов мира о том, что Великий Турнир Шаманов начался. Но Звезду Судьбы всегда сопровождает Раго — звезда, несущая миру разрушение и хаос. На Турнире и определяется Шаман, достойный объединения с Королём Духов — духом всего сущего, он может как спасти мир, так и уничтожить его. Шаманы способны видеть духов и сражаться вместе с ними как единое целое. Цель Турнира — в том, чтобы шаман, который прошёл все испытания и бои, стал Королём Шаманов, объединился с Королём Духов — величайшим и сильнейшим духом в мире, — и стал бы настолько могущественным, чтобы мог бы даже управлять всей жизнью на Земле. Мара знает это, но хочет ли этого — не знает. Ей, в сущности, всё равно. У человеческого дитя, воспитанного тёмной тварью, нет никаких сверхценных идей. Мара просто плывет в общем потоке. Мара просто живёт и выживает. А где-то в груди тревожно скребётся тоска. Тоска по теплу, по дому. По тихой гавани, по родным людям, которых у Мары никогда не будет. Мара не верит в человеческие сказки, Мара верит в смерть и в чащобный мрак. Но, даже несмотря на это, жажда тепла всё также скребётся под ребрами там, где бьётся ее глупое, слабое человеческое сердце.

***

Призрачное пламя, сопровождающее всюду мертвого каторжника, ядовито и зелено. Мара сидит посреди полупустого Зала Ожидания на ночном вокзале. А где-то снаружи, под мирный перестук колес, несутся вдаль поезда, скрываясь во мгле, сияя горячим оконным светом чужих жизней. Где-то снаружи в обнимку бродят по заляпанному мазутом гравию жизнь и смерть. Многоглазый спит у ног, свернувшись в тысячеглазый клубок липкого, смолистого мрака. Он похож иногда на запаршивевшего и порядком одичавшего кота, огромного и прожорливого. В особенности — своими повадками. Но Мара любит Многоглазого и ни на кого не променяет. Потому что семью не выбирают. Зал Ожидания понемногу наполняют люди, некоторые — с детьми, кто-то — с сумками, с тележками, с ручной кладью. Людям нет дела до босой Мары и её спутников. Люди не видят, как развалился подле, на лавке, Мизгирь, лениво сияя золотой серьгой и скалясь на толпу щербозубо и пренебрежительно. Люди не видят греющую грязные босые девичьи ноги древнюю многоликую тварь. Люди видят только то, что видят: босую девчонку в костяных феньках и её потертую дорожную сумку, серую и невзрачную. В толпе мелькают цветовые пятна: приглушённо-голубой и тёмно-синий. Мара сонно перебирает костяные висюльки и каменные бусы своих браслетов. Они дробно стучат, перетекая между пальцев. — Гражданка, предъявите документы. Мара медленно поднимает глаза: над ней терпеливо нависает высокий, худой человек в полицейской форме. Заложив руки за спину, он невозмутимо разглядывает плотоядно ухмыляющуюся рожу мертвого кандальника, подчеркнуто игнорируя оживлённо бурлящую под ногами чернильную тушу Многоликого. Полицейский небрежно поправляет фуражку, а электрический свет тускло золотит его лейтенантские звёздочки. Мара тяжело вздыхает, перекидывает тяжёлую косу через плечо. И демонстративно долго, но бессмысленно роется в сумке. Кандальник, жутко ощерясь, взмывает над Марой ввысь, в потоке ядовитого, изжелта-зеленого пламени, занимая собой прилично места вверх и вширь. Но поспешно сдувается до хвостатого комка света, до косматого пылающего шарика. И есть, отчего. В усталых, светло-карих глазах блюстителя правопорядка нет страха, лейтенант скучающе поводит плечами, приподнимает брови. А из-за спины его, из-под нависших над крючковатым носом седых бровей, сурово и почти бешено смотрит призрачный седовласый старец. Седая борода его покрыта изморозью, а волосы стянуты плетёным белым ремнём. Холодом и смертью веет от старика, он опирается на увенчанный черепом посох, а его архаичные синие одежды — боярские, богато расшитые жемчугом — ревниво скрадывает от глаз людей плащ из медвежьих шкур. Он мёртв, безумно давно мёртв этот старик. Но всё ещё опасен. И живым. И мёртвым. — Карачун, не тронь её, — Мара отчётливо видит как заостряются от напряжения черты полицейского. Он кивает на скудные пожитки Мары и понимающе спрашивает, — на Турнир что-ли? Мара поспешно кивает, косясь с опаской на духа, что сумрачно топчется за спиной полицейского. Старец-Карачун, наверное, чем-то действительно очень похож на Деда Мороза из глупых человеческих сказок. Похож. Да не очень. Мара шарит взглядом по идеально отглаженной форме, но не видит никаких следов мобильного оракула. И оттого решается на вопрос: — У вас сильный хранитель, почему вы не участвуете в Турнире? Полицейский пожимает плечами и садится подле, созерцая сонно курсирующий по Залу Ожидания люд: — Как ты думаешь, кто такой Карачун? Мара не знает, Мара с сомнением шевелит босыми, грязными пальцами ног и шмыгает носом, не зная куда девать свои глаза. Карачун смотрит прямо в её душу. И в глазах духа клокочет и воет на все голоса бездонный, ледяной ад. Бессонный и хаотичный, как буйство стихии. — В славянской мифологии Карачун — злой дух, сокращающий жизнь и олицетворяющий смерть в раннем возрасте. Хтоническое божество нижнего мира, повелителевающее морозами, холодом и мраком, — полицейский вытягивает ноги и устало откидывается на спинку скамьи, — куда я с ним пойду? У нас и здесь-то дел невпроворот. Да и мало ли что случится. Нельзя ему без меня. Я — последний шаман в роду. После меня его и запечатать-то некому будет. — Уж я-то погуляю, — глухой старческий смех отдается в ушах эхом и обещает нечто очень-очень плохое, холод пробирает Мару до костей, а мокрый, выложенный чем-то пёстрым пол, стремительно индевеет, — будьте любезны, отыграюсь. — Вот и я о том же. Да ты чего застыл-то, отец? В ногах правды нету, — кивает полицейский и хлопает по месту подле себя, — садись. Людей-то хоть не морозь. Они тебя, может, и не видят. Но чувствуют. Неплохо так чувствуют. — Люди, — сварливо выплевывает как ругательство дух, но, между тем, косясь недобро на окружающих из-под косматых бровей, всё-таки занимает место подле, — гнилушки твои люди. Позаморозь их хорошенько, да голодом промори — и узнаешь, каковы они. Люди-то. Бирючьи отродья люди эти твои. — Да ты ж и сам был человеком, Карачун. Или, скажешь, нет? — Человеком? Волхвом я был. Шаманом горным, — проводит пятернёй по седой бороде дух, задумчиво опираясь на посох, — не чета та, прежняя людская порода, нонешнему веку. Веку юродивому, веку припадашному. Пропащему. Не чета. Крепче люд был. Сноровки поболее, да гонору поменее. Извести б под корень малохольных да юродиво поплясывающих под дудку времени, ночь студёную на мир опрокинуть… глядишь — и поумнел бы люд-то. Или поиздох бы на крайний-то случа́й… — И вот так всегда, — улыбается Маре, полицейский, кивая на своего духа, — какой нам с ним Турнир Шаманов. Нам бы не замордовать кого случайно — и то сойдёт. А ты говоришь. Мара смеётся, поглядыва по сторонам. И качает головой. Это действительно ужасно забавно. — Как тебя звать-то? Мара пожимает плечами и разглядывая свои ладони, застенчиво признаётся: — Мара. — Богиня смерти, — с печальной улыбкой качает головой блюститель правопорядка, — кто ж вам имена-то такие даёт-то заковыристые? Мара. И не дождавшись ответа от смущённо улыбающейся и прячущей глаза девчонки, кивает зачем-то ей на ноги: — Хорошо, но босиком-то зачем ходить? Замёрзнешь, заболеешь. — А мне так земля ближе, — в честных, светло-серых глазах совершенно детское недоумение, — как же мне по-другому землю-то слышать? Да и обувь… Нехорошо мне в ней. — Нехорошо, говоришь? Откуда ж вы такие беретёсь-то? Вчера тоже наткнулся. Весь в наколках, веришь ли, конский череп на голове, дреды… — Так Турнир же, — всплеснув руками, тихо недоумевает Мара, но запинается, не находит, что добавить и затихает, отводя глаза, — я не знаю, как что у людей положено. Я без людей росла. На болоте. — Знаешь что, тебе должны подойти ботинки моей племяшки, — полицейский окидывает девчонку беглым взглядом и кивает своим мыслям, — подошву уберем, раз уж ты с подошвой не можешь. И будет как надо. Совсем босиком бродить — плохая идея, Мара. Кто-нибудь да остановит. — Вы не шутите?! — Какие шутки? Племянница выросла из ботинок, а они тебе будут как раз. Никуда не уходи, я сейчас позвоню сестре, они тут, недалеко живут. Ты ела сегодня? Мара с сомнением шмыгает носом и отчаянно мотает головой. Отрицая. Живот отзывается неодобрительно-усталым урчанием. — Ну это уже совсем край. У тебя когда рейс? — Никогда, я без билета. Просто, погреться зашла, — смущается ещё больше Мара под охреневшим взглядом блюстителя правопорядка, — ну да, я… Я обманула контролершу… — Так, смотри, Мара, я сейчас же звоню своей сестре. Сводная сестра у меня есть. Хороший медиум. Короче, смотри. Она забирает тебя, ты отмываешься, ешь, спишь как человек, завтра мы подбираем тебе что-то из одежды Светы… — Неудобно как-то… — Неудобно делать кое-что против ветра, Мара. Всё удобно, не думай об этом. Я, ёж в медь их ети́, знаю этих их организаторов Турнира. Небось, всё как везде. Хрен что организовали, цены повсюду такие, что три шкуры заживо сдирают. И это только на раз перекусить. Да и ты ещё босиком. — Спасибо, — неловко улыбается Мара, — просто спасибо. Маре неудобно, ужасно неудобно и непривычно, что случайный человек, да ещё и могущественный шаман, так живо принимает участие в её судьбе. Но, между тем, он действительно разводит самую кипучую деятельность. Вызванивает кого-то по телефону, долго кому-то что-то объясняет. Через какие-то четверть часа в вокзальный Зал Ожидания буквально врывается кудрявым белокурым торнадо высокая женщина в малиновом пальто-разлетайке. У женщины бледно-карие глаза и лицо точь-в-точь как у полицейского. Она просит звать себя Любовью Андреевной и уводит Мару с территории вокзала. Через какие-то полтора часа Мара уже спит, пожалуй, впервые в жизни спит под крышей, в человеческом жилье. Живой чащобный мрак ревниво оберегает её сон, сумрачно мертвый кандальник смотрит в окно из-за пестрых занавесок. А на стенах, на полу, на потолке и на окнах мирным призрачно-голубым светом горят-мерцают охранные печати и рунические вирши. Тысячи сонно шепчущих символов, защищающих её сон от непрошеных гостей с той стороны.