Жена невенчанная

Пусто и тихо в палате белокаменной. Да мало не темно — половина свечей погасла, половина едва тлеют. Один-одинёшенек — даже рынд отослал, прочь велел пойти — сидит на троне царь Иван. Склонил низко голову; борода, прежде времени поседевшая, груди касается, одежд чёрных, скорбных. И шапка-то простая опричная на голове. И кабы не крест на груди тяжёлый, золоту литого, самоцветами изукрашенный, да не перстни драгоценные на перстах царёвых — впору бы подумать, что не государь всея Руси на троне сидит, а из опричнины кто разум утратил, на место царское сесть осмелился. Никого не допускает до себя ныне Иван Васильевич. Никто покою его потревожить не осмеливается. Ан нет — осмелился всё ж один. Отворились двери, вошёл, шапку снял, поклонился земно. Тоже в кафтане простом, чёрном, опричном; волосы да борода только куда рыжее, чем у царя, пламенем адским пылают. — Дозволишь войти, государь?.. Приподнял царь голову. Вздохнул тяжко. — Входи уж, Григорий Лукьяныч. Иной бы кто потревожил меня днесь — голову бы я велел ему с плеч снести. — Коли твоя на то воля, государь, так и голову руби, — вновь поклонился Малюта Скуратов, приблизился к трону, на колени подле него встал. Взял руку царскую двумя своими, к губам почтительно прижал. — А и вновь я с тобою речь завести хочу о том, о чём ты, надёжа-государь, говорить не желаешь… Усмехнулся Иван Васильевич невесело. — Волю даю тебе, рыжий пёс, ой волю даю… А потому как — одному тебе ныне верю. Ладно уж. Говори, что хотел. Опять жениться уговаривать будешь? — А буду, царь-батюшка, — смотрит Малюта снизу вверх на царя глазами голубыми, острыми, преданными. — Два года уж минуло, как почила государыня Мария Темрюковна, а негоже Руси Святой без царицы, негоже царю православному без супруги… — Поучаешь меня, царя своего, — вновь усмехнулся Иоанн, да видно — не гневается, печален только. — Что, поди, уж и невеста у тебя на примете для меня имеется? — А и имеется, государь, — горячность в голосе малютином послышалась, вновь руку царю он поцеловал. — Есть у меня сродственница дальняя, Марфа Собакина, дочь Васильева, девятнадцать годков ей от роду минуло… — Девятнадцать? — нахмурился чуть Иоанн. — Не старовата ли малость для царской-то невесты? — А может, и старовата, царь-батюшка, это уж как ты, кормилец наш, порешишь. Скромна девица-то, Марфушка наша, да семья не больно богата и знатна, вот и не сыскали жениха покамест. А так и здорова она, и благонравна, и лицом пригожа… сказывают те, кто её видел, государь, что с покойною царицей Анастасией она схожа… Вздрогнул Иоанн. Руку свою у Малюты выдернул. — Да ты, пёс рыжий, Анастасиюшку мою в лицо помнишь ли? — Я-то, может, и плохо помню, надёжа-государь, — не изменился в лице Малюта. — А только что люди говорят, то и тебе пересказываю. А схожа али не схожа — вот ты бы её повидал, надёжа, так и сам бы решил. Тебе-то уж всяко виднее. — Да уж виднее… — задумался царь, усмехнулся вновь, на спинку трона откинулся. — А что, — погладил себя по бороде, в кулаке её смял, — коли не глянется мне сродственница твоя, Григорий Лукьяныч? Не напомнит голубку мою покойную? Да и без смотра невест негоже… — Так и учинил бы ты смотр невест, царь-батюшка, — с готовностью Малюта подхватывает. — И Марфушку приведём, и прочих красавиц по Руси соберём, дочек дворянских — одна другой краше. Марфушку-то я в конец самый поставлю, так ты, царь-батюшка, пока до неё дойдёшь, всех переглядеть успеешь. Коли не глянется Марфушка, коли иная какая полюбится — так на то твоя государева воля. Оно ж как на Руси-то заведено — которую царь выбрал, той царицею быть, а прочим всем — подарки богатые да по домам развезти обратно… — Без тебя, Григорий Лукьяныч, знаю, как на смотре невест полагается… — усмехается царь, не гневается. Чует Малюта: задумался уже Иоанн о новой жене, да и на Марфу Собакину охота ему глянуть. — Вот только… Вновь тяжкий вздох слетает с уст царских. Вновь склоняется Иоанн, на троне своём сидючи, — будто груз забот да бед тяжких на плечи его разом падает. — Печалит тебя что, царь-батюшка? — вновь целует Малюта руку царскую, без страху в лицо Иоанну пытается заглянуть. — Расскажи мне, псу своему, может, смогу я помочь печали твоей… — Может, и сможешь, — выпрямляется царь, темнеет взор его, морщины на лице будто глубже становятся. — Скажи, Григорий Лукьяныч… Федька-то Басманов… коего я казнить не велел после того, как отца своего по приказу моему он убил… в монастырь под стражею сосланный… что ведомо о нём, жив ли ещё? — Насколько мне ведомо, так жив покамест, царь-батюшка, — спокойно Малюта ответствует. — Уж не помиловать ли ты, надёжа, Федьку надумал, не ко двору ли воротить? В измене ведь уличён, с отцом вместе? — Да помню я, что уличён, — вновь вздыхает царь, того пуще темнеет взор его. — Вернул бы… вернул бы, да не верю я Федьке более… никому, кроме тебя, Григорий Лукьяныч, не верю… Хотел я Федьке за службу его прежнюю жизнь сохранить. Пусть за стенами монастырскими век бы свой доживал, коли пожелал бы, так и постригся, а нет — то и так, я ведь и в железах его держать не велел… Да только скажу я тебе, Григорий Лукьяныч, то, чего никому прежде не сказывал и впредь не скажу тоже, — вновь переводит царь взор на Малюту, в лицо его глазами впивается. — Думаешь, отчего я жены новой после смерти Марии по сей день не взял? Да потому что чую: будто жена невенчанная мне Федька Басманов, и не могу я царицу новую под венец вести… Умолк. Вновь вздохнул — тяжко, прерывисто. — …не могу, покамест Федька, аспид подколодный, жив. Хмурится едва заметно Малюта. Знает: после опалы Басмановых, смерти Алексея да федькиной ссылки, царь и в скорбь великую впал. Может, взаправду было бы легче государю, ежели бы помиловать Федьку да вернуть ко двору? Но — был Федька обвинён в измене вместе с отцом, был на него навет. Нельзя такого возвращать. Ежели и впрямь изменник — не место ему подле государя. А ежели не изменник — так ведь очищен от навета не был. Да и жениться государю впрямь давно пора. Негоже, негоже Руси без царицы. А ежели бы ещё и удалось Марфутку царю сосватать… — Этой-то печали твоей легко пособить, царь-батюшка, — осторожно Скуратов молвит. Тихо в палате белокаменной. Молчит царь, медлит. — Пособи, — коротко, резко бросает. — А после… после — смотр невест… и сродственницу свою приведи… Всё. Говорить более не желаю. Прочь поди. Кланяется Малюта — сперва прямо с колен в пол, после, на ноги встав, вновь до земли. Кланяясь, уходит.

***

Тихо, размеренно да покойно жизнь в монастыре далёком северном идёт, за стенами высокими, каменными, будто крепость неприступными. Молится братия да трудится — всё как уставом монастырским предусмотрено да Господом нашим заповедано. Не держат Фёдора Басманова в темнице, не держат в цепях. Вроде как и не узник он, и не монах всяко, и не трудник; вроде как гость в стенах монастырских. Хочешь — в келье своей сиди; хочешь — в храм иди, по монастырю самому, куда вздумается. По саду гуляй. Хочешь — можешь братии в трудах подсобить; а не хочешь, так и не неволит никто. Вот только не покинуть Фёдору стены монастырские, неприступные вовек. И всюду следуют за ним — с виду вроде как трудники обычные, да больно уж дюжие, и глаза острые, внимательные. А на воротах монастырских и вовсе стража стоит, а стены эти никому не перелезть. Да ежели и удалось бы сбежать — куда податься? В Литву, как изменник Курбский? В земли сибирские, далёкие — авось не дотянется туда рука царская? Да и огня душевного не осталось вовсе, чтоб о побеге мечтать. Пусто в груди и холодно; помнит Фёдор, как упал отец к ногам его, рукою сыновней зарезанный, как отвернулся после царь, сам приказ страшный отдавший… Прежде о любви речи с ним вёл Иоанн — да недолог, по всему видать, век любви царской. У ближайших слуг его пуще всех прочих жизнь на волоске висит; порой задумаешься так — да и Курбского понимать начинаешь… Был ли взаправду в измене повинен отец? Так и не узнал этого Фёдор. А сам он уж точно об измене той ничего не ведал — да не поверил в невиновность его Иоанн. Вот она — любовь-то царёва. Вот она, милость его. Усмехается горько Басманов, о том думаючи. И жажды смерти нет в душе его, и жажды жизни — а пусть идёт та жизнь али случится смерть, как Господь порешит. Да и Господь-то порешит — а на небеса точно не примет. Отцеубийце — разве возможно ли после кончины упокоиться да в кущи райские вознестися? По первости, в монастырь привезённый, и в храме Фёдор не бывал — благо, не заставлял никто, — и вовсе не молился. После — не сидеть же целыми днями в келье — стал вместе с братией на службы ходить. Игумен, впервые в храме увидев, задержал на миг взор да кивнул одобрительно. Благословил, стало быть. Не раз и не два предлагал ему игумен у него же и исповедаться, да всё отказывался Басманов. После, говорил. Не могу покамест; не взыщи, отче. Не настаивал игумен. После так после. Спешить, чай, некуда. А не даруют покоя службы храмовние, не подарит его и исповедь. Знает то Фёдор; сердцем чует. Если и исповедается однажды, так разве что затем, чтоб игумен более не уговаривал. Да и порадуется пусть — хороший он человек, вон с каким добром к нему, узнику да отцеубийце, кромешнику кровавому, относится. В библиотеке монастырской стал бывать — не чета она государевой либерии, конечно, а всё ж досуг скрасить способна. Пускают его и туда, дозволяют книги старинные листать, рисунки на страницах рассматривать, в буквицы вчитываться. Начал порою от скуки и помогать братии в чём сумеет. В душе всё одно пустота, так хоть руки занять… Навестила однажды Фёдора жена с сыновьями. Дозволили им увидеться; погладил он Петра да Ивана по волосам, в лобики поцеловал. С Варварой расцеловался троекратно в обе щеки, будто с сестрою; будто не делили они ложе брачное да двоих детей не зачали. Да хоть и делили, хоть и зачали — что с того? Сосватал их царь, думая, что милость обоим оказывает; а не случилось меж ними любви, хоть не бывало и раздору. С младых лет Фёдора краса женская менее, нежели мужеская, пленяла, и всей душою любил он в те дни грозного царя своего, не оставалось места в сердце его для любви к жене молодой. А и Варвара, поди, не о таковом муже в девичестве-то мечтала; была она покорна да любезна, как доброй жене полагается, и Фёдор старался её не обижать, заботиться да подарками дарить. А всё же ни в его сердце любовь супружеская не зажглась, ни в варвариных глазах не светилась. Ну, хоть не заставлял он её слезами горькими умываться в годы жизни супружеской — да она его ничем не позорила. И сыновья здоровые да красивые уродились; отец, помнится, радовался, что род Басмановых продолжится… А и впрямь ведь продолжится. Хоть на Варвару да на сыновей их опала царская не распространилась, как зачастую с жёнами да детьми тех, кто в измене обвинён, бывает. Спасло Варвару родство с покойной Анастасией Романовной, первой, любимой супругой государевой; спасло оно и Петра с Иваном. — Петенька-то весь в тебя, — ныне уже, в монастыре, Варвара сказала — как и всегда прежде говаривала. — Одно лицо. Усмехнулся Фёдор невесело. — Лишь бы судьба не моя… Как жизнь-то ныне ваша?.. — А ничего, слава Богу… У брата моего живём; заботится братец о нас да любит. А и царь-батюшка милостями не оставляет. Злою стала усмешка фёдорова. — Ну, хоть вас он милостями не оставил. А ты, поди, ждёшь не дождёшься, пока постригусь я али хворь какая заберёт? Чтоб траур-то положенный выждать да мужа получше сыскать? — Напраслину ты на меня возводишь, грех это, — нахмурилась слегка Варвара, с укоризною глянула. — О муже новом да пуще того о кончине твоей я вовсе не помышляю, Господь мне судья. А по воле Его всё и будет; а что не по тебе клобук монашеский, уж это я знаю. — Да знаешь — кто, как не ты… Прости, Варвара. Обидел я тебя почём зря. — Прощаю, как не простить. В лихую годину ещё и не то скажешь. Молюсь за тебя каждый день, и впредь молиться буду. Говорит, и видно — зла не держит, а и не любит, как прежде не любила, и не тоскует вовсе. И может, при брате и лучше ей живётся, чем при таком-то муже. Но хоть зла не держит, и на том спасибо. А ежели и помыслить — нешто вовсе худым мужем он был? В тереме, чай, не запирал, словами обидными не бранил, руки ни в жизнь не поднял. Наряжал да украшал не хуже, чем себя самого. Расцеловались вновь. Сказал Фёдор Варваре на прощание: — Тоже за вас с детьми помолюсь. Хотя моих-то молитв Господь точно не услышит. — Услышит, верно услышит, Господу все молитвы слышны, хоть каких грешников да душегубцев… Нешто не знаешь сие? Не стал Фёдор с женой спорить — как не спорил с игуменом. — Знаю, знаю. Ступайте; спасибо, что навестила да сыновей привезла. Бог в помощь. С той поры и не виделись. А пусть и правда у Варвары жизнь лучше прежнего сложится, и у детей их тоже… Текут дни монастырские. Мирно, покойно. В душе только покою нет. Пошто любил я тебя, царю мой? Пошто ты со мною о любви речи вёл? И забыть тебя по сей день не могу… А ты меня — позабыл ли? …А не позабыл. Вновь прискакали гости от двора царского в монастырь — да гости совсем иные. Опричники государевы, на конях вороных да в чёрных же кафтанах и шапках; да с серебряным знаком на груди — головою собачьей. Да не просто опричники царские — Малюты Скуратова подручные. Вошли в келью к Фёдору, как допрежь того Варвара с сыновьями приходила. Ухмыльнулись с порога. — Поздорову ли, Фёдор Алексеевич? Сразу всё понятно стало Басманову. Так и не сходил, стало быть, к игумену на исповедь; может, и впрямь стоило?.. Да что теперь о прошлом жалеть. И о жизни своей окаянной. Усмехнулся в ответ — злой усмешкою, нераскаянной. — Молитвами государевыми… А поздорову ли наш царь-батюшка? А Григорий Лукьяныч, пёс его верный? А те и в лице не изменились. — Милостию Божией не жалуются. Шагнул один из опричников ближе. В руке кинжал острый блеснул. А за ним ещё двое стоят, а сколько ещё за дверью… А, не всё ли едино. Не стал отступать Фёдор — ни на шаг, ни на полшага. Шире его усмешка стала — даже скулы от неё свело. — Григорию Лукьянычу привет, что ли, передавайте… Сам-то пошто за мною не явился? Как за Филиппом, митрополитом покойным? Недостоин я, стало быть, чести сией? Смотрят подручные малютины спокойно да равнодушно. Нет в них ненависти к Фёдору Басманову — приказ лишь они выполняют. Всё равно им — как мясникам на бойне. — У Григория-то Лукьяныча, — говорят, — забот много. Чует Фёдор: всё меньше времени у него остаётся, успеть бы сказать… И — заговорил быстро, горячо, отчаянно: — Так передавайте привет… А царю-батюшке пусть скажет, — злость да пущая горячность в голосе послышались, — приду к нему ещё, ой приду ночью. На исповеди-то я так и не был, все грехи мои со мною остались, а грехи у нас с ним одни, не раз он ещё сие от меня услышит… Передадут али нет? Они — Малюте, а Малюта — царю? Может, и не передадут. Не всё ли едино. Сказал, что приду к тебе после смерти, государь мой Иван Васильевич, так и приду. Жди меня в гости, пса своего верного, Федорушку ласковую. Да молись, чтобы с ласкою пришёл, как прежде, а ныне и молитвы святые тебя не спасут… И Варвара теперь, как срок траура минет, второй раз замуж выйти сможет. Авось и сыщется ей супруг добрый, да получше первого… …Быстр да точен удар кинжалом под рёбра. И отлететь бы душе, от тела отторгнутой, в рай али в ад, да только держат её на земле узы нерасторжимые. Ой, приду к тебе ночью, царь-батюшка… назовусь женою твоею невенчанною, как когда-то сам ты меня называл… …Скачут подручные малютины ко двору царскому. Пыль из-под копыт конских летит. Быстро дело сделали, а братия монастырская опальника государева схоронит да отпоёт. Всё как полагается; даже не в общей скудельнице Фёдору Басманову лежать. А скоро, поди, и новую свадьбу царскую гулять будут… Стучат копыта конские. Звонят колокола по Руси Святой. …А только от душ неупокоенных ни звон колокольный, ни иконы, ни молитвы не спасают. Ежели виновен перед покойником тот, к кому он явился, да сам вину свою чувствует. Так-то оно всегда было. И впредь будет.