***
Смерть. Дима никогда не чувствовал её так близко. У неё был запах больницы и лекарств, белый цвет, режущий глаза. Она приближалась вместе со стуком каблуков о пол, вместе с хлопками дверей, грохотом тележек, тихими разговорами и всепоглощающей тишиной. Она протягивала свои костлявые руки, обдавала ледяным дыханием, от которого по коже пробегали мурашки, а кровь стыла в жилах. Дима видел смерть в детективах, читал заметки в интернете. Такую же заметку напишут и сейчас. Водитель в нетрезвом состоянии сбил двенадцатилетнюю девочку.Только сейчас смерть была слишком настоящей. Она нависла чёрной тенью над Настей. Дима чувствовал это настолько ярко, будто сам сейчас был там, в пропитанной запахом лекарств, неправильно чистой и белой палате, под многочисленными аппаратами. Наверное, правильно говорят, что двойняшки неразрывно связаны. Дима не обращал на это внимание, но сейчас тонкая нить натянулась до предела и осыпалась пеплом. Смерть медленно сжигала её. В любую секунду могла оборваться жизнь Насти. Дима чувствовал это, чувствовал, что она уже стоит на краю, всё ещё судорожно пытается бороться. Настя никогда не умела сдаваться. Успокаивающие слова проходящих мимо врачей слились в единый белый шум. Дима смотрел в одну точку. Время вдруг перестало существовать, утекало сквозь пальцы, замирало в едином моменте, а дверь никак не открывалась. Там мама говорила с главврачом. Тихий щелчок. Дима вскочила на ноги, немой вопрос застыл на губах. Ответ просто был не нужен. Растрёпанные волосы, скованные движения, подрагивающие плечи и слёзы на глазах говорили куда больше любых слов. Мама почти упала на жёсткий стул. Казалось, за какие минуты из неё выкачали всю радость, всю жизнь. Дима прижался к жёсткой ткани пиджака, положил голову на мамино плечо. Слова доктора едва ли долетали до воспалённого сознания, тихим эхом звенели в ушах. — Шансы есть. Надежда умирает последней, Алиса Сергеевна. Не хороните Настю раньше времени. Просто поверьте в неё, это единственное, что вы можете сделать. На секунду повисла тишина. Даже шаги вдруг стали неправильно тихими. Дима слышал собственное тяжёлое дыхание, слышал тихие всхлипы. В горле застыл комок, слёзы наворачивались на глаза, но он только крепче сжал губы и стянул в пальцах ткань пиджака. Ему нельзя было плакать, нельзя сдаваться. — Дима… Он не увидел, только почувствовал, как главврач опустился на колено перед стульями. Теперь его голос звучал ещё тише, но отчетливее. — Нужно верить в лучшее. И Дима верил. Верил до конца, сдерживая слёзы, игнорировал плохие предчувствия, раз за разом убеждал себя, что шанс есть, искусственно поддерживал хрупкий огонёк надежды. Мама не верила, окончательно отчаялась. Врачи совсем тихо, думая, что Дима не слышит, говорили, что шансов ничтожно мало. Он слышал, но всем назло верил. Дима не уходил из больницы, спал на жёстких стульях, почти не чувствуя усталости и голода. Его место было здесь, рядом с мамой, рядом с Настей. В палату не пускали. Белая дверь захлопывалась перед глазами раз за разом. Мама заходила туда, и папа заходил, а Диме не давали. Он снова и снова пролистывал фотки в телефоне. Там Настя всегда улыбалась, слишком весёлая, слишком живая, чтобы теперь всё происходящее стало правдой. Смерть парила рядом, но не решалась подойти ближе. С каждым днем все вокруг переставали верить. Даже главврач больше не улыбался, не шептал успокаивающие слова, молча выходил из палаты, даже не глядя на Диму. Запах лекарств стал неправильно родным, белые стены больше не резали глаза своей ослепительной яркостью. Дима просто не замечал их, смотрел, но не видел, с головой погрузившись в воспоминания, чтобы не сдаться, как все, чтобы продолжать верить. Может, взрослые просто смирились. Дима не мог. Детское сердце отказывалось принимать суровую реальность.***
Дима входил в обиталище смерти, и она отступала, медленно и неохотно, давала двойняшкам возможность, последний хрупкий шанс. Здесь не было стука ботинок и чужих голосов, они остались там, за дверью. Здесь тишину нарушали только мерный писк приборов и шелест бахил. Дима опустился на край кровати, разглядывая экран перед собой, не решаясь посмотреть вниз, увидеть её. Насти не должно было быть здесь. Её образ, образ девчонки с вечной улыбкой, никак не сходился с тишиной, с белыми стенами и писком приборов. Дима боялся опустить взгляд, разрушить красивую иллюзию. Боялся, что реальность вытеснит из памяти яркие картинки прошлого. Зря. Настя навсегда осталась для него той жизнерадостной девчушкой с вечной улыбкой и слабым румянцем на щеках. Дима аккуратно коснулся её ладони, такой неестественно холодной, но всё ещё родной. Если бы не бледность и едва слышное дыхание, могло бы показаться, что Настя спит, слишком крепко, слишком спокойно. В этой маленькой фигурке, застывшей на кровати, не было бурлящей жизни. Она казалась умиротворенной, но Дима чувствовал жестокую борьбу за каждый вдох, за каждую секунду. Хотелось лечь рядом, закрыть глаза и заснуть, прижимаясь к тёплому боку, укрывшись одним одеялом, а потом проснуться дома и забыть этот ужасный сон. — Насть, — голос дрогнул. Ну и пусть. Всё равно никто не узнает. Кроме Насти, никто. — Я знаю, ты меня слышишь. Никто уже не верит. Но они не знают тебя. Ты сильная, ты справишься. Ты просто не можешь умереть. Помнишь, мы же двойняшки, мы должны быть вместе. Насть, вернись, пожалуйста. Я куплю тебе батончики на все свои деньги и карандаши те, которые ты давно хотела. Знаешь, я не говорил раньше, но ты очень хорошо рисуешь. Я люблю тебя, Насть. Вернись, пожалуйста… Слёзы катились по щекам, на губах застыла грустная улыбка. Уже всё равно. Никто не увидит, кроме Насти. А когда она проснётся, Дима уже не будет ничего не объяснять, просто обнимет, просто посмотрит в блестящие карие глаза и наконец скажет, как любит её. А потом они вместе оставят всё в прошлом, забудут навсегда. Двойняшки должны быть вместе. Он не хотел уходить, не хотел возвращаться в окружение пустых белых стен, снова видеть мамины слёзы и слышать уверения врачей. Он хотел сжимать маленькую неправильно холодную ладошку в своих руках, передавать Насте всю свою силу, всю веру, хотел смотреть на её закрытые веки, оберегать её от нависшей над кроватью смерти. Он не хотел уходить, когда тихо открылась дверь и когда чужие быстрые шаги разрушили тишину, когда твёрдая ладонь легла на плечо, а чуть хриповатый голос произнёс: «Пора, Дима, пойдём». Он не хотел уходить, когда медленно поднялся с кровати, когда кинул быстрый взгляд через плечо, когда дверь закрылась, отрезая его от Насти. Но этот день только укрепил веру. Дима не замечал бессонных ночей и постоянно пустого желудка. Есть не хотелось, спать тоже, вообще ничего не хотелось, словно тело уже жило отдельно от души. В мыслях Дима продолжал сжимать ладонь Насти, отдавал ей все свои силы и верил, просто верил. Верил даже когда маму снова позвали в кабинет, когда она не выходила так неправильно долго, когда проходящие мимо врачи только кидали сочувственные взгляды и отворачивались, когда папа совсем рядом мерил шагами коридорчик, устремив пустой взгляд на белую дверь, верил, когда главврач сказал, что Насте хуже. Даже прижимаясь к тёплому маминому свитеру и шепча успокаивающие слова, даже чувствуя, как всё ниже спускается смерть, всё более хрупкой становится тонкая нить, он продолжал верить. Одна секунда разрушила мир Димы, разбила вдребезги. Слова были не нужны, он почувствовал, как оборвалась последняя ниточка, как сорвалась, полетела в бездну та часть души, которая принадлежала Насте. Ведь двойняшки неразлучны… Смерть забрала её, навсегда закрыла карие глаза, стёрла с бледных губ улыбку, едва коснулась чёрным крылом Димы, провела костлявыми пальцами по щеке, словно дразня, окончательно раздирая кровоточащую рану, и исчезла, оставив после себя лишь пустоту. Главврач вышел из кабинета, придерживая за плечи маму, чужой, слишком отстраненный голос произнёс: — Настя боролась до конца, не каждый на её месте протянул бы так долго. У тебя была лучшая сестра, Дима. Помни об этом. И только тихий шёпот сорвался с пересохших губ. — Я знаю. Дима больше не мог сдерживать слёзы. Они текли по щекам, обжигая холодом горящую кожу. В горле застыл комок, грудь сковало железными тисками. Только теперь Дима понял, что такое боль, когда невидимое лезвие по самую рукоятку вгоняют в незащищённое сердце. Такие раны оставляют глубокие шрамы, никогда не заживают окончательно. Дима просто не мог оставаться здесь, под внимательными сочувствующими взглядами, не мог быть свидетелем горя родителей. Здесь всё напоминало о раздробленной вере. Никто не остановил Диму, когда он вскочил на ноги и побежал к двери, вылетел на улицу, вдыхая полной грудью чистый свежий воздух без противного запаха лекарств. Прохожие кидали удивлённые взгляды, некоторые останавливались, что-то спрашивали. Но Дима не обращал на них внимание, весь мир вдруг покрылся толстой серой плёнкой, смерть стёрла краски. Собственная комната показалась слишком чужой. Дима с грохотом захлопнул дверь, стараясь выместить на ней бурю эмоций. Сознание любезно подкинуло воспоминания, разрушившие привычный уклад жизни. Чёртов звонок, дрожащий мамин голос… Кулак врезался в стену, боль волной растеклась по телу. Но этого было мало. Хотелось бить, пока кровь не выступит на коже, пока физическая боль не заглушит душевную. Хотелось кричать, пока не сорвешь голос. Её имя сорвалось с губ, Дима выбежал из комнаты в коридор, распахнул дверь. Он звал её, ждал, что она выйдет из спальни с растрёпанными волосами, притворно возмущаясь. Но ответом послужила лишь тишина и темнота, такая неправильная для комнаты, в которой почти всегда горел неяркий свет. Дима совсем тихо переступил порог, чтобы не разрушить эту иллюзию покоя. Щёлкнул выключатель, зажглась маленькая люстра под потолком. Если бы в спальне царил безупречный порядок, как всегда бывает в нежилых комнатах, Дима бы захлопнул дверь и вышел, но здесь всё казалось живым, обычным от неаккуратно заправленной кровати до разбросанных на парте карандашей. В этой комнате всё ещё жила Настя. И она будет жить, пока мамина рука не коснётся единственного места, куда так и не смогла пробраться смерть. Дима заходил в эту комнату каждый день, опускался на мягкий коврик и рассматривал рисунки. Здесь он говорил с Настей, мысленно или совсем тихо, чтобы не услышали родители за дверью. Здесь он закрывался от внешнего мира, от самого себя. А потом возвращался в реальность, тёмную, пропитанную болью и страданиями. Мама старалась держаться, улыбаться ради сына, но всё равно плакала. Дима понимал её, ложился рядом и засыпал под одним одеялом с застывшими слезами на глазах. Папа работал, словно старался заглушить печаль деятельностью. Но Дима слышал, как дрожал его голос, видел, как наворачивались слёзы на глаза, стоило только упомянуть о Насте. Говорят, время лечит. Почему тогда легче не становилось? Почему свежие раны никак не хотели затягиваться? Дима чувствовал, что не выдержит, просто не справится, сжимал крепче кулаки, ругал сам себя за слабость, но сдавался. И тогда вдруг нашёл выход… Боль и отчаяние вдруг заволокло туманом, всепоглощающим, бесконечным. Дима нашёл спасение в пустоте, создал искусственную оболочку, закрылся от собственных чувств непробиваемой стеной. Сначала было сложно… Но с каждым днем всё легче. Дима перестал заходить в Настину спальню и просматривать рисунки, удалил эту дверь из мыслей, возможно, навсегда. Чувства проиграли в борьбе с искусственным холодом и равнодушием. Дима блокировал эмоции, чтобы не мешать никому вокруг, не передавать людям свою боль, не делать всё ещё хуже, а потом понял — так легче, спокойнее. Постепенно он перестал чувствовать. Больше не дрожал тихий голос, не появлялись новые царапины на костяшках пальцев. Дима теперь видел в зеркале не того растрёпанного мальчишку с покрасневшими глазами и неестественно бледной кожей. Пустота появилась в его взгляде, сквозила в каждом твёрдом движении, звучала в голосе. Даже стоя в слишком широком чёрном костюме перед маленьким гробом, слушая монотонный голос священника, даже глядя на лицо Насти, отмеченное печатью смерти, Дима не чувствовал ничего. Постепенно померкли чужие эмоции. Больше не трогали мамины слезы. Дима перестал шептать успокаивающие слова. Ночи, раньше наполненные кошмарами и страхом, стали вдруг любимым временем суток. Ночью он мог провалиться в пустоту, слиться с ней, превратиться в одно целое. Сочувствующие взгляды раздражали. Слова соболезнования, слёзы, лишнее внимание, некая скованность теперь преследовали Диму повсюду. Сначала это мешало, потом он перестал обращать внимание, снова нашёл выход — отстраниться, закрыться в себе. Дима нарочно не замечал, как пустота медленно выкачивала силы, забирала его самого, превращала в ничего, в тень, жалкую пародию на человека. В новом Диме всё меньше оставалось прежней индивидуальности. Он сливался с серой массой толпы, исчезал, сам не замечая этого. Только один раз чувства снова взяли вверх, просочились сквозь оболочку пустоты. Гнев и ненависть. Когда папа вернулся с суда, когда в газетах написали, что того ублюдка, подонка, который сбил Настю, оправдали. Всё снова решили чёртовы деньги, бумажки. Какое дело людям до погибшей девочки? В тот день едва не открылись снова затянувшиеся раны, но пустота отступила, ослабив оковы. Секундное облегчение сменилось нарастающей болью, и Дима снова закрылся. Так легче. Не чувствовать, не верить, не жить. Существовать, когда каждый день становится точной копией предыдущего, и ни одна краска не может пробиться сквозь серость будней. Дима всё чаще закрывался в комнате, забирался с головой под одеяло и раз за разом просматривал одни и те же фотографии под чёрно-белыми фильтрами. Он скрывался от всех под капюшоном слишком большой кофты, заменял разговоры музыкой, обязательно грустной, тёмной, такой же, как его новая жизнь. Сначала мама не замечала, поглощённая своим горем, потом пыталась поговорить, понять, успокоить, только слишком поздно. Дима отвечал односложно и снова раз за разом закрывался в комнате. А потом был психолог, пожилой мужчина в очках с приторно сладким голосом и заумными словами. Дима никогда не смотрел ему в глаза, не снимал капюшона, сидел, уставившись в одну точку на столе, и молчал. Если он не хотел говорить с мамой, то точно не рассказал бы ничего чужому, совершенно чужому человеку. И с чего это она решила, что этот психолог поможет? Дима даже не пытался вникать в долгие разговоры за дверью, нарочно надевал наушники, чтобы не слышать. Мама, наверное, опять плакала, только теперь из-за него. Чувство вины проскакивало лишь на секунду и тут же исчезло. Дима разучился чувствовать. Психолог говорил что то о социальной и эмоциональной депривации. Дима даже не пытался понять, что значат эти научные термины. А потом психолог исчез, понял, что ничего не изменит. А Диме было всё равно, приходил он или нет. Ему просто было всё равно, что происходит вокруг. С каждым днем всё труднее было просто вставать, выключать надоедливый будильник и идти в школу, сидеть за партой, на автомате записывая слова учителей. Всё сложнее было жить, всё чаще Дима останавливался у окна, смотрел вниз. Сверху город казалось таким маленьким, до смешного жалким. Он больше не боялся высоты, высота манила, словно звала сделать последний шаг и оборвать всё. Но Дима держался, сам не понимая зачем. Та его часть, которая ещё жила, ещё не окончательно потонула в пустоте, которая продолжала рассматривать фотографии Насти, не позволяла так закончить. Словно ещё был шанс начать заново…***
Настя вбежала в кухню, её волосы растрепались, непослушные пряди вылезли из-под резинки. Дима успел заметить слёзы, застывшие на глазах. Мама оторвалась от сковородки, обернулась, а Настя молчала, перебирая в пальцах край кофты, не зная, как правильнее сказать. — Почему всё так несправедливо? Слова вырвались сами, словно Настя вовсе этого не хотела. Голос дрожал, но в нем звучали обида и уверенность. — Мам, они должны были взять меня. Они обещали. Мама не ответила, заключила Настю в объятья, поглаживая по тёмным волосам. Она просто не могла сказать правду, объяснить десятилетней девочке, насколько несправедлив мир, в котором всё решают деньги. Тогда Дима тоже не понимал, искренне не понимал, почему вместо Насти взяли девчонку, которая рисует в сто раз хуже. И пусть у неё богатый папа. Какая разница, как это влияет на рисование? Теперь понял. Дима в свои двенадцать успел почувствовать настоящую несправедливость. Ненависть вспыхнула в груди ещё ярче, ещё сильнее, чем в прошлый раз. Он смотрел на экран телефона, на тот рисунок, над которым Настя трудилась больше месяца, чтобы попасть в эту чёртову художественную школу, но вместо цветов видел лицо того ублюдка с самодовольной ухмылкой. И в эту секунду что-то изменилось, пустота отступила, исчезла под натиском одной мысли, одной безумной идеи. И вдруг стало так легко, будто спали оковы, все эти дни стискивающие грудь. Снова открылись загрубевшие шрамы, и эта тонкая струйка живой боли пробудила заснувшую душу. Хотелось кричать, пока не сорвёшь голос. Хотелось плакать и смеяться. Но Дима молчал, устремив больше не пустой, полный грусти и уверенности взгляд на экран телефона. По щекам текли слезы, но на губах застыла грустная улыбка. Он нашёл новый смысл. С тихим стуком телефон упал на диван, сжались в кулаки детские ладони. Дима поднял голову, разглядывая белое полотно потолка, восстанавливая в сознании образ Насти. Она не умерла. Она будет жить, будет всё также улыбаться, будет говорить с ним, будет откидывать со лба чёлку и звонко смеяться. Она будет жить в старых фотографиях и детских рисунках, в счастливых воспоминаниях. Она будет жить в нём. Ведь двойняшки неразлучны. Сколько непоколебимой уверенности, сколько искренней жажды справедливости, сколько недетского смысла было в словах, произнесённых совсем тихим дрожащим голосом. И пусть жизнь ещё не наложила печать реальности на его мечты… Дима просто знал, что сдержит слово. — Насть, я знаю, ты всё равно меня слышишь. Даже сейчас. Я хочу, чтобы ты знала, я пойду в полицию. Ради тебя. Чтобы наказать всех, кто… Как он. Чтобы больше никто вот так не умер. Обещаю. Обещаю жить за нас двоих.