Недоверенное спасение.

Он смотрит в зеркало, натягивает на себя дежурную улыбку, такую надоевшую, до оскомины. Он — символ мира, он не должен унывать, он… Ему давно пора было на пенсию. Худое тело — еще живое, но слабое, неказистое. Он не то зомби, не то скелет — и не ясно, что хуже. Тоши откашливается у этого же зеркала, сплевывает кровь в раковину, замачивает в холодной воде белую футболку, пока есть время. Он привык, он выучил, он знает. Он идет одеваться и запивать свои таблетки отвратительным пакетичным чаем. Тоши улыбается, потому что ему так сказали. Потому что ему так сказали, что улыбка у него красивая, что он красивый. Он думает, что это все ложь, фальшь и сказка, что кто-то над ним шутит. Но улыбается. Ему улыбаются в ответ. Он видит в этом насмешку «глупыйглупыйглупый» бьет кулаками по стенам, потом кричиткричиткричит, царапает руки своими же ногтями, обрезанными под корень почти, но оставляющими красные полосы, сдирающими тонкую кожу, больную, рвущуюся в этом теле от любого тычка. Кашляеткашляеткашляет, сплевывает кровь на пол, утирается очередной футболкой, замачивает в своих же слезах. Падает без сил. Всемогущий совсем не чувствует себя всемогущим; он и человеком-то себя не чувствует, потеряв форму. Чинно пьет таблетки и регулярно укладывает руку на бок — когда погода меняется или видит синяки на коже Мидории. Когда колет фантомно, не по-настоящему совсем. Как улыбается ему Айзава. Мальчишка с этими его черными волосами. Тошинори, улыбнитесь. Ваша улыбка такая красивая. Он говорит тихо, почти безэмоционально, а потом улыбается открыто так, и Тоши не знает, что эта улыбка только для него, что она единственная такая во всем мире. Тоши кажется, что над ним смеются, издеваются, что не может скелет быть красивым, что это только в сказках прекрасные принцы могут любить некрасивых принцесс, и то это большая редкость. Тошинори, вы купили новый пиджак? Вам идет. Тошинори, вы пили утром таблетки? Тошинори, как ваши дела? Тошинори. Тошинори… — Тошинори, выглядите неважно. Может быть, вы устали? Принести вам чашку чая? Мы можем сходить в кафе. — Не стоит, Айзава-сенсей. Я в порядке! — отмахивается Яги, улыбается вымученно, натянуто, когда голова болит и цвет лица явно не нормального зеленого оттенка. — Я просил вас не называть меня так. Мы же коллеги, — Айзава усмехается мягко, но смотрит пристально. — И все же я настаиваю разделить с вами чашечку чая. Вам нужен отдых. Тошинори сдается. Тошинори вообще устал бороться, так-то, он от себя устал, от тела этого слабого и никчемного. Айзава им восхищается искренне и заботиться хочет до зуда в пальцах, и забрать себе и никуда не отпускать, когти в ноги пускать от удовольствия просто быть рядом. Айзава слушает, слышит, чувствует крики, даже если их нет, слезы, даже когда щеки сухие, боль, даже когда ее не существует. У Айзавы чуйка кошачья — он лечь туда хочет, где болит сильнее, где колет, где забрать можно, чтобы легче сделать. У Тошинори болит все и сердце. Тошинори с ним каждый день чай пьет, а Айзава каждый день новый приносит — такой, другой, с ягодами, с фруктами, и вообще. А этот с мятой, мне советовали. Этот на чабреце, а вот этот — вам понравится, Тошинори — с кусочками карамели. Листовой, пакетированный, да какого только нет. Приносит сладости. Следит все время — Тошинори, три часа, не забудьте принять лекарства. Тошинори, вот еще платок, не волнуйтесь, у меня есть. Вам нужнее, Тошинори. Мон амэ… Тошинори током пробивает, он на это мон амэ оборачивается, широко раскрыв глаза, удивленно максимально. И словно увидел, и понял, и он знает, он все знает, он чувствует, он поможет, он хочет помочь, услышит, увидит, поймет, и набатом в голове — поверьдоверьсяотдайся… Тошинори задыхается, в кашле падает в чужие руки, черный костюм кровью пачкает, а Айзаве плевать. Он держит, он поддерживает, он терпит. Он любит. Тошинори так тяжело просто поверить, просто отдать свою жизнь в чьи-нибудь чужие сильные руки. Сейчас они намного его сильнее, а ему этого не хватает. Чтобы кто-то держал, чтобы кто-то кричал не лезть на рожон, чтобы кто-то закрыл грудью, спиной, да чем угодно. Айзаве просто не хватает Тошинори, о нем волноваться хочется, заботиться, оберегать. Яги его избегает, хотя чувствует, что поздно, что сердце колет пуще бока, и горит, и не тухнет, будто из торфа. Стучит через раз, как Айзаву чует, и только сильнее разгорается. Айзава — кот, Айзава — чувствует, знает, понимает, принимает и поддерживает. И ждет. Он такой — небритый, неухоженный иногда, усталый — идеальный, добрый, понимающий. Тоши не может принять этого, и боится, и снова чувствует, что над ним насмехаются, издеваются, и дерет горло, чтобы выдрать связки. И кричит, пока их не сорвёт. И рыдает, пока не закончатся слезы. Тошинори улыбается, потому что ему так сказали, что у него улыбка красивая, что он восхитительный и другого не надо, такого надо, своего, родного. Теплого, с болящим в непогоду и от синяков на Мидории боком, и растрепанного с утра, и чтобы кричать от беспокойства, и вытирать вместе пол, и замачивать футболки, и. и. и… Тошинори верит и улыбается, пока натянуто и, кажется, не по-настоящему, но как может. И Айзава сзади восхищается. Он чувствует. Он знает. Он всегда все знает.