***
Бриз ласкает ему лицо, теребит волосы. Они щекочут щёки и скользят по губам, и он представляет, что этот ветер — бесконечное множество душ, слившихся воедино. Как бы ни боролись со своей сущностью люди, но время для них беспощадно. Его поток не остановит никто — кроме, быть может, давно пропавшего бога. Сезоны сменяют друг друга, нежные почки деревьев распускаются листьями, блестят под лучами бесконечной глубокой зеленью, а потом желтеют и опадают. Зима, стараниями Венти растерявшая всю силу кусачих морозов, приходит с дождями и снегом, а за ними следуют обновление и жизнь. И всё — всё вокруг умирает, рождается, расцветает, умирает и рождается снова. Животные, люди, цветы и деревья; и горы, моря, овраги и скалы — пусть медленнее, но они тоже следуют этому циклу. Венти чувствует в мире дыхание. То, как склоняются и трепещут травы под порывами ветра, как испускает в лесной глуши последний свой вздох лань в зубах волка, как циркулирует в лёгких дыхание ребёнка, с хохотом скатывающегося с холма. Он наблюдает за ними — за детьми, которых породила отданная ему земля, и неважно, куда занесло их время. Зелёные луга Монда, сотрясаемые грозой острова Инадзумы, жаркие пустыни Сумеру — ветер гуляет везде, и с ним Венти слышит трепет их жизней. Может, отсюда взялись легенды. Может, он сам начал рассказывать, выпив лишнюю бутылку вина. Единственное, куда ветер не может попасть — занавес смерти. Он держит в руках последние отблески чьей-то души; маленький огонёк, не обжигающий руки. Тот льнёт к его пальцам, будто понимает, что ему осталось немного, и Венти даже не знает, кому он принадлежал. Старику, может, который ушёл с миром. Или ребёнку — извечная, жестокая трагедия жизни. Маленькой птичке, благодаря которой удачливый хищник сможет прожить ещё день. Венти узнает, конечно. Когда отпустит её, эту душу, и она растворится в ветрах, напоследок заявив о себе. Как крохотный призрак, воспоминание о том, кого больше не будет. Но стоит ли об этом грустить? Да, её больше не будет — но она не исчезнет совсем. Она станет бóльшим, она станет… Она станет ветром, и вместе с тем — она станет ничем. Венти раскрывает ладони, и душа вспыхивает. Мелькает юрким змеиным хвостом — жёлтая голова, тёмно-серое тельце, маленький уж, готовый вот-вот потеряться в траве — и тает через мгновение. Она свободна, хочется думать Венти. Жестокая правда в том, что её просто нет.***
Он знает, что зря, но каждый раз ищет. Индивидуальность, наверное, чей-нибудь шёпот: я здесь. Я здесь, я не исчез и не потерялся. Ты меня слышишь, бог, которому подчиняется ветер? Это глупо, но, хех — вино имеет привычку вытягивать из людей глупость. Венти, чтобы напиться, нужна половина запасов из винокурни, но он давно научился делать вид, что пьян в стельку. Настолько хорошо, иногда, что он сам себе верит. В ночи Мондштадские улицы тихие и особенно сильно пахнут цветами. Ещё они пахнут гуляющими по аллеям кошками, и Венти грозит им кулаком — издали, — а потом слушает недовольное «мяу». Он бы погладил их, если бы мог. Моракс всегда ему удивлялся — он же Архонт, что для него аллергия? Венти не стал говорить, что он — душа ветра. Элементаль. Но его тело… Ах, он не хочет об этом думать. Он правда не хочет, но он… Пальцы болят от струн лиры, на которой он играл целый день. Колено ноет, рассаженное, потому что вчера он умудрился свалиться с балкона. В горле першит, и хочется шмыгать носом, потому что он прошёл слишком близко от кошки. Хочется спать и чего-нибудь съесть, а может и выпить. Несмотря ни на что, его тело — самое человечное, что в нём есть. Ещё бы. Человечное тело в честь человека, научившего человечности. Эта мысль так веселит, что Венти смеётся, и где-то над головой хлопают ставни. Ах, он напугал какого-то засидевшегося горожанина — ну, ничего. Всем иногда нужна лёгкая встряска. Ласковый ветерок скользит по аллее, и Венти даже не думает — просто прислушивается к нему. Снова ищет. Старые, давно ушедшие души. Почему он никогда не может нащупать их? Он бы отдал всё, что есть — даже вино и лиру, даже свой голос… или нет. Может, не голос. Этот голос никогда не принадлежал ему, чтобы его отдавать. Ветер ведёт его дальше по улицам, выводит к воротам и дальше, сквозь одуванчики и траву, через мост — в знакомое поле. Луна серебрится в кроне любимого дерева, и Венти думает — может, пойти туда? Посидеть в ложбинке между корней, уснуть там. Но потом он оборачивается, чтобы в последний раз взглянуть на Мондштадт, и… При виде крыльев, раскинувшихся над городом, пропадают все мысли.***
От собственной статуи не спрятаться нигде, даже в самых отдалённых уголках Монда. Поэтому Венти не прячется — окна его каморки на чердаке выходят на площадь, и каждое утро, просыпаясь, он видит своё лицо. Считать его по-настоящему своим до сих пор сложно. Когда её возвели, он подумал — ну и хорошо. Ну и ладно. Мысль, что кто-то кланяется ему, до сих пор отдаётся в животе тяжестью, а потом он представляет, что в мыслях народа — не он. Прихожане видят единственного человека, быть может, достойного поклонения. Вопреки всей любви к свободе, Венти, он… он был бы готов последовать за ним куда угодно. Помани он его хоть пальцем, скажи всего слово. Он и сказал, тогда, несколько тысячелетий назад. Поразительно, от этих мыслей не становится страшно. Потому что он не попросил бы ничего, с чем не согласился бы Венти. Ему не нужна была власть, его не интересовали сражения. Он всего-то хотел… песен, и солнца, и ветра. Стихов, которые можно шёпотом рассказывать друг другу, которые он выдыхал, едва слышно, прижимаясь лбом к крохотному духу в самые тяжёлые ночи. Поэтому — пускай поклоняются. В конце концов, может, это не так и плохо, если они будут поклоняться Анемо Архонту — а Анемо Архонт будет поклоняться ему. Так хоть кто-то его будет помнить.***
Память жестока, как смерть и как время. Она ускользает сквозь пальцы, тайком сбегает в тишине ночи, и однажды ты просыпаешься — и больше не помнишь. Память Венти — не память обычного человека. Но прожитые тысячелетия всё равно беспощадно размывают её, выедают мелочь за мелочью, пока он не останавливается посреди улицы и вдруг с ужасом осознаёт, что чего-то не помнит. Он слагает стихи, сочиняет легенды, горланит песни на площадях и в тавернах. Но их герои не имеют имён, а события выхвачены мазками. Десятками, сотнями слов, в которых не уложить всё, что было на самом деле. В песне про свержение тирана не место упоминанию тёплых и нежных ладоней. Не место спокойным дням, которые великий герой проводил, лёжа на голых камнях, смотрел в бушующее ветрами небо и напевал, сам себе, едва слышно. Там нет места слезам, пролитым над картами, и отчаянию, и — «У нас не получится, мы все умрём, мы не сможем», которые он шептал в мгновения, когда приходили ужасные вести, чтобы на следующий день вновь выйти к народу и повести его за собой, словно не было ночи кошмаров. Песня не выхватит из далёкого прошлого чужой голос, чужой смех, и ярость, и слёзы. Не выхватит решительно вздёрнутый подбородок и взгляд, направленный в сторону ненавистной проклятой башни. Она не напомнит о бессмысленных шутках и разговорах друзей и союзников — не станет им слепком. Венти помнит сам факт. Он помнит, что всё это было. Но память съела черты. Сгладила их. Как будто вода, что долгие годы точила камень, решила постепенно заполнить все трещинки, оставить лишь ровную, гладкую, лишённую всякого смысла поверхность. Кто они были? Люди, которых они называли соратниками — как они выглядели, как говорили? Что им нравилось есть, что им нравилось слушать, где предпочитали они отдыхать? Венти помнит — всполох красных волос, руки в крови; Венти помнит — белые пряди, натянутый лук в изящных руках. Кто они — эти люди? Кто они, помимо героев легенд? Он не помнит их имена. Из того времени память пощадила только двоих: жестокого бога — вечная рана на сердце; и бога другого, персонального, его собственного — и Венти не знает, почему до сих пор не забыл его имя. Потому что забыть его было бы невозможно, или потому что он украл его для себя, как и всё остальное? Иногда Венти смотрится в воду, как в зеркало. И думает — если бы он не взял его внешность, то забыл бы так же, как остальных? За сколько столетий память бы стёрла черты лица, длинные пальцы, лукавый изгиб губ? Он ведь даже не знает… Он ведь больше не помнит его. Его — такого, каким он был в жизни. Он смотрит в своё отражение — и одно лицо память вытесняет другим. Но Венти уже не уверен, похожи ли их глаза. Какой у них был оттенок? Он не уверен, похожи ли их руки, их жесты, походка. Он не уверен, похож ли их голос — он больше не помнит его, пусть и обманывает себя иногда. Он создавал свой облик по памяти, а она всегда была лгуньей. У него бледные руки, бледная кожа — потому что она никогда не видела света, скрытого за ветрами, или потому что врезалась в мысли, когда он… когда Венти… когда пролилась кровь, и когда запоминать было слишком поздно. Венти не ассоциирует с собой его тело. Как минимум, не всегда; никогда раньше, но с течением веков — всё чаще и чаще. Это пугает, немного, но это неизбежный процесс. И всё же, он смотрит на свои руки, а иногда — только редко, когда уж больно хорошо притворился, что пьян — он гладит собственную ладонь, переплетает с ней пальцы. И отпускает. Мгновенно. А потом напивается в ступор, по-настоящему, и невидимым ветром поднимается над Мондштадтом. Скрывается от самого себя в единственном месте, куда он хотел бы вернуться, где всегда было хорошо, и спокойно, и верилось в мир и свободу. В ладонях статуи, которая смотрит на мир, которого он никогда не видел.***
Осознание, что с ним, пришло далеко не сразу. Через несколько сотен лет, может, или тысячелетие. Поразительно долго, но у него есть отличное оправдание: чувства людей для духов — и для богов — головоломка похуже тех, что они иногда составляют, чтобы позабавиться над людьми. Венти, дух ветра, любил Венти-барда. Это не сюрприз для него и не откровение. Просто он как-то смотрел на пару людей, держащихся за руки, смотрел, как они улыбались друг другу, и в голове что-то щелкнуло. Сложилось, стало понятным. — А, — сказал он. Это было… нормально. Иногда ему жаль, что они никогда не были вместе. Венти было всего-то семнадцать — такой крохотный срок для другого, нового Венти, который прожил в сотни раз больше, — но их все он провёл один. В компании крохотного духа, который вовсе не умел быть человеком. Он никогда не говорил об этом — о том, что хотел чего-то. Не говорил про семью. Венти всё равно не смог бы стать с ним семьёй, не успел бы понять, разобраться — жизнь человека для него скоротечна, всего лишь песчинка. Но мысли лезут в голову всё равно. Какими бы были его объятия? Как касалось бы кожи дыхание? Как прозвучал бы голос, когда… Ответ лишь один: ласково, ласково, ласково. Как ветерок, играющий в волосах. Венти не скучает по этому — нельзя скучать по тому, чего никогда не испытывал. Просто думает иногда: ах, как же жаль. Ах, как же жаль. Мне так тебя не хватает.***
Разумеется, в новом времени у него есть друзья. Дружить легко; дружить Венти умеет — даже с грубыми и вечно недовольными владельцами винокурен, постоянно напоминающими о каких-то долгах. Пока он спал, пока бодрствовал, время шло. Поколения мондштадтцев сменялись, и в них Венти не узнаёт тех, с кем был знаком много веков назад. В некоторых заметны отголоски древней крови, а некоторые, наверное, не прожили в Монде и нескольких лет. Венти любопытно узнавать, откуда приехала чья семья, но любопытство это праздное — в конце концов, чтобы стать детьми ветра, не обязательно ими родиться. Венти видит людей на улицах города — и понимает, что не ошибся, когда дал им свободу. Даже не дал; не стал отбирать, скорее, потому что свобода всегда была у людей в крови. И новое поколение Мондштадта оправдывает его надежды. Он встречается с ними на улицах, его зовут на домашние посиделки, и посетители таверны танцуют под его песни и глупые частушки о выдуманных похождениях Анемо Архонта. Дилюк ругается на него, когда тащит из таверны домой после закрытия, Эмбер зовёт собирать одуванчики, когда патрулирует внешние стены Мондштадта, Кайя с Розарией салютуют, когда он заваливается в «Долю ангелов» с лирой в руках, уже полупьяный. Даже в Эоле он находит верного собутыльника. Вот уж древняя кровь так древняя кровь, и всё же Эола хохочет, когда Венти носится по таверне, распевая похабщину про клан Лоуренс. Потом клянётся, что обязательно отомстит, и часами рассказывает про то, как должно господам из высшего общества правильно пить вино — сколько выдерживать, сколько добавлять льда; всё заканчивается тем, что они упиваются вусмерть, и вдвоём пишут матерные стишки про самых невыносимых аристократов. Иногда, подчиняясь порыву, он пробирается в штаб Ордо Фавониус — спрыгивает где-нибудь с крыши и залезает в первое попавшееся открытое окно, а потом убегает от преследующих его рыцарей. Бывает, к нему присоединяется местная почётная Искорка — она не знает, почему они улепётывают, но ей весело, а Венти рад её весёлой компании. И не важно, что рано или поздно они обязательно наткнутся на Джинн, которая их отчитает. Ему просто хочется видеть, что его город под надёжной защитой. Рыцари хранят немало секретов. Некоторые из них представляют опасность, какой не видывал Монд, но… Они справятся. Венти точно уверен. Он будет следить за ними, пока будут силы. Может, помогать понемногу — если понадобится. Не только как их Архонт, но и просто как друг. Он улыбается Джинн, когда ловит на себе её взгляды. Иногда она смотрит так, словно пытается понять, как именно к нему относиться. Вознести молитву или отчитать за публичное пьянство? Венти подмигивает, показывает ей язык — и она с улыбкой отводит глаза, смеётся и качает головой. И ему становится легче. Он не любит раскрывать свою сущность. Боится, что в нём увидят того, кем он давно не является — да и никогда не являлся. Как минимум, не хотел. Но все те, кто узнали — они не меняют своего отношения. Для них он — бард, иногда ради веселья рифмующий предложения, а не Анемо Архонт. Эта роль отводится статуе, приглядывающей за городом с вышины. И Венти… он счастлив.***
Этого ли хотел его друг, когда просил о свободе? Прожить жизнь за него давно стало целью. Венти не знает, справляется ли со своей ролью. Не знает, в какой момент перестаёт быть собой, начинает быть им, в какой момент эта граница настолько размылась. Но когда проходит по каменными улицам, залитым тусклым утренним светом, он иногда позволяет себе обернуться. Голуби вспархивают под порывами ветра и устремляются в небо. Его друг смотрит, как они взлетают всё выше и выше — превращаются в точки, сливаются с облаками на горизонте, пока не исчезают совсем. Пока не растворяются в ветре, как и он сам. Мондштадт встретил своё будущее без него. Его больше нет, и только Венти носит память о нём в глубине сердца. Но даже если ветра не способны удержать его дух в своих призрачных пальцах, Венти видит его — и думает, что этим Мондштадтом его друг бы гордился.