Настоящий дом

Окутанная неприязнью тишина обволакивала людей, комнату, весь дом. Многочисленные яства оставались нетронутыми, а благовония заполняли грудь смрадом искусственного пожелания счастья. Отец не мог находиться рядом со своей семьёй слишком часто и слишком долго, а без него слишком много времени терялось впустую на никому не нужную видимость любящего дома. Вдыхая острый аромат горящей палочки, сидящий напротив матери Чан Гэн думал, что очень скучает по своему болезненному маленькому ифу. С непонятным облегчением юноша размышлял, что этот бездельник походил на отца больше, чем его мать и приёмный отец, и разрозненные, спутанные от холода приёма мысли о слепом, глухом мужчине грели одинокое сердце мальчика. Фейерверки запустили, как только солнце стало заливать светом западную половину отчего дома, и уличные празднества зашумели с новой силой; только в доме мэра Сюй шепталась мёртвая тишина. Старая служанка, не имевшая своей семьи, оставшаяся в доме странной пары на самый трепетный праздник в году, кралась по коридорам тихонько, боясь спугнуть застывшее безмолвие, пока мать и сын равнодушно поглощали пищу. Мэр Сюй любил свою семью, и по его возвращению на кухне готовили роскошные по меркам их бедного городка яства, сравнимые только с почитанием традиций уходящего года. С отсутствием единственного скрепляющего мать и сына звена, госпожа Сю и её мальчик держались на расстоянии друг друга. Ощущение её холода и отчуждённости незаметной, скрытной силой давили на Чан Гэна, и он жаждал наконец вернуться к себе, покинуть общие комнаты и более не встречать эту женщину даже взором. Чан Гэн не знал, о чем думает его матушка, она не смотрела на него, не говорила с ним и не совершала лишних движений — только поглощение пищи. Мальчик не мог назвать это действие ни ужином, ни семейным собранием — неправдоподобной имитацией настоящей семьи. Они не выходили на улицу за фейерверками, не убирали вместе дом, не готовили пищу — всё это делала прислуга, будто бы в обычный светский день, и Чан Гэн чувствовал себя слишком неуютно в этой сплошной постановке в дань традициям. Воздух пах вкусной, горячей пищей, но основная нота раскрывалась сырой печалью и рыхлой ненавистью: мать не любила сына, а сын не почитал мать. Дом градоначальника окутала плотная пелена безрадостного молчания, и её не пробивало общее счастье людей снаружи. Чан Гэну казалось, будто он под куполом, настолько сильным было его ощущение бедственной жажды прервать трапезу, покинуть дом. Неохотно ковыряя маньтоу до вываливающегося из румяного теста фарша, мальчик настойчиво отгонял грустные мысли. Он бесконечно надеялся на неожиданное и, скорее всего, обманчивое и ложное, но долгожданное внимание со стороны госпожи Сю, надеялся дождаться от неё проявления материнской любви. Чан Гэн абсолютно ясно понимал абсурдность подобного желания, но он не мог не думать о том, как ему хотелось бы почувствовать её теплые нежные руки на своих плечах, услышать ласковые ноты в голосе, ощутить искреннюю заботу о себе. Подобные желания оставались грёзами, которые не грели юное сердце, а лишь разрывали его в кровь осознанным пониманием несбыточности. После ужина госпожа Сю удалилась в свою комнату, а Чан Гэн направился к себе. Обычно следующие за ним по пятам мальчишки сейчас веселились со своими отцами — Чан Гэн слышал шарообразного Гэ Пансяо и его добродушного старика, отложившего громадный выпачканный кровью тесак, развлекающегося под разноцветной рябью фейерверков; Чан Гэн видел, как жеманно вздыхает Цяо Нянцзы и поправляет новенькие украшения, подаренные трепетными родителями. Все они и десятки других людей даже на расстоянии ощущались невероятно счастливыми. Сегодняшний день превратился в пытку для Чан Гэна: обыкновенно он никогда не позволял глупым чувствам горечи и зависти взять над ним верх, побудить его мечтать о семейном тепле и счастье, о любви отца и матери к своему чаду, но сегодня каждое мгновение злыми волками кусало его изнутри. Как бы ему не хотелось обратить на себя любящее внимание матери, Чан Гэну пришлось быть взрослым и самостоятельным — кроме него не было никого, кто хотел бы, кто мог бы дать мальчику желаемое семейное тепло. Кроме ифу. Сердце отзывалось тяжёлой, но гладкой болью и тоской. Он думал, что мог бы сбежать к ифу на сегодняшнюю ночь. Что, если ифу снова потерял слух и зрение? Что, если ифу нуждался в нём прямо сейчас? Чан Гэн стремительно перелезал через окно и бежал, бежал дальше, вперёд по улице, сворачивал за угол, к домику своего маленького ифу. В доме Шэнь Шилю очаровательно пахло сладкой вязью благовоний, оконченного праздничного ужина, горячего металла и машинного масла, повсюду клубились тонкие струйки тёплого аромата готовой лапши и супа со свиными рёбрышками. Чувства Чан Гэна обнимали его мыслями об опоздании на настоящий семейный праздник, и слёзы подступали к его дрожащему горлу. Закрывая веки, мальчик больше не видел мечты о вернувшемся отце и любящей матери, сейчас его мечтой был его здоровый маленький ифу, который отчётливо видел и слышал приёмного сына, который даже когда лукавил и смеялся, нежно прижимал мальчика к своей груди. Чан Гэн улыбнулся томительным грёзам, плодам воображения его бурной юности. Братья Шэнь приняли его, и к своему ужасному, всепоглощающему стыду, Чан Гэн рухнул в объятия своего полуслепого, полусонного, но всё ещё ехидного приёмного отца и едва не расплакался, когда его изящные, крепкие руки обвили хрупкий детский стан. Шэнь И пытался отправить мальчика домой, напрасно решив, что госпожа Сю будет беспокоиться о пропавшем сыне, но Чан Гэн лишь сильнее цеплялся за одежды Шилю, за его талию и руки. Мужчина гладил его по волосам и спине своими невозможными ладонями, затрагивал чувствительный участок шеи, растирал местечко между лопаток, и напряженный, испуганный ребёнок расслабился в его объятьях. Самым страшным наказанием для него стало лишение того странного, но жаркого тепла, того ощущения ценности и любви, которые призрачным ручейком проистекали из рук ифу и его насмешливых губ прямо в сердце юноши. Чан Гэн настолько не хотел отпускать этого прекрасного, но слабого мужчину, что отказывался от новогоднего угощения. — Ты не голоден? — изумленно, удивленно спрашивал Шэнь Шилю, пока его глаза подслеповато щурились на неподвижного Чан Гэна, пока губы складывались в ласковый изгиб. — Или ты пришел любоваться своим ифу? Смех крадущейся лентой скользил по говору мужчины, заставляя Чан Гэна терять слова и связность мысли, поражённого несерьёзной хитростью названного родителя. Шэнь И что-то отвечал брату, и его голос выражал недовольство, но мягкие ноты сглаживали неочевидный укор. — Ах? Что ты говоришь? — бессовестная лисья ухмылка озаряла лицо Шэнь Шилю, и Чан Гэн больше не мог помыслить о пище ускользающего вечера, только весёлый лик его ифу стоял перед глазами. — Прекрати его дразнить, мальчик пришел не за твоими глупостями, — а у Чан Гэна кругами ходила голова от полуглухого смеха, от полуслепого взгляда зорких глаз, что раз за разом гладил фигуру мальчика. Чан Гэн думал о том, как сильно он восхищался этим мужчиной, как разрывающе сильный пожар согревал его грудь, где охлаждённое матерью сердце напитывалось странным теплом от одного взгляда на этого странного человека. В своих мыслях Чан Гэн порой звал ифу бесполезным, болезненным, беспощадным в своих уловках, но сколько счастья испытывал он сам, касаясь доверчивых рук, ожидающего помощи своего юнца, сколько душевного покоя и слепой юношеской радости поглощал он от весёлой благодарности своего ифу. Чан Гэн покачал головой, смущённый горячим стыдом от светлого, чёткого, ясного взгляда ифу и замолкшего Шэнь И. Последний разбирал старый механизм, едва слышно ругая грубых механиков, похоже, искаверкавших прекрасную вещь. Чан Гэн отправлял в рот ложку свиного супа — страшная редкость в этом нищем захолустье, достойная лишь Нового года — и вытаскивал утвердившуюся в сознании мысль о непревзойденном мастерстве Шэнь И. Мужчина кропотливо перебирал шестерёнки, раскладывал на полу и столе большие и малые детали, рассматривал их, что-то неслышно бормоча и погружая комнату в полусонную тишину. Чан Гэн робко смотрел косым взглядом в сторону приёмного отца — Шэнь Шилю заснул с улыбкой на тонких губах. Его лицо осталось обращённым к названному сыну, и юноша мог без стеснения рассматривать все изящные черты лица своего прекрасного ифу. Плавный изгиб губ, прямой нос, брови вразлёт, густые ресницы, чья тень трепетала на молочных щеках под беспокойный свет зажжённых огней. Чан Гэн провел некоторое время за любованием мужчиной, бессознательно отмечая для себя удивительную роскошь чужого лица. Всё существо его тянулось к насмешливому больному Шэнь Шилю, к его ифу, к человеку, который стал ему невероятно дорогим и ценным, таким нужным и важным, гораздо более близким и тёплым, чем кто-либо ещё в этом мире. Шум разговоров и людского смеха постепенно стихал, а грохот фейерверков уже давно не беспокоил скупую тишину пограничной деревушки. Чан Гэн не стал торопиться в дом, где жила его мать, — его дом оказался здесь, рядом с Шэнь Шилю, который нуждался в его помощи и поддержке, и в ком нуждался сам Чан Гэн. В эту позднюю предновогоднюю ночь, в эти последние холодные дни перед неумолимо надвигающейся весной, в этот последний год перед роковым нападением варварских племён, Чан Гэн ещё не знал, что значат его безграничные тёплые чувства к его маленькому ифу. Чан Гэн ещё не знал, как сильно он будет нуждаться в нём, не знал, что с каждым годом потребность в присутствии, во внимании и любви этого человека будет только расти. Этот Новый год наступил в ещё крохотном кругу его близких — удивительного человека, привлекавшим людей ярким светом своего таланта, и самого значимого человека, спасшего его жизнь и его душу от холода и пустоты. Чан Гэн почему-то уже знал, что будет чувствовать любовь только с этим человеком, который в непроглядной мгле смотрел на него полувлюблённой лисицей, завлечённой жаром сердца ещё не обнаружившего себя императорского наследника, самого ценного существа во всей тяжёлой жизни непревзойденного Аньдинхоу Гу Юня.