Катализатор

Для высокомерной пятилетки Тодзи становится катализатором. В подростковые годы — откровением. Для почти вступившего в права главы клана Зенин — упущенной возможностью. Наоя поудобнее откидывается на кресло в синкансене. У него есть пара часов до Токио, и заняться тут откровенно нечем, еще и сеть ловит с перебоями — лучшего времени и места для рефлексии не придумать. В голове никак не затихнут слова о назначении Фушигуро Мегуми на роль нового главы, Наоя раздраженно сжимает подлокотник в пальцах сильнее, кожа противно скрипит, звук отрезвляет. Первоначальная злость отступает, с проблемами нужно разбираться по мере их поступления — нет никакого смысла ломать мебель из-за мальчишки, которого тут даже нет. И если его имя вызывает ненависть, то фамилия окружена флером ностальгии, мягко окутывающим сознание, обладающим удивительным анестетическим эффектом. Внешний мир смазывается, время затормаживает ход, кончики пальцев чуть покалывает, Наоя завороженно вычерчивает на кожаном подлокотнике знакомые кандзи. Даже после смерти Тодзи незримо присутствует в его жизни, пусть и напоминает о себе чаще всего в самый неожиданный момент. Память Наои — череда стоп-кадров подстать технике. Играючи мотая их по кругу у себя в голове, Наоя впитывает в себя эмоцию момента, смакует ее, растягивает до бесконечности. Радость все также будоражит кровь, злость скребется в затылке, гнев оседает горечью в глотке, возбуждение разливается теплотой, презрение кривит губы в усмешке — можно найти с десяток фрагментов, разномастных и пестрых, объединенных в голове в метафорические папки. Собрать эти карточки в цельную киноленту не получается, возможно, Наоя недостаточно старается, на деле ему важны ощущения, а не целостность картинки. Он не может отследить течение жизни по воспоминаниям, да и не хочет, техника дарит ему недостижимую для остального человечества способность переживать один и тот же момент раз за разом с теми же самыми чувствами, что и в давно минувшем дне. Сложно скинуть со счетов, что это может быть изощренной попыткой сознания защититься от негативных условий извне, Наоя склонен относится к этому как к подарку судьбы, а не трусливому уходу из реальности. Он легко может воскресить в памяти судорожную дрожь, волной прокатившуюся по телу, перехватившую дыхание и заставившую споткнуться на ровном деревянном полу. Тодзи тогда впервые проходит мимо него, не удостаивает и взглядом, Наоя не в состоянии от него оторваться, следит за чуть сутулой спиной, украдкой вытирает вспотевшие ладони об идеально выглаженную ткань хакама. Воздух с хрипом врывается в легкие, Наоя дышит часто-часто, даже не задумываясь, в какой момент времени задержал дыхание. Он не помнит, куда бежал, кто его ждет, что он хотел. Наоя желает снова коснуться ауры человека, подчистую лишенного проклятой энергии. В клане подобное — редкость, людей просто без техники в разы больше, но и вокруг них есть невидимая глазу оболочка, Тодзи окружает абсолютная пустота. Она не делает его уязвимым, она словно вакуум вытесняет любые отпечатки энергии извне. Тодзи, в некотором смысле, самый чистый из всех Зенин, слепящий несмотря на сгустившуюся вокруг него тьму. Наоя не боится темноты, ему не нужен проводник, но все же слепо следует за Тодзи, неспособный ему противиться. Воспитание Наои как наследника дает свои плоды в абсолютно неконтролируемом поведении. Он постоянно сбегает из-под надзора, осваивая азы своей техники настолько быстро, насколько возможно. Являясь всего лишь вторым владельцем, Наоя уже без труда обездвиживает своих нянек, на скорости двадцать четыре кадра в секунду врывается в тренировочную зону после отбоя, безошибочно находит там Тодзи, лезет под острый клинок, который идеально лежит в руке, но своей аурой портит безупречную пустоту владельца. Тодзи останавливает лезвие в миллиметре от тонкой мальчишечьей шеи, смотрит в упрямые глаза, забитые доверху неподдельным восхищением, слышит заполошно бьющееся сердце, видит ходящую ходуном грудную клетку, в который раз убеждается в том, что только этот ребенок из всего их клана хочет быть кем-то, а не казаться. Ведь даже сейчас Наоя плюет на запреты, перечит слову отца, не ищет над Тодзи доминирования, не унижает со всеми, не насмехается за спиной. В нем легко просматриваются черты, свойственные клановому воспитанию, однако Наоя видит всю несовершенность и двуликость их устоев, не ступает на безвольный путь подчинения, а выискивает свой, пусть и весьма своеобразный. Он выбирает фигурой для подражания Тодзи, и последний видит в этом неиссякаемую тему для веселья: обескураженное лицо Наобито, когда тот их видит вместе, до сих пор стоит перед глазами. Наоя достаточно интересный, чтобы следить за его ростом, не в плане техники, а как личности, поэтому Тодзи оставляет ему свой номер телефона прежде, чем покинуть поместье навсегда. В пятнадцать Наоя достаточно взрослый, чтобы трансформировать свой фанатизм в желание. Достаточно смелый, чтобы демонстрировать это Тодзи при их личных встречах. Достаточно уверенный в себе, чтобы не тушеваться от язвительных комментариев по этому поводу. Он гордо несет свою влюбленность, не пихает ее никому в лицо, не ждет ответной реакции, не живет от встречи до встречи, не страдает от непонятно кем выдуманных бабочек. Впервые в своих эмоциях Наоя находит то, что можно записать в наслаждение, умиротворение и жажду. Тодзи потягивается перед их привычным разминочным боем, дико улыбается, машинально подхватывает сидящего на торсе проклятого духа, проходится пальцами по его уродской голове, Наоя пополняет свои папки, смакуя каждый стоп-кадр. И немного жалеет, что не может точно также обернуться вокруг Тодзи, чтобы ухватить эту грубоватую ласку. В детстве он мог открыто вешаться на него, какие подтексты могут быть у пятилетки? Сейчас даже если он призывно раздвинет ноги, Тодзи посмеется над ним, болюче щелкнет по лбу и удалится восвояси, чтобы снова пересечься через пару недель. С Наоей останутся только фантомы прикосновений, неуемная подростковая фантазия, цепочки синяков, на которые можно до сладкой болезненности надавливать пальцами, яркие кадры в голове и гормональные горки, бросающие то в жар, то в холод. Ему приходится кусать пальцы, сдерживая стоны, пока он быстро дрочит в очередной вечер после встречи. И если сегодня он смывает в душе сперму с руки, то завтра стискивает в ней уведомление о смерти. На тренировке танто впервые выскальзывает из ладони, режет почти до кости, боль не отрезвляет, Наоя пачкает белоснежные хакама бордовыми отпечатками. Засохшая кровь, хоть и смотрится на тонких пальцах эстетичнее, смывается труднее. Реальность становится мерзкой и однообразной, когда Наоя взрослеет. Она заставляет с остервенением мыть руки по десять минут, застегивать каждую пуговицу на вороте, ходить в белоснежных рубашках. Теперь он вынужден носиться с клановыми устоями, уважительно склонять голову перед теми, кому самое место на коленях, почтительно улыбаться, когда хочется сжать пальцы на горле, касаться людей, которые не достойны взгляда. Реальность запрещает убивать всех, кто косо смотрит и недостаточно низко кланяется, кто перешептывается за спиной и пренебрежительно списывает со счетов, кто смеет что-то указывать и взывает к благоразумию. Пока Наобито жив, Наоя пытается хотя бы своим внешним видом отречься от клана. Стоит отцу отойти в мир иной, своей смертью он сносит последние тормоза. Не то чтобы до этого у них был дружный семейный коллектив, но оглашение завещания накаляет их отношения до предела. Наоя дышит будто в первый раз, столько лет он бьется, пускает по венам сладкую блажь самообмана, туманящую разум, убеждает себя, что так надо и именно так правильно, и только сейчас он чувствует свободу целиком. Он искал это ощущение всю свою жизнь, когда-то под боком у него был прекрасный пример, что одним своим видом подпитывал робкие ростки. Тодзи, по локоть утопающий в крови неугодных, причем не с чьей-то подсказки выше, а из-за хрустящих купюр, среди затхлых трущоб, с кучей оружия на миллиарды иен, заключенных в теле проклятого духа, в поношенной куртке и со старым кнопочным мобильником, олицетворяет сам смысл независимости. С его смертью приходит стагнация, Наоя запихивает все в затхлый угол сознания. Лгать себе в разы сложнее, чем всем вокруг, он очень способный, ему об этом говорят с самого детства. И сидя в купе несущегося с немыслимой скоростью синкансена, он отпускает контроль над собой и не может сдержать рвущийся из груди смех. Когда он оказывается в развалинах Сибуя, ему на мгновение кажется, что он чувствует призрачное касание знакомой пустоты. Наоя ластится, неловко оступаясь на треснутых бетонных плитах. Ему бы очень хотелось обмануться.