Глава первая, где все участники действа искали медь, а нашли золото (?)
Слава Сурков вальяжно разлёгся в кресле, положив руки за голову, словно заправский Наполеон, и ноги на дубовый стол, словно не менее заправский ковбой или гангстер с этого вашего Чикаго. Он оглядывал свою новую вотчину — кабинет Верховного Кремлёвского Идеолога заждался полноправного хозяина. Развалившаяся на половину земного шара беспомощная и безмозглая шлюшара изнывала в ожидании рыцаря-спасителя и вот она его получила. Ну, правда, не рыцаря, а мага. Да и не мага, а фокусника. Политического иллюзиониста, великого фантазёра и картежника средней руки, с репертуаром которого стоит выступать в подземных переходах и электричках, а не в краснокаменных палатах. Но всё равно, ничего лучшего она не заслуживает и не заслужит никогда. Такова её природа… Да и хер с ней. — Какая удача, что я имею честь работать с таким самородком как Вы, Владислав Юрьевич, — механический, безжизненный голос Верховного Главнокомандующего отражался от стен дребезжащим эхом, как и казённые формулировки от извилин слушателя, — я уверен что Вы оправдаете мои ожидания. — Не беспокойтесь, Владимир Владимирович, я их не просто оправдаю, я буду отражать любые ожидания касательно моей персоны и превосходить их в стократ. Сурков поднял кулак, словно ударник труда с коммунистической агитки, с циничной полу-улыбкой, которую белобрысый, плавно выходящий из строя киборг пропустил — распознавание эмоций (ровно как и причинно-следственных связей, лиц и реакций) было классическим багом Владимира Владимировича. Вручая ключ от кабинета (и, по совместительству, от Бездны), Путин не представлял, насколько был прав — Владислав Сурков действительно был самородком, единственным в своём роде. И дело было не в том, что всех способных к магии, арифметике и скорочтению перебили, пережгли, перетравили, пересажали в темницы или ещё как-нибудь изгнали в лучший из миров, а в том, что… Ну, не будем забегать вперёд. Первое, что сделал Слава на новом месте — это вышвырнул в окно портрет предшественника. Хотя и не без колебаний. Похожий на внебрачного сына Сологуба и Фрейда, Александр Стальевич Волошин, поперёк чьего лица красовалось жирным, чёрным маркером «СУКИН СЫН», под которым, в свою очередь, роились оскорбления повитиеватее и потоньше, был соблазнительно символичен. О, это прямо как те шутки про мамку, типа: «твоя мать настолько жирная, что…», только «Старик Волошин настолько не любил палить лицо, что…». Под эту красоту можно было бы подвести какую-нибудь философскую базу, но Слава был слишком занятГлава вторая, где мы узнаём, почему Придворный Фокусник получил именно этот ярлык во все лицо
— Сань, посмотри, у тебя все карты слиплись, во. Чубайс был несомненно уже подшофе, но не до такой степени, чтобы не суметь налепить на Волошинскую лысину случайную карту, оказавшуюся под рукой. — На. Съешь вот эту вот… Даму пик. Его рабочий день подошёл к концу, а значит и роль козла отпущения на сегодня тоже себя исчерпала. Мафия проснулась и теперь свободно могла заниматься штрейкбрехерством. Березовский гадливо захихикал, как раз-таки потому, что его дела были не очень хороши. Волошин с плохо скрываемым раздражением сорвал её с себя: — В-в-во-первых, для т-тебя Александр Стальевич. Во-вто… Вторых, не трогай меня без разрешения. В-третьих, я не буду её есть, потому что она в рахат-лукуме, а я его терпеть не могу. И, наконец, это даже не дама пик, а т-трефовый валет. В магнитофоне играло приглушённое «Нибелунга кольцо», а, конкретнее, «Золото Рейна», а после него сразу же «Зигфрид». «Валькирию» пропускали, потому что считали не счастливой после того случая, как Егор Гайдар, забаррикадировавшись в своём кабинете, три дня и три ночи ковал «шоковую терапию» под залупленный «полёт Валькирии», а на четвёртый день случился дефолт. Березовский зыркнул сначала на Чубайса, а потом на карту. — Так. Он взял другую карту и показал её рубашкой вверх. — А вот это что такое? — Шестёрка бубей. — Интересно… А это? — Пиковая дама. — Так… Так. А это? — Червонный король. Ну? Волошин положил острый подбородок на сцепленные в замке руки и хмельно подмигнул, но как будто бы и не Толе, и не Боре, а… За спиной у Березовского простиралось зеркало шкафа, о существовании которого он попросту забыл. Всякие неинтересные, пошлые бытовые глупости вылетали у него из головы со скоростью пули. — Ну, понятно с тобой всё. Вот тебе и «Нарушающий представления о ре-ре-реальности». Он передразнил манеру речи соигрока до того противно и неправдоподобно, что ещё чуть-чуть и можно оформлять патент на «Пилораму», не дожидаясь зарождения Кеосаяна. — Н-не ч-ч-человеку, который метил ножом карты, упрекать меня в жульничестве, ладно? — Все присутсвующие в этой комнате жулики в той или иной мере, — примирительно сказал Чубайс, под шумок ссыпая в карман столовое серебро, — профессия такая, чего уж тут. — …И, вообще, вышло совсем не… Не похоже. Какой-то з-заикастый задохлик. — О, ну, раз так, то тогда я точно всё делаю правильно. На самом деле, Боря редко что делал правильно, ровно как и в этот раз, но ему об этом говорить не стоило.***
Волошин мерил сцену широкими шагами и каблуки щегольских штиблет цокали на лакированных досках. Руки в белых перчатках; красные губы-красная мантия-красный бант; чёрный цилиндр и чёрный же фрак; намалеванные углëм хмурые брови, дьявольская бородка и мерцающие в полумраке капли ртути вместо глаз — Маг в полном обмундировании готов к труду и обороне. Колючий взгляд обогнул разношерстную толпу высокопоставленных зевак. — Я — Александр Великолепный, сын Стали и Девы! Мастер Иллюзий! Пламя, сжигающее остатки рассудка! Маг, чародей… Кудесник, если Вам так будет угодно. Слова «будет угодно» он произнёс тихо, с явным вызовом. — Но я хочу задать закономерный вопрос: кто есть Кудесник? Человек, нарушающий представления о реальности, совершающий невозможное и действующий вопреки законам физики, логике и здравому смыслу… Чтобы вечером вы могли вернуться домой и сказать: «Ну что за хитроумный трикстер! Как лихо он одурачил нас!» Он театрально развёл руками. Слова про трикстера были произнесены наигранным, издевательским фальцетом. Это было совершенно излишне, так как процентов сорок присутствующих не знали о существовании слова «трикстер». — И ложитесь спать, в безопасном и простом «реальном» мире. Волошин слегка запрокинул голову и весело расхохотался. — Но… Что на самом деле р-р-реально? ~ — Хера себе его кроет, — заметил Жириновский на галерке, — он под чем? — Под своей охеренностью, — философски ответил Чубайс. — Да он же пьяный в дюпелину! Убуханный однозначно! Обдолбанный! Даже не заикается, ты смотри! — Ну, если считать под «в дюпелину» стаканчик карамельного ликёра для храбрости и кофе с молоком, тогда — да, — Березовский с любопытством рассматривал главу администрации в тонированный по последней моде лорнет. Над Кремлём выстроился парад планет, это была уникальная в истории человечества ночь, когда Толя Чубайс сказал правду — Волошина во все стороны распирали темно-магический потенциал, мрачное вдохновение оратора, чувство собственной важности и ровно ноль шестнадцать промилле. — Просыпаясь по утрам мы попадаем… На галерке собрались все сливки общества: опохмелившийся Ледовласый Король, клюющий носом, родная Дочурка-Принцесса в чёрной вуали и тяжёловесной броне, использующая в качестве стула мужа, приёмный Сынок-Принц с золотыми локонами, ледяными глазами и блуждающей ухмылкой вчерашнего вешателя. Березовский здесь на правах лучшего друга Семьи и рекламы, Чубайс на правах трикстера, а Жирик юродивый и компактный, пусть сидит. —… в чудаковатый, гриппозный сон политтехнолога-извращенца… За спиной у Волошина стоял стол, накрытый белой скатертью и заваленный сакральной дрянью: пентаклями, мечами, немытыми кубками… —… под которым находится подлинная реальность недружелюбная, алогичная и… Волошин внезапно осёкся и упёр руки в бока. — Володенька, свет очей моих, вот чт… кому Вы там под стулом строите глазки? В свете прожекторов и под прицелом мириад глаз, наследник расцветал, словно роза. Он сладко зажмурился (а Таня рядом поморщилась) и прижал руку в кожаной, беспалой перчатке к искривлённым улыбкой губам: — Вы, э-э-э… Очень гладко стелите, я так скажу. Красиво говорите, в смысле. Про извращенские фантазии политтехнолога и вот это вот всё. Ему ли было не знать — бедного Володеньку швыряли то в жерло вулкана, то в кабину истребителя, то в толпу детей и пенсионеров на растерзание. В тишине было отчётливо слышно как со ржавым свистом фонит микрофон и как где-то в зале поперхнулся один Глеб Павловский. — Людям с хорошим воображением бывает сложно Вас слушать. Эмоций много. Это комплимент, если что. — А Вы, должно быть, обладаете хорошим воображением? — Я впечатлительный. Зал протянул умиленное: «О-о-о!», но в кулуарах кто-то неприлично хрюкнул. Возможно, Боря. Скорее всего, Боря. Ути господи, какой у нас тут тонко-чувствующий, эмоциональный, а самое главное, искренний чекист. Помазанная на царствование говорящая кукла внезапно решила поклянчить внимания, пожаловавшись на жизнь. — Ну, что ж, контролируйте свои эмоции. А то я только начал, а Вы уже, — невозмутимо ответил Волошин и продолжил монолог. «Сукин сын» — подумали Таня и Володенька хором, хоть и с разными интонациями.Глава третья, в которой Слава-таки получает боевое крещение
Книжица оказалась полезной — это Слава понял, поднимаясь по карьерной лестнице, словно подхваченный подъёмным краном за ремень. Латынь/авторское видение английской грамматики не помеха, если под рукой есть фото переводчик. Не то чтобы его эджовое высочество мог не знать латыни, нет, ни в коем случае. Ему просто не хотелось тратить время на куриные каракули Предшественника. «Ну что-о-о это… Это «хардбасс»? Это, простите меня, «понос»? Ах, это «Борис». «Призыв Бориса», понимаешь. Закорючка в три строки на срыв покровов о втором сроке старика Ёлкина не тянула. Из этого не то что «все свободны» не нагнать, даже «президентский марафон» так себе будет. Сурков имел дело с гримуаром «Вредных советов», потому что всё описанное он исполнял с точностью до наоборот. В этом было его кредо — делать всё, что заблагорассудится, зная, что ничего за это не последует. «Использовать в крайних случаях» — Доктор, помогите, у нас тут скука в крайней стадии! ~». «Смертельно опасно для карьеры» — О, это стоит испробовать на Яшине, его всё равно не жалко». «Да будет свет (пусть все будут счастливы, сыты и при деле)» — Э, нет, увольте, не хочу становиться вторым… Наверное, Чубайсом, судя по названию». И всё же, это было слишком мелко. Хотелось чего-то большего, настоящего боевого крещения… Которое не заставило себя ждать. — Владислав Юрьевич, нам необходимо молодëжное движение. Что-то наподобие комсомола. Нужно контролировать подрастающее поколение, а не то мы его потеряем… Дмитрий Анатольевич, сидя на троне, явно чувствовал себя не в своей тарелке — тяжеленная корона сдавливала голову так, что из-под золота по вискам стекали тонкие капли крови, держава и скипетр тряслись в слабых пальцах, лицо выражало смесь смирения и глубокой тоски. На контрасте с красной обивкой кожа казалась бледнее, а мешки под коровьими глазами чернее. Держащий у его кадыка острое лезвие кинжала Путин (который, к слову, после того как перебрался в статус премьера, стал совершенно невыносим в общении, а, кроме того, в знак пассивной агрессии начал одеваться в такие ебовые латексно-шнуровочные конструкции с обязательной грудью наголо, что даже самый упоротый доминатрикс, глядя на это, сказал бы: «Вова, не надо! Не надо, Вова!») так же не добавлял Медведеву маневренности и оптимизма. Созерцая это всё, Слава прочувствовал на кончиках пальцев сакральный смысл двухглавого орла на гербе. — Будет тактической ошибкой с нашей стороны, если мы упустим их. От них зависит будущее нашей государственности, а кроме того… —… А кроме того, давненько меня не подпускали к растлению малолетних, кххх. ~ — Владимир Владимирович, пожалуйста, потише, я не слышу своих мыслей, — жалобно простонал Медведев. — Конечно, ты их не слышишь. Ты не можешь слышать то, чего отродясь не было, нет и не будет. Путин издал какой-то отвратительный звук, что-то среднее между смешком и кашлем. А лезвие в его руке, меж тем, ещё плотнее коснулось шеи Медведева. — Не беспокойтесь, Владимир Владимирович, — льстиво закивал Сурков, — я Вас понял, будет исполненно по высшему разряду. — Я здесь не причём, ты что-о-о, — кольцо-коготь на его безымянном пальце и лезвие были сделаны из одного и того же куска стали, — я всего лишь скромный премьер теперь. Все вопросы к нему. — Безо всякого сомнения! Просто, я наивно предположил, что тот, у кого нож, тот и главный. Нож — это аргумент, против которого не попрёшь. — Ах, это. Не обращай внимания, это я так, на всякий случай. Чтобы он за базаром следил, президент всë-таки. Ты же президент? А, чучело? Медведев затравленно кивнул. А Слава предпочёл поспешно ретироваться, попросив скромную плату за проект (всего-то цена пары металлургических заводов), отдав честь (к пустой башке не прикладывают, дубинушка!) и оставить их наедине. Закрывая дубовую дверь, он видел периферическим зрением, как Путин бил Медведева по щеке его же рукой, приговаривая: «Зачем ты себя бьëшь, Дима, зачем?» Свидетели раннего Путина утверждали, что то, что с ним сейчас происходит — это, в принципе, норма. Он просто вернулся к предыдущим «гражданским» настройкам. Периода, когда сидел в шкафу у Собчака, как вещь сугубо для личного пользования. Суркова это, впрочем, не интересовало. Он не собирался забивать свою гениальную голову ерундой. Его ждали настоящие свершения. Для своего проекта Слава затребовал ватагу перспективных юнцов и девиц с горящими глазами, светлыми головами и горящими сердцами и пообещал к утру сделать из них суперсолдат. Масодовские пионеры с гитлерюгендом на пару будут курить нервно в сторонке, в сравнении с «Нашими». Ребят привели так много, что они не вмещались в кабинет — часть из них оставалсь в коридоре, как бы их не выстраивали. Они смотрели на Суркова с надеждой, невинные и полные энтузиазма, словно щенята при виде хозяина. — Здравствуйте, дядя Слава! — сказал кудрявый мальчик, который был ближе всего к нему, — мы готовы идти в светлое будущее! Ведите нас! Сурков старательно листал в поисках нужного. Вот, вроде оно, заложенное в уголком, так как закладки для лохов, а разноцветные стикеры для школьниц и навальнят. Он прочистил горло и начал читать: — Импэера эт дивиде!.. Латинский акцент был чудовищный, но высшим силам это не мешало. Голос Суркова гремел громом, так, что дрожали стены, темнели портреты и дребезжали стекла. Солнце за окном мигом затянули свинцовые тучи. Инфернальный ветер из глубин бездны разбросал бумаги и взъерошил волосы. — Диктум эз фактум… Дети испуганно заропотали, но отступать и разбегаться им всё равно было некуда — позади них солдаты и охрана. В лиловом свете, которым лучилась проклятая книга, Слава напоминал готического принца абсолютного зла, как никогда в жизни. Был бы у кого фотоаппарат, чтобы запечатлеть. — До, ут дэс; Фаацио, ут фациас… С крыши Кремля взметнула стая чёрных птиц, часы на Спасской замерли, показывая полночь в три часа дня, а в мавзолее заворочался спящий вечным сном Дедушка. — … Эдифика́бо эт Дэ́струам! Повсюду послышался оглушающий грохот, поднялся сизый дым, повсюду завоняло серой. Противопожарные датчики сошли с ума и с потолка полился холодный, отрезвляющий душ. Но когда дым рассеялся, всё встало на свои места. — ЁБ ТВОЮ МАТЬ, БЛЯТЬ! Сурков кашлял и отчаянно тёр глаза, разгоняя тетрадью последние остатки едкого дыма. У его ног лежали прекрасные, послушные, идеально выточенные фанерки в форме мальчиков-зайчиков и девочек-припевочек. Ровненькие, залаченные, талантливо разукрашенные… И годящиеся лишь на то, чтобы растопить ими печку-буржуйку, но никак не на то, чтобы быть пионерами, будущей элитой и чёрт его знает чем ещё, что там Слава понаписал в смете. Сомнений нет: в понедельник Путин убьёт его, нанеся ему колотые раны тупым предметом. А именно, Медведевым.Глава четвертая, где голова Придворного Фокусника продолжает вещать даже после того, как её отрубили
… Рулетка в руках Волошина в мгновение ока стала змеёй. Гибкий, изворотливый, смертельно ядовитый полоз… Ласково поцеловал дремлющего в его руках питона в лобик. Березовский неврозно отвернулся от сцены — в последнее время любой бондаж навевал на него какие-то депрессивные мысли. Волошин ухмыльнулся — номер попал в нерв. Змея парой лёгких движений кисти стала цепью, которой Саша победно помахал над головой, да так технично, что будь здесь его беларуский тёзка, то непременно сказал бы: «Малаца». После чего бы, подумав, добавил: «А тапэрь у харю ею, прямо у харю!», но это мы опустим, благо его место не здесь, а в Могилевском ДК. Цепь превратилась в кнут, которым отходили первые ряды (бравурная музыка заглушала стоны), а кнут сложился в тонких пальцах Волошина сладким пряником, который он съел под аплодисменты. Он шёл строго по программе вечера: красная мантия уже превратилась в стаю птиц и вылетела в окно в Европу; Мечи, жезлы и пентакли левитировали под потолком, лязгая свалившись в единый Золотой Кубок с изображением медведя посреди стола; Из рукавов Волошина уже пролился дождь динариев в протянутые руки; Отважная Принцесса получила цветы и ананасовую воду в качестве утешительного приза (всё из тех же рукавов), а её муженёк — привет; Старый Король — газированную вместо ананасовой, прямо в стакане, прямо во время питья; Корона***
Путин открыл окно кабинета настежь и высунулся из него почти по пояс — он жадно дышал полной грудью и не мог надышаться. Весенний ветерок лохматил старательно зализанные волосы, а перед глазами простиралось голубое, высокое небо… Которое стремительно заволокло чёрным дымом. Прямо под ними на Красной площади горели костры — жгли особо выебистых, несогласных и тех, кто под руку подвернулся. — Хорошо-то как! Красиво! Волошин стоял, прислонившись спиной к двери и скептически скрестив на груди руки. — Красиво же. Перестань быть таким душным хером и порадуйся за меня, в конце-то концов! Путин уселся за стол, положив на него ноги. На двери, позади Волошина, висел сувенирный календарь «единства» с глянцевым Володенькой на октябре. Фотография вроде цивильная — при мече, в смокинге и галстуке, а вайбы получились всë равно как у шалавы из журнала «Флирт». — Ну или хотя бы чуть в сторону отойди! Вот. Так-то лучше. Нечего загораживать Икону. Не только сегодня, а вообще никогда. — Я, конечно, всë п-прекрасно понимаю, Н-н… Но по-моему с Мишей вышло как-то чересчур. — О, ну, если он действительно ни в чëм не виноват, то и пламя не причинит ему никакого вреда. Так, пощипает чуть-чуть, да и всë. — А сжигать-то его было зачем. Путин манерно закатил глаза. — Ты какой-то зацикленный или, скорее всего, просто темнишь. Я же объяснял: затем чтоб налоги платил… И вот это вот всё. — Темню, но и ты тоже. А причина была в том, что Путин и Сечин стали нефтяными Принцем и Принцессой и не дай вам Бог покуситься на Сладкую Мордашку-Игорька. —… А ты у меня спросил, стоит ли сжигать его? Конклав тёмных магов такой самодеятельности не прощает. — Это ещё зачем? Я — прекрасный царевич всея Руси, избранный Богом, Народом и Семьёй! Женщины хотят быть мной, мужчины хотят быть со мной… — Может, наоборот? — Наоборот тоже бывает. Ну, а ты кто такой, Саша? Танькина сиделка? Борькин кошелёк? Придворный фигляр, притом, довольно посредственный… — Вообще-то я м-манганевт. — Да мне по боку кто ты и что там у тебя в дипломе написано. Я не собираюсь ни перед кем отчитываться и ваш этот уютненький шалман я запросто разгоню вот так вот, по щелчку. И соберу новых, ничем не хуже, зато в разы лояльнее. А вы будете во-о-он там вот все. Он указал на открытое окно элегантным щелчком пальцев. Ранний Путин пока ещё про «Никакого Милосердия Меньшинству» поровну с «Ну, а чо они?!». В будущем «нуачоонизм» возобладает над милосердием к кому угодно, будь то большинство, меньшинство, соседи и весь мир. Но… Давайте доживем до этого. — Вот затем я его и сжёг. Не люблю объяснять свои поступки, знаешь. Это всё равно что объяснять шутки. Если ты объясняешь шутку, значит эта штука говно, а у меня не может быть говенных шуток. Априори просто. Он наливал коньяк в резной стакан с остывшим чаем. — … И мыа-ма-манганевтов я, кстати, тоже не люблю. Ну так, к слову. Волошин не шевелился. Глаза у него были прищурены, на щеках поигрывали желваки — он из последних сил старался подавить раздражение. — Во-Володь, ты совершаешь ошибку. Это говоришь не ты, а твоя звёздная б-болезнь. У тебя, впрочем, е-еще есть шанс всё исправить, если ты прямо сейчас встанешь на четвереньки и попросишь у меня прощения. — … Ч-Ч-Ч-Е-Е-Е-Е-Е???????? Путин шумно выплюнул чай прям на карту России. — Что слышал. Путин мучительно кашлял, но стучать ему по спине не было решительно никакого желания. — Блять, Волошин, я… я сожгу тебя на Красной площади, на потеху челяди. Они вон, уже махали плакатами с твоей наглой рожей, так что никто за тебя не вступится! Ты мало того что чернокнижник, ты ещё и, сука, национал-предатель! — Н-н-н… Не нужно. Я са-ам у-уйду. Он разворачивался к выходу, как вдруг Саша Волошин бесследно исчез. У Иллюзиониста-Манганевта в дверном проёме горели демоническим серебром глаза, а голос звенел сталью, безо всяких заиканий и запинок: — У тебя всё через задницу. Есть, было и будет. За что бы ты не брался, что бы ни начинал — у тебя всё будет в руках гореть, валиться и сыпаться. — Ты проклинаешь меня?! Путин потянулся к настольному телефону, чтобы вызывать охрану, фсб и бригаду охотников на ведьм с жирным попом-экзорцистом на погоны. — Что ты, дурачок. Не проклинаю, а прогнозирую. С этими словами Волошин залился зловещим смехом и растворился в густом, красном дыму (с непременно последовавшим хлопком двери).Глава пятая, где всё движется к своему логическому завершению
Сурков пристально смотрел на тетрадь. Чем больше он смотрел, тем больше понимал, что ничего не понимает. Тетрадь на Суркова не смотрела. Ей было нечем, да и не зачем. Должно быть, Славу прокляли все цыгане мира, ведь как иначе объяснить всё, за что бы он не брался, превращалось в ровно противоположное. После истории с фанерными «Нашими» Слава взялся за покорение Интернета, но по итогу получил лишь толпу Пригожинских Троллей, капающих слюной и бубнящих под нос казённые лозунги, уткнувшись лбом в стену. Потом он прокладывал идеологический курс, используя Волошинский Манускрипт вместо атласа и сам не понял, как корабль превратился в Осаждённую Крепость. Последней каплей стала «Антиреволюционная защита», вызвавшая толпу протестующих граждан с Этим Господином во главе. Тогда Слава решил присоединиться к восстанию и тихой сапой возглавить то, что не может победить, но стоило ему попытаться затеряться в толпе, как его тут же поразила молния в затылок, а потом и подсрачник в виде санкций на выезд за границу. Так у Славы в руке оказалась ручка от законопаченного окна в Европу. «Ну страна, ёпт! Даже революцию устроить по-человечески нельзя! Да что там революцию, даже слинять отсюда и то нельзя! Тьфу!» Досадные проебы болезненно били по Славиному самолюбию, но не только по нему. … Сурков напрягся, когда с президентом случился очередной «ребрендинг». Он уже видел две его ипостаси: Блондина в нефтедолларах (леопардовый полушубок, белые кроссовки, мушка на скуле, чОрные очки в пол лица — сытые, гламурные нулевые;), Двуглавого ястреба («творчески-переработанная» форма чекиста, шнуровки, корсеты, лёгкий эксгибиционизм и гомоэротические фотосессии на коне — рокировка с Димой; либеральный президент/железная рука премьера), вот, теперь что-то принципиально новое: застёгнутый на все пуговицы, с военной выправкой (откуда бы ей взяться у директора ночного клуба в ГДР?), взглядом, устремлённым в прошлое, и в архаичном мундире, накинутом на плечи. Нет, это вовсе не синдром множественных личностей — у Путина внутри нет ни единой. Робот, исполняющий обязанности, не может написать симфонию (но может нарисовать кошку вид сзади). Просто ипостась — это указатель, куда же теперь дует ветер. — Вам очень идёт этот мундир, кстати. — Благодарю. Мне его товарищи из военно-исторического общества подогнали, как у Александра Третьего. Он, правда, был немного засаленный и в дырах, но его отреставрировали, как видишь. Сняли, надо понимать, с покойного. — Но это я к чему. Нарратив сменился. Я теперь у нас — реконструктор царизма, вседержитель и далее по тексту. Мне теперь твоя вот эта вот манера… Господи, как бы её описать-то одним словом. Хамство и глуповатый цинизм с перебором. Он пощелкал пальцами. — Ну, ты же умный до чёрта, подбери слово, живо. — Эджовая, что ли? — Ну, у кого ежовая, у кого бобровая. Вспомнил! Клоунская! В общем… Всё это мне более… не к лицу. Сурков сглотнул. Правильно напрягся. — Что же касательно твоей работы помощника… Если честно, то это всё просто никуда не годится. Халтура. Позорище. Как бы сказал мой драгоценный приёмный сынок: «за такую работу, дон, надо, уэээ… бошки резать только так, дон». Сурков поежился от того, насколько точно Путин изобразил тембр и развязные интонации своего внебрачного Дитя Востока и Луны. Точнее сказать, биоробот не пародировал в привычном смысле этого слова. Он просто проиграл случайное воспоминание через встроенный динамик в горле. Но всё равно, приятного ноль. Слово «драгоценный», кстати, подходило идеально. Если бы Вы знали, сколько приёмный сынок получал на карманные расходы, Вы бы расплакались. — Но поскольку до этого ты проявлял себя лояльным по отношению ко мне и-и-и-и… Собсна, всё, я дам тебе последний шанс. А за твои проступки мне придётся сломать шею Диме, так как твои ошибки это, в первую очередь, плод его правления. — Из всех языков мира Вы выбрали язык фактов, Владимир Владимирович. — Я — да. Я такой. А теперь, — он повелительно взмахнул рукой, как и подобает царю, — ступай и не проебись. И вот Слава уже летел на всех парах на верхней полке плацкарта (рядом с туалетом) в Украину за счёт корпорации (хотя ещё в прошлом году он так летел в Куршавель на частном самолёте), чтобы наводить порядок. За окном ревела галактика Млечный Путь, на груди лежал томик Шопэнгауэра, в чемодане — трусы, носки, зубная щётка и злополучная тетрадь на самом дне, а в груди клокотала решимость. Пан или пропал. Или Сурков немедленно реабилитируется, или на той бутылке, на которой он будет сидеть, должно быть слово гевюрцтраминер.Глава шестая, где читателю выпадают Перевëрнутый Маг и повешенная Императрица
Таня выбежала из опиумно-зёленого, грохочущего клубняком кабачного нутра на мороз. Пахнуло сигаретным дымом, потом, перегаром и группой Кар-мен. Оглушительно цокая шпильками по мерзлому асфальту, она куталась в шарф; Волошин проследовал за ней, как мрачный бодигард (хотя при его тщедушности должно быть наоборот), по узкой ленте подворотни, минуя склонившегося над помойным ведром и заходящегося в блевоте Господина-Да-Кому-Он-Нахер-Нужен. Ранние десятые — не лучшее время для Семьи Ельцина. Для Неназванного, конечно, получше, но этот рассказ не про него. Волошин нагнал её на набережной и сжал в объятиях. Она не обняла в ответ, но уткнулась лицом в серое, как окружающая действительность пальто. — Я… Я совсем расклеилась! Боже, мне так стыдно за это… — Н-Нич… Ничего страшного, это бывает… — Просто… Просто внезапно заиграл Скутер, а папа так его любил, — Татьяна горестно всхлипнула, тушь драматично стекала по её бледному, измождённому лицу, — всегда начинал танцевать под него… Как сейчас помню, я г-говорю ему: «Не танцуй, папа, н-не надо, не позорься»… А, а он знай себе пляшет и к-кричит: «Дорогие Россияне, Мув Ёр Эсс»! Она снова зашлась в рыданиях. Волошин отстранённо погладил её по волосам. — Н-ну… У Борис Николаича был о-отменный вкус в музыке, это да. Терять власть без пути назад — это огромное испытание для психики. Особенно, если психика итак отягощена семейным наследием. Отлучаться от госкормушки так вообще всё равно что вырвать катетер из вены. Семья проиграла. Теперь уже окончательно. У них был шанс вернуться в отчий дом из красного кирпича и золота, но их угораздило синхронно разъебаться о неряшливо брошенного посреди дороги Игоря Сечина. Как хорошо, что Боря не дожил до этого позора, ни второй, ни первый. Таня переживала это болезненно, что же касаемо самого Волошина, то он чувствовал, как проходит точку бифуркации. Такое уже было в девяностых, когда из рядового коррумпированного чиновника он стал Придворным Фокусником. А теперь из придворного фокусника он превращался в самурая, мстящего за спившегося сëгуна. Александр посмотрел на обманчиво-спокойные воды Москва-реки. На кремлёвских башнях по ту сторону реки красовались экраны с беспрерывным слайд-шоу: флаг, герб, отец и нации и его гениальное изречение в назидание народу: «рождённый шавкой хардбасс не танцует». «Я зато на твоей могиле станцую.» Раз уж с мавзолеем не вышло, то с этим уж точно получится. — Хочешь штуку? К-как мне кажется, сейчас самое в-время. Возможно, это тебя развеселит. Меня бы на твоём месте т-т-точно… — Ну? — Когда я был там, — он указал головой на другой берег, — в п-последний раз, я оставил в столе бомбу замедленного д-д-действия. — Ты сделал что?! Таня в ужасе отшатнулась. — Не в буквальном смысле. Я… Я оставил там за-за-записи. П-приговорëнные, т-то есть, заговорëнные. Так, чтобы их нашёл кто-то по-настоящему бездарный. И он их-таки успешно нашёл, п-пользуется вовсю. Татьяна замерла. Она не знала, как на это реагировать. Александр не торопил её. — Слушай… Это уже басаевщина какая-то, уж извини меня. — Скорее, «рязанский сахар». — А откуда ты знаешь, что он нашëл? Почему ты в этом так уверен? — Потому что я сейчас получаю «платëжки». Александр закурил и с многозначительным видом уставился куда-то в неизвестность. — Какие ещё к чёрту «платëжки»?! Что за шифр спецслужб такой, говори нормально! В гневе она была просто копией папы. — Ну, если не вдаваться с-сильно в д-де-деетали, то чтобы что-то сделать, надо за это заплатить. Серьёзную цену. Из-за него я сейчас р-ра-работать не могу нормально, с семьёй мало ви-вижусь и вообще жизнь у меня нень… Несладкая. — Почему? — А потому, что в-всякий раз когда он её открывает, я пе-пе-пеее… Он вдруг сорвался с места, подпрыгнул и сделал сальто назад, приземлившись точно на ноги. Сигарета вылетела изо рта и покатилась вниз по улице. Татьяна открыла рот в немом изумлении. — Ну, вот. Опять, — проворчал Александр, отряхиваясь, — переворчиваюсь я. В воздухе. От всей той постмодернистской галиматьи, которую он н-называет идеологическим курсом. — А… А как же… Как же так?.. — А очень просто. По-по-политически и медийно я давно в г-г-гробу, но по сути я живей всех живых. В растерянности Татьяна запустила пальцы в волосы. — Ох… Это, должно быть, просто ужасно. — Ну, что ты, — по тону Волошина невозможно было сказать, язвит он сейчас или нет, — Сейчас всё в п-п-порядке. П-полном. вот когда я на заседании совета директоров Яндекса вот так вот пе-пе-п… Перевернулся и сломал стол и себе шею, тогда было плохо. — Но зачем тебе это, Саш? Зачем ты это делаешь? — Если женщина прошепчет мне об опасном риске и любви, я помчусь, сломя голову. Но только если она — истинная н-наследная Принцесса. Татьяна благодарно кинулась ему на шею. Александр не отталкивал, напротив, он развёл руки пошире. Но он, как и всегда, не сказал правду. Ведь раньше конца боя открываются, как известно, только плохие боксёры.Эпилог
«Ну вот откуда мне было знать-то, что Янык превратится в свинью и рванëт в Ростов, а партия Медведчука превратится в тыкву?» Так уныло думал Слава, сидя вертлявой задницей на швабре где-то в глубокой отставке. А где-то далеко отсюда в этот момент обласканный (во всех смыслах) Вячеслав Володин восседал в дощатом "месте для раздумий депутатов" и выписывал, старательно послюнив карандашик, прямо в темно-магическом манускрипте, словно в обычной тетрадке на восемьдесят листов, следующий список:Духовные скрепы
1. Говнометание 2. Говноедство 3. Говноебство 4. Лизоблюдство 5. Потреблядство 6. Ковыряние в носу 7. Путин бох